3
Разведка донесла, что немцы замышляют погоню. Хотят бросить батальон, прибывший с соседней станции. Над лесом хищно кружил самолет-разведчик - "рама", и до того низко, что чуть не задевал брюхом верхушки деревьев. Стрелять в него Давыдов категорически запретил. Немцы пока не обнаружили отряд. Пусть батальон спешит наугад, только приблизительно зная, куда ушли партизаны. После налета на станцию были убитые и раненые. Убитых успели похоронить. С ранеными идти было непросто. И самое трудное - нужно было миновать мелколесье, где часто встречались открытые места, собственно, "рама" и кружилась над этим районом, зная, что партизаны его никак не минуют. Давыдов держал совет с командирами - что делать? Ждать, нельзя. Вот-вот подойдут каратели. Одолеть мелколесье бегом? "Рама" наверняка засечет их, а сейчас она пока назойливо гудит над лесом и не может найти ничего. Командиры долго ломали головы, и, наконец, Давыдов принял решение.
Часть отряда с ранеными и рацией идет через мелколесье, другая часть - в основном пулеметчики и автоматчики - остается в засаде и принимает бой. Подрывников комбриг хотел отправить с ранеными, но неожиданно для всех восстал Васенев. Он даже побледнел, когда узнал приказ Давыдова. Качанов обиженно пробормотал:
- За кого же он нас принимает?
- Мало тебе сегодняшней ночи? - устало спросил Ишакин.
- Как считаешь, сержант? - спросил Васенев. Гвардейцы внимательно слушали их разговор. Прислушались и хлопцы Маркова.
- По-моему, приказ несправедливый, - ответил Григорий и улыбнулся, посмотрев на Мишку: - Не зря же мы учились по-пластунски ползать и брать высоты?
- Во! - обрадовался Мишка. - Истинно!
- Тогда я пошел, - расправил плечи лейтенант, и грудь у него вроде колесом стала. - Я ему объясню. В конце концов, мы прикомандированные и имеем право, в крайнем случае, принимать самостоятельное решение.
Когда он ушел, Мишка кивнув головой ему вслед, сказал сержанту:
- А наш-то! Человеком становится.
Комбриг поначалу вспылил: что, лейтенант хочет, чтобы отряд снова остался без подрывников? Но лейтенант упрямо молчал и не уходил. В уме приготовил веские и неопровержимые доказательства против решения Давыдова о гвардейцах, но все они улетучились, как только комбриг повысил голос. Упрямое молчание лейтенанта, пожалуй, сильнее на него подействовало, чем красноречие, если бы оно и было у Васенева.
И вот по мелколесью двинулась часть отряда. На самодельных носилках несли раненых. Анюта вела под уздцы лошадь, на которой приторочена рация и питание к ней. "Рама" сделала круг над мелколесьем, проводила партизан до леса и улетела.
Давыдов рассчитал правильно. У немцев не возникнет подозрение, что партизаны устроят засаду. Им не до этого. Их изнурил ночной бой. У них есть раненые. Конечно же, партизаны постараются поскорее уйти в леса.
К мелколесью со станции вела проселочная дорога. Немцы пойдут по ней, другого пути нет. Здесь и решен их встретить - на том месте, где дорога выбегает на открытое место. Гвардейцев Давыдов прикомандировал к роте, которая должна была ударить с тыла. К станции послали разведку.
И вот все готово к бою. Поднялось солнце. С сосны на сосну перелетела сорока, качала своим длинным черным хвостом. На станции почему-то началась стрельба и неожиданно смолкла - сами себя они, что ли, боятся?
Гвардейцы лежали в лесу и ждали, когда по дороге подойдут фашисты и начнется бой. Нервы снова напряжены до предела, каждый шорох вызывал реакцию. Ишакин стукнул рукой по диску, плотнее всаживая его в гнездо, и все повернулись к нему.
Время шло, а боя не было. Потом от комбрига прибежал Леша и. приказал командиру роты идти на соединение к своим. Рота догнала отряд на марше. Шли быстро, рассчитывая догнать ушедших вперед с ранеными.
- Так это что ж, братцы? - недоумевал Качанов. - Бежим? Жаркая встреча с карателями отменяется?
- Радуйся, чижик!
- Сам ты чижик-пыжик, - огрызнулся Мишка.
Андреев тоже недоумевал - почему вдруг сняли засаду? Вернулся Васенев от комбрига, и все прояснилось. Преследовать партизан немцы не осмелились. Вместо преследования их заставили тушить на станции пожар.
4
Давыдову из штаба фронта:
"Ночью авиация бомбила Брянск. Немедленно сообщите результаты".
Старику от Давыдова:
"Немедленно сообщи результаты последней бомбежки Брянска".
Давыдову от Старика:
"Авиация разбомбила эшелон обмундированием и продуктами. Выведена из строя водокачка, сильно повреждены пути. Собираюсь возвращаться в отряд".
Давыдову из штаба фронта:
"Срочно доложите, что конкретно сделано с дорогой Брянск - Лопушь, приостановлено ли движение?"
В штаб фронта от Давыдова:
"Ночью совершен налет на станцию С-кую. Уничтожено три цистерны с горючим, пять платформ с орудиями, до 100 гитлеровцев, взорван мост. Имеем убитых и раненых".
Давыдову из штаба фронта:
"Установите наблюдение за движением по Ревенскому большаку, установите наличие автотранспорта, характер грузов и их направление, движение воинских частей".
ТРЕВОГА ЗА ОЛЮ
1
Оля умирала. У радистки Нины, нескладной и некрасивой девушки, не просыхали слезы. Она жалела Олю, хотя и узнала-то ее всего несколько дней назад.
Для Оли соорудили отдельный шалашик, рядом с шалашом, в котором жили два раненых партизана. Один из них лежал со смертельной раной в животе, он медленно и неотвратимо угасал. Мертвенная желтизна тронула остро выступающие скулы. У него были рыжие отвислые усы. Его давно не брили, и рыжая жесткая щетина густо вылезла на ввалившихся щеках, на подбородке. Партизан знал, что умирает, и ждал конца, как избавления от невыносимых мук.
Однажды Лукин сидел в шалаше у Оли и услышал стон, а может быть, не стон? Не смог разобрать. Видимо, старому партизану плохо, и он нуждается в помощи. А кто поможет? Нина выходила на связь с отрядом, молодой партизан с перевязанной рукой бродил по лагерю - он вообще избегал подолгу бывать в шалаше.
В шалаш побежал Лукин, но остановился у входа пораженный.
Рыжий партизан пел. Голос был хриплый и слабый. Но мелодию выводил отчетливо. То была заунывная, хватающая за сердце мелодия незнакомой Лукину песни. О чем-то печальном рассказывала песня, родилась она давным-давно - в тяжелые крепостные времена.
Лукин вернулся к Оле на цыпочках, словно опасаясь спугнуть ту песню, и опустился перед лежанкой на колени. А лежанку Оле сделали из папоротника и еловых веток, застлали плащ-палаткой. Девушку укрыли теплой Юриной шинелью. Он взял слабую горячую руку, лежавшую поверх шинели, обеими руками, тихо пожал, боясь причинить нечаянную боль.
Оля открыла глаза, слабо, с благодарностью улыбнулась и еле слышно спросила:
- Что там?
- Поет, - ответил Лукин. - Ему тяжело, а он поет.
И вдруг горячий шершавый комок подступил к горлу - от того, что умирающий солдат поет печальную песню, от того, что Оля тоже угасает на глазах и ни тому и ни другому сейчас никакая сила, наверно, помочь не может. Но почему? Почему нельзя помочь? Почему Оля должна умереть? Это несправедливо! Она хотела спасти его, Лукина, и сама попала под пулю. Он виноват кругом. Виноват потому, что плохо завязал в самолете вещевой мешок, прыгнул, когда не надо было прыгать, не мог отвернуть от проклятого пенька. А нога почти не болит. В конце концов, не следовало соглашаться ехать с девушкой. Надо было отлежаться в подполе денек-другой, а потом уйти самому, не втравляя в это дело Олю.
- Что ты, Юра? - спросила она одними губами и облизала их языком.
- Не бойся, я буду с тобой всегда, - горячо зашептал Лукин.
Оля устало прикрыла глаза. На кончиках губ - благодарная улыбка, наперекор боли, наперекор слезам, которые жгли ей глаза. Но вот губы напряглись, на лбу выступила испарина - опять одолевала боль.
Лукин выбрался из шалаша, словно пьяный. Глядеть на ее страдания - сплошное мученье! Хочется плакать и кричать во все горло:
- Спасите Олю! Спаси-и-те!
Старик не посылал его на задания, берег, а зачем? Лукин робел, боялся прийти и без обиняков сказать:
- Не могу и не имею права сидеть без дела! Пошлите на задание! На любое!
Не мог побороть робости. Изливал душу Щуко, в тайной надежде, что дойдет это и до Старика. А Щуко покровительственно увещевал:
- Дурная голова! Сиди и не рыпайся, ибо какой ты солдат? Да у тебя ж нога, ну, что у тебя за нога? Хромая!
- Не болит она у меня!
- Тут дурней, хлопец, нема. Я ж не слепой, вижу, как ты ковыляешь. Герман прижучит - не уйдешь. А герман теперь злой-презлой, вон его как чешут на фронте, в хвост и в гриву. Нам сунуться нигде нельзя - вон сколько его сгрудилось, ибо здесь прифронтовая полоса. Отдыхай, набирайся сил, дел и на твой век хватит. Разумеешь?
- Все равно неправильно! - упрямо твердил Лукин.
- Тоди пойди и скажи Старику. Пойди, пойди, - улыбнулся Щуко. Он уже раскусил слабость парня - к командиру не пойдет.
Но почему Юра должен бояться Старика? Он что - зверь, дьявол? Что может сделать мне, красноармейцу Лукину? Старик такой же человек, как и я, чуть постарше, борода не в счет. Я тоже могу такую выхолить, похлеще вырастет. Командир он временный, у меня свои постоянные командиры есть, я из гвардейской части, он же партизан.
Молчать нельзя, потому что умирает Оля. Невозможно с этим смириться, надо действовать, действовать. Не может быть, чтоб не оставалось никакого выхода!
Но Старика в лагере не оказалось.