Гефель не ответил Кропинскому. Поддерживая друг друга, они поднялись и оперлись о стену, чтобы в мокрой одежде не замерзнуть на холодном цементном полу.
- Ты не хотеть мне сказать? - вскоре опять спросил Кропинский.
Но Гефель по-прежнему молчал. Он уронил голову и был рад, что Кропинский в темноте не может видеть его лица. Вопросы товарища, точно плуг, врезались в сознание Гефеля и, как почву, выворачивали наружу его старую вину. Его душевные муки сливались с муками истерзанного тела. Воля Гефеля рассыпалась, как источенный камень. Как ужасно, что он увлек за собой в эту бездну и Кропинского! По его вине невиновный должен пройти с ним через все муки и вместе с ним принять верную смерть. Из этой камеры не было выхода.
Думая, что он попал сюда из-за ребенка, Кропинский спрашивал, почему из них хотят выжать имена, не имеющие отношения к ребенку.
Холод от цементной стены проникал сквозь промокшую насквозь куртку Гефеля. Онемевшие от подвешивания руки безжизненно болтались. Кропинский больше не спрашивал. Он думал теперь только о себе. Холод леденил спину. Мрак в их камере, похожей на ящик, был черным отмершим куском ночи, вырезанным из тела дышавшей за стенами природы. Теперь у них больше не было ничего своего, кроме сердца, которое так удивительно упрямо билось, словно исправные часы.
Мысли Гефеля не могли оторваться от каменной глыбы вины. Они заблудились в осыпи распавшегося "я", спотыкаясь, искали пути среди неразберихи и бездорожья. Его нервы были подобны раскаленным проволокам, и внутри все кричало, словно он был еще подвешен. Пытаясь бежать от своего страха, он зашептал поспешно и горячо:
- Они придут опять! Слушай!.. Они придут опять!.. Нас снова подвесят… Слушай, я больше не выдержу!.. Я…
Гефель сжал себе горло. Слова больше не находили выхода. Гефель прислушался. Кругом было тихо. Кропинский ничего не ответил. Отчаяние с новой мукой охватило Гефеля. Тот, что стоит рядом с ним, боится так же, как и он, и отказывает ему в слове помощи, за которое Гефель мог бы уцепиться в водовороте душевного распада.
- Я трус, - прошептал он, совершенно уничтоженный. Пусть раздробятся и последние остатки его воли! Он не видел, что Кропинский спорит с ним, отрицательно качая головой, но он жадно прислушивался к словам друга.
- Ты только бояться. Я тоже бояться, - шепотом, как брату, сказал Кропинский. - Мы только бедный маленький люди, как малый дитя.
Простой человек, он не знал более сильных слов. Гефель вдруг задышал часто и горячо и, казалось, беззвучно кричал:
- Да ведь дело теперь даже не в ребенке! Дело совсем в другом! - Он застонал. - Что если они опять придут? Я не могу снова висеть, не могу! О господи! Ты ведь ничего не знаешь, Мариан, ничего не знаешь…
Стараясь помочь другу, Кропинский прошептал:
- Что же есть? Ты должен мне говорить.
Гефеля тянуло поговорить, чтобы снять с себя тяжесть вины перед Кропинским. Но какая-то сила внутри него противилась этому желанию. Тайну надо было тщательно хранить. Но ведь тот, кто стоял рядом с ним, был его товарищем перед лицом смерти. Он унесет тайну с собой. И Гефель начал рассказывать, запинаясь, словно рвал клочок за клочком свою тайну.
- Они хотят знать, какие товарищи в аппарате… У нас, видишь ли, аппарат… Об этом в лагере не знают. Никто ничего не знает… - Он рассказал о своей деятельности военного инструктора. - Знаешь, мы сидим по вечерам под одним из бараков лазарета, под землей, понимаешь?.. И я показываю, как вскидывать пистолет и как целиться…
Он поведал, как советские товарищи тайно протащили в лагерь оружие, и когда Кропинский спросил, есть ли в группах и польские товарищи, Гефель подтвердил и описал мужественный поступок Иозефа Левандовского:
- Это было до бомбежки лагеря, тогда еще работали заводы Густлофа и в большом цехе изготовляли карабины. Мы решили унести один из них в лагерь. Это устроил Левандовский… Мы выбрали день, когда у ворот дежурил кривоглазый блокфюрер из девятнадцатого блока. Он, надо тебе сказать, не выносит вида крови. В этот день Левандовский сделал вид, что ему дурно, упал у станка и при этом… - Гефель судорожно глотнул, - и при этом он нарочно подложил руку под суппорт. Ему разодрало руку от локтя до кисти. Кровь так и хлестала. Мы положили его на носилки, а под ним был карабин. Кровь лилась, но Левандовский, когда мы подошли к воротам, лежал совсем тихо и не шевелился. У кривого блокфюрера подогнулись колени, и мы быстро пронесли раненого через ворота. Карабин мы потом укоротили со ствола и приклада. Он теперь служит нам для упражнений. На нем я показываю товарищам, как заряжают ружье, как обращаются с затвором, как делают разборку.
Гефель умолк. Он рассказал столько, сколько заставил его страх…
Он был рад, что теперь возле него есть кто-то близкий ему и посвященный в его тайны.
Кропинский слушал, затаив дыхание. Ему так хотелось многое сказать, но он был слишком ошеломлен.
- Dobrze! Dobrze, dobrze! - мог лишь он повторять. Собственная исповедь несколько подбодрила Гефеля. Он почувствовал, что, в сущности, он не труслив и что у него хватит воли держаться. Только бы не сдали нервы. Стоило ему подумать, что эсэсовцы могут вернуться и снова подвесить его, как он весь начинал дрожать. Мускулы дергались, и страх затоплял сознание. И тут он опять вспоминал тот ужасный миг, когда мост между силой и волей грозил рухнуть… Вот почему он теперь искал опоры в Кропинском и чуть не молил его о поддержке.
- Теперь ты понимаешь, - обратился он через некоторое время к Кропинскому, - зачем им нужны имена?
- Но ты их не выдать?
- Выдать, выдать… Я не хочу выдать! Но меня снова подвесят, и я больше не выдержу!
Кропинский понимал его, он хотел помочь и не мог ничего предложить, кроме своей готовности страдать вместе с другом.
- Я тоже буду висеть, и я теперь все знать, как ты. Мы бедный маленький люди и совсем одни, и никто нас не защитить. Но мы не сказать ни одно слово. Правда, Андре, мы не сказать ни слово? Мы кричать, все время кричать, когда они хотеть имена. Это лучше, чем мы сказать…
На простые слова Кропинского Гефель ответил искренней благодарностью.
- Да, ты… ты прав, Мы просто будем кричать, не так ли? Тогда мы ничего не выдадим.
Так они помогали друг другу и пользовались слабостью как силой, укрепляя устои моста, дабы он не рухнул под приближавшимся новым напором волн.
Утренние часы Кремер провел в мучительной неизвестности. Бохов уже побывал у него, но Кремер ничего не мог ему сообщить, он не знал даже, удастся ли Шюппу проникнуть в карцер. Кремера, как лагерного старосту, часто вызывали к воротам. Прогулка туда была не из приятных. Сегодня Рейнебот уже два раза требовал его к себе. В громкоговорителе снова что-то щелкнуло, и в комнате Кремера раздался квакающий голос Рейнебота:
- Лагерный староста, мигом к воротам! В два счета! - добавил комендант на своем обычном жаргоне.
Кремер натянул на себя шинель, напялил шапку. "Что опять понадобилось этому проклятому черту?"
Кремер бежал через апельплац к воротам, как по тонкому льду. Долго ли выдержит этот лед?.. Может быть, Гефеля уже заставили говорить? За себя самого Кремер мог поручиться, что бы с ним ни случилось. Он знал, что его даже в самый опасный момент не одолеет слабость. Пульс у него всегда бьется ровно. Он умел замыкать в себе все свои чувства и мысли, поэтому его голова оставалась свободной, и Кремер при всей внутренней страстности всегда сохранял хладнокровие. Это давало ему большое преимущество над противником.
Таким стоял он теперь перед Рейнеботом. Тот уселся, болтая ногой, на край стола и даже предложил Кремеру сигарету.
- Я не курю.
- Ах, верно! Наш лагерный староста ведь не курит!.. Странный лагерный староста…
Лицо Кремера было непроницаемо, и Рейнебот не мог понять, дошла ли до Кремера его шутка. Закуривая, Рейнебот принял решение идти прямо к цели.
- Насчет Гефеля вы, наверно, знаете?
- Так точно, господин комендант, два человека из вещевой камеры арестованы по обвинению в укрывании ребенка.
- Вы хорошо осведомлены.
- К этому меня обязывает должность лагерного старосты.
- Тогда вы, наверно, знаете, что произошло этой ночью в карцере?
- Нет.
- Нет?
- Нет.
- Гефель умер.
Рейнебот прищурил глаза так, словно целился через мушку револьвера, но ничего не уловил. Ни в глазах Кремера, ни в его чертах. В черепную коробку Кремера он никак проникнуть не мог. А там вспыхнула одна неопровержимая мысль: "Врешь!" Спокойствие Кремера выбивало у Рейнебота почву из-под ног. Он отвернулся и заметил с напускным равнодушием:
- При вечерней перекличке вычеркните двоих, их нужно исключить из состава: Гефеля и этого поляка, как его?..
- Кропинского.
- Да, Кропинского, - сердито бросил он. Молодой комендант все больше терял власть над собой и допускал ошибки.
- Эти двое, можно сказать, окачурились вовремя! - произнес он, скривив губы. Рейнебот обладал способностью даже грубое слово преподносить элегантно. - Вы, наверно, рады, а? - Его взгляд скользнул по лицу Кремера. - Но тут вышла маленькая неполадка. Перед своей блаженной кончиной оба покаялись.
И снова быстрый взгляд.
Кремер высоко подмял брови.
- Значит, ребенка нашли?
Он перехитрил лису. Рейнебот сделал еще одну ошибку.
- Ребенка?.. Ему я очень благодарен. Он навел нас на след.
Теперь ложь стала явной! Ведь "покаяться" мог только Гефель, Кропинский ничего не знал. А Гефель был жив и ни в чем не признался!