В комнате рядом с канцелярией, где помещались староста лагеря Кремер и его помощник Прелль, вечерняя деятельность уже затихла. Прелль вышел за чем-то в канцелярию. Кроме Кремера, занятого составлением для завтрашней переклички сводки всего состава лагеря, на основании рапортичек отдельных блоков, здесь находилось лишь несколько старост блоков и писарей, уже сдавших свои рапортички и болтавшихся без дела. Вошел Бохов. По его поведению - Бохов медлил передать рапортичку Кремеру - лагерный староста понял, что у писаря тридцать восьмого блока есть что-то на душе. Кремер тоже принадлежал к кругу знающих и молчащих. Назначение его лагерным старостой было устроено товарищами из ИЛКа. Эту важную должность раньше занимал назначенный Клуттигом уголовный преступник, который злоупотреблял своим постом для личных выгод и поэтому был устранен. Его нужно было заменить человеком, внушающим доверие. Члены ИЛКа остановили свой выбор на старосте блока Вальтере Кремере. Искусно использовав разногласия между Клуттигом и начальником лагеря Шваалем, товарищи из ИЛКа "сделали" Кремера лагерным старостой. Эта задача была возложена на надежного человека, парикмахера начальника лагеря, каждое утро обслуживавшего Швааля. В то время как Клуттиг для различных обязанностей, выполняемых заключенными, предпочитал уголовников, Швааль любил назначать политических, полагаясь на их высокий уровень развития и дисциплинированность. О вечных трениях между Клуттигом и Шваалем знал весь лагерь. Швааль охотно прислушивался к словам парикмахера, советовавшего ему назначить на пост старосты политического заключенного, ведь это давало ему случай лишний раз утереть нос строптивому помощнику. Так Кремера официально назначили приказом начальника лагеря. Кремер хоть и не был членом ИЛКа, но благодаря своему положению всегда стоял в центре событий. Ничто в лагере не могло произойти без его ведома. Он получал приказы от Швааля, от его помощника и от коменданта. Приказы нужно было выполнять, но так, чтобы жизнь и безопасность заключенных не ставились под угрозу. Это требовало ума и искусного маневрирования. Кремер, плотный, широкоплечий медник из Гамбурга, был олицетворением спокойствия. Ничто не могло вывести его из равновесия. Молчаливо сотрудничая с членами партии, нес он тяжкие обязанности своего поста. Подпольная партийная организация лагеря воплощалась для него в лице Герберта Бохова. И хотя Кремер ни разу не сказал об этом вслух, он знал, что все исходившее от Бохова, исходило от партии. Заботясь о том, чтобы староста лагеря как можно меньше знал о структуре их подпольной организации, Бохов нередко перегибал палку. "Не спрашивай, Вальтер, так для тебя лучше!" - часто говаривал он, когда Кремеру хотелось вникнуть в смысл указаний, которые давал ему Бохов. Кремер обычно молчал. Правда, частенько ему казалось странным, что из указаний делают "тайны". В эти минуты его охватывало искушение похлопать Бохова по плечу: "К чему такое скрытничанье, Герберт, я и сам кое-что понимаю!" Иногда он втихомолку посмеивался - ведь он знал то, что ему знать не полагалось, но чаще сердился - Бохов, по его мнению, сделал бы лучше, поговорив начистоту. Вот и сейчас, дружески поворчав, он выпроводил лишних посетителей и выжидательно посмотрел на Бохова.
- Глупая история! - начал тот.
- Что стряслось?
- Ты готовишь новый эшелон?
- Ну и что же? - вопросом ответил Кремер. - Прелль составляет ведомость.
- В последней партии новоприбывших есть поляк, Захарий Янковский. Он, наверно, в Малом лагере. Не можешь ли ты сунуть его в этот эшелон?
- А что с ним?
- Да ничего, - неопределенно ответил Бохов. - Свяжись с Гефелем. Он даст тебе кое-что для поляка.
- Что именно?
- Ребенка.
- Что-о?!
Кремер отбросил карандаш, которым делал записи. Бохов заметил, как изумлен Кремер.
- Пожалуйста, не спрашивай меня. Так нужно.
- Но ты говоришь о ребенке! Подумай, Герберт! Эшелон пойдет неизвестно куда! Ты понимаешь, что это значит?
Бохов начал нервничать.
- Я больше ничего не могу сказать.
Кремер встал.
- Что это за ребенок? Что с ним случилось?
Бохов махнул рукой.
- Ничего. Дело не в нем.
- Могу себе представить! - фыркнул Кремер. - Послушай, Герберт, обычно я много не спрашиваю и полагаюсь на то, что…
- Вот и не спрашивай!
Кремер мрачно смотрел перед собой.
- Иногда ты чертовски затрудняешь мне дело, Герберт.
Бохов примирительно положил руку ему на плечо.
- Никто, кроме тебя, не может этим заняться. Гефель все знает. Скажи, что ты пришел по моему поручению.
Кремер угрюмо что-то проворчал. Он был недоволен.
На душе у Гефеля было неспокойно. Он быстро шел между бараками, направляясь к себе. Несколько запоздавших заключенных стучали башмаками, спеша в свои бараки. Через короткие промежутки времени слышался свист: староста лагеря делал вечерний обход. Его свистки означали, что никто из заключенных больше не должен находиться вне бараков. Свистки раздавались все дальше и тише. Мокрые от дождя крыши бараков тускло блестели. Под шагами Гефеля шуршал и скрипел щебень. Иногда Гефель спотыкался, он был так зол на Бохова, что шел, не замечая дороги. И чего Бохов мудрит из-за маленького ребенка? Продрогший, вошел Гефель в барак. Общие помещения опустели, все уже лежали на нарах. Дневальные гремели суповыми чанами. За столом сидел староста блока. В воздухе еще висел чад от вечерней похлебки, смешанный с запахом одежды, которая лежала аккуратно сложенная на скамьях. Никто не обратил внимания на Гефеля, он разделся и положил одежду на свое место.
"Не прав ли в конце концов Бохов? Какое мне дело до чужого ребенка? - размышлял Гефель. - Хватит забот и без того!"
Мысль эта показалась Гефелю настолько гадкой, что он устыдился ее. А попытавшись прогнать эту недобрую мысль, он вдруг вспомнил свою жену Дору. Откуда взялось это воспоминание? Неужели спавший в углу склада малютка извлек это мучительное чувство из глубоких недр его души? Оно затопило все его нутро, и он вдруг удивился, что в чуждом ему мире может быть женщина, которая называлась когда-то его женой. Как блуждающие огни, замелькали картины прошлого. У него был сын, которого он ни разу не видел, у него была квартира, настоящая квартира - с комнатами, окнами и мебелью. Но все эти образы не складывались в некое целое, а смутно маячили перед ним, подобно развалинам взорванного мира в непроглядной тьме. Гефель, сам того не заметив, закрыл руками лицо и, казалось, пристально всматривался в черную бездну. Раз в месяц он посылал письмо во мрак: "Дорогая Дора! Живу неплохо, я здоров, что поделывает малыш?" И раз в месяц к нему приходило письмо из мрака, и каждый раз жена в конце приписывала: "…горячо целую тебя…"
"Из какого мира залетала эта весточка? Боже мой, откуда? - думал Гефель. - Конечно, из мира, где тоже есть маленькие дети, только их не крутят в воздухе, схватив за ножки, и не разбивают им, как котятам, головку о стену". Гефель неподвижно смотрел перед собой. Под властью воспоминаний мысли увядали, рассыпались в ничто, и он чувствовал лишь одно: теплоту своих ладоней. И вдруг ему почудилось, будто из мрака протянулись две руки, обхватили его лицо и неведомый голос прошептал: "Андре… бедная крошка…" Гефель вздрогнул в испуге. "Спятил я, что ли?"
Он опустил руки. Холодный воздух скользнул по щекам. Гефель посмотрел на свои руки - они снова послушно выполняли привычные действия: свернули штаны, сложили, как было предписано, куртку номером наружу.
Да, Бохов прав. Ребенка нужно убрать. Здесь он стал бы опасным для всех. Поляк сам позаботится о том, чтобы его провезти. Гефель вошел в спальное помещение, Знакомая вонь окончательно вернула его к действительности, "…горячо целую тебя…" Гефель забрался на соломенный тюфяк и накрылся колючим одеялом.
В спальном помещении с рядами нар в три яруса нескоро водворилась тишина. Известно о том, что американцы перешли у Ремагена Рейн, взбудоражило людей. Гефель прислушивался к неясному бормотанию. Сосед по нарам уже спал, и его негромкий храп странно выделялся на фоне общего возбуждения. Раз американцы перешагнули через Рейн, они скоро будут и в Тюрингии, а тогда это уже долго не протянется! "Это!" Что именно? Что тогда долго не протянется? В слове "это" было что-то недоговоренное. Годы заключения, годы надежд и отчаяния спрессовались в нем в опасный заряд. Слово, маленькое и тяжелое, было подобно гранате в руке человека, и когда придет время… Вокруг Гефеля раздавались шепот и бормотание, мирно посвистывал носом сосед, и Гефель поймал себя на том, что он, как и другие, думал: это долго не протянется, и, пожалуй, ребенка в углу склада можно будет… Перешептывание, к которому он машинально прислушивался, убаюкало его, унесло куда-то, и ему было приятно, как от ласки тех далеких незнакомых рук… Вдруг Гефель широко раскрыл глаза и рывком перевернулся на другой бок. Нет, довольно! Прочь! Ребенка надо убрать - завтра, послезавтра.