- Я еще не знаю, чего ты хочешь, - буркнула Гортензия, садясь с карандашом за стол.
- Пиши! - прикрикнул на нее Цвейлинг, но как только жена коснулась карандашом бумаги, удержал ее руку. - Не так! Печатными буквами! Должно выглядеть так, будто писал заключенный.
Гортензия с возмущением бросила карандаш.
- Ну, знаешь ли…
- Чепуха! Пиши! - Он опять почесал щеку и начал диктовать - Капо Гефель и поляк Кропинский спрятали в вещевой камере еврейского ребенка, а гауптшарфюрер Цвейлинг ничего об этом не знает.
Гортензия жирными печатными буквами выписывала это на бумаге. Цвейлинг задумался. Нет, не то!
Он оторвал от обертки еще клочок и сунул его Гортензии.
- Гефель из вещевой камеры и поляк Кропинский хотят насолить гауптшарфюреру Цвейлингу. Они спрятали в вещевом складе, в правом дальнем углу, еврейского ребенка.
Цвейлинг, стоя за спиной Гортензии, заглянул ей через плечо.
- Так будет лучше. А теперь подпишись: заключенный из вещевой камеры.
Еще не кончив выводить буквы, Гортензия спросила:
- Что ты сделаешь с этой запиской?
Цвейлинг с довольным видом потер руки.
- Незаметно подсуну ее Рейнеботу.
- Ну и мошенник же ты! - презрительно сказала Гортензия.
Цвейлинг счел это за одобрение. Тугие груди Гортензии под тонкой ночной сорочкой дразнили его взгляд.
На другой день Пиппиг сразу же после утренней переклички помчался в лазарет. Здесь в амбулатории он застал Кёна.
- Послушай, мне нужна резиновая грелка!
- Зачем тебе? - Кён удивленно посмотрел на Пиппига, запыхавшегося от быстрого бега, и отрицательно покачал головой. - У нас их очень мало.
- Я сейчас же принесу обратно.
Пиппиг продолжал клянчить, и потребовалось все его красноречие, чтобы выманить у недоверчивого Кёна одну из драгоценных грелок. После этого Пиппиг бросился назад в вещевую камеру и попросил Кропинского привязать ему грелку к животу. Захватив тюк из приготовленных Кропинский шинелей, он покинул вещевую камеру и, пройдя апельплац, приблизился к воротам. Здесь он объяснил, куда идет. Эсэсовец за окошком равнодушно выписал пропуск. Дежурный блокфюрер оглядел Пиппига.
- Куда ты тащишь этот хлам?
Готовый к любым вопросам и всяким неожиданным препятствиям, Пиппинг четко повернулся правым плечом вперед, хорошо зная, что военная выправка, которой эсэсовцы придают особое значение, может служить самым лучшим пропуском.
- Несу отборные шерстяные вещи для ремонта в швальню СС! - отчеканил он, делая ударение на слове "шерстяные", особенно благозвучном для уха блокфюрера. Как-никак, война шла уже пятый год…
Пиппиг охотно дал блокфюреру осмотреть шинели. Правдоподобное объяснение и отличное качество вещей не давали повода придраться к заключенному. Легким кивком блокфюрер отпустил Пиппига.
- Ну, проваливай!
Пиппиг, уже без надобности, проделал образцовый поворот налево кругом на каблуке. Когда он выбрался за ворота, у него было такое чувство, словно он только что проскользнул сквозь игольное ушко.
В швальне его встретил роттенфюрер.
- Что это вы принесли?
Не успел Пиппиг ответить, как Ланге издали крикнул эсэсовцу:
- Это материал для починки, роттенфюрер. Я затребовал его из вещевой камеры. Все в порядке.
Роттенфюрер пропустил Пиппига.
Тот протащил шинели между рядами заключенных, работавших на швейных машинах, и плюхнул тюк на закройный стол перед Ланге. Капо обстоятельно осмотрел каждую шинель. Он высоко поднимал ее, вертел во все стороны, выворачивал наизнанку, расстилал на столе, проверял подкладку, сукно и вообще делал вид, что очень занят. Но глаза его во время этой кипучей деятельности частенько посматривали в определенном направлении, и Пиппиг смекнул. Ага, под столом, в ящике для обрезков!
Пиппиг проворно опустился на корточки. Ланге прикрыл его, широко распялив в руках шинель, внизу же Пиппиг был скрыт обшивкой стола. Ловкими пальцами Пиппиг расстегнул куртку и рубашку, отвинтил пробку грелки, порылся в ящике, нашел бутылку и, перелив молоко, снова спрятал пустую бутылку среди лоскутьев. В этот мне сверху упал пакетик. Глюкоза! Пиппиг взглянул на Ланге. Тот прищурил один глаз. Они поняли друг друга.
Пиппиг спрятал пакетик, привел в порядок одежду и выпрямился. Бросив несколько незначительных слов Ланге, коротышка затопал прочь. У выхода роттенфюрер сделал отметку на пропуске.
Холодное как лед молоко студило Пиппигу живот. По дороге он переложил пакетик с глюкозой в шапку. Таким образом пакетик всегда был у него в руке, когда приходилось срывать с головы шапку, приветствуя кого-либо из эсэсовцев.
Подходя к воротам лагеря, Пиппиг увидел у окошка группу заключенных и заметил, что блокфюрер ощупывает каждого из них.
Черт бы его побрал! Вот негодяй - обыскивает!..
Повернуть назад или остановиться Пиппиг уже не мог - он был слишком близко к воротам. Как быть? Смелость города берет! Пиппиг-цыпик, не тужи и себя покажи! Бесстрашно полез Пиппиг в игольное ушко. Протиснувшись между заключенными, он сорвал с головы шапку с пакетиком, щелкнул каблуками и выкрикнул:
- Заключенный две тысячи триста девяносто восемь возвращается из швальни СС в лагерь!
Когда занятый обыском блокфюрер повернулся к Пиппигу, тот протянул ему пропуск, сделал элегантный поворот и… вот он уже проскользнул сквозь игольное ушко. В эти секунды напряжение, казалось, достигло предела. А что, если бы за его спиной раздался крик: "Эй ты, из вещевой камеры! Назад, к воротам!"
С каждым шагом, удалявшим Пиппига от ворот, напряжение в нем ослабевало. Холода на животе он больше не ощущал. Окрика не раздалось! За Пиппигом тянулась бесконечная спасительная пустота. Оставив позади половину апельплаца, Пиппиг перешел на рысь. Напряжение совсем исчезло, и вместо него в груди Пиппига разлилось чувство огромного ликования.
Пиппиг мчался вперед. Радуйся, малыш, будет тебе молоко!
У Кропинского в глазах стояли слезы радости. Опустившись перед ребенком на корточки, они благоговейно созерцали, как лакомился малютка. Обеими ручками он крепко держал большую алюминиевую кружку и, напоминая маленького медвежонка, все чавкал, чавкал…
- Добрый брат, храбрый брат!.. - то и дело поглаживая рукав Пиппига, шептал Кропинский.
Пиппиг возражал:
- Брось! Если бы ты знал, какого я труса праздновал…
Он смеялся, он сам не верил, что нее так окончилось. За ними вдруг вырос Гефель, и они радостно посмотрели на него.
- Откуда у вас молоко?
Пиппиг осклабился, слегка ткнул мальчика указательным пальцем в брюшко:
- На лугу стоит коровка и делает "му-у"!
Ребенок засмеялся.
Пиппиг сел на пол и захлопал в ладоши.
- Он засмеялся! Вы слышали? Он засмеялся!
Гефель оставался серьезным. Он провел тревожную ночь, и вид у него был усталый. Еще до утренней переклички он узнал от Кремера, что тот уже обо всем договорился с поляком Цидковским, старостой шестьдесят первого барака.
Гефель стоял теперь перед ребенком и смотрел, с каким удовольствием он пьет молоко. Вот сейчас придется этим двум объяснить, что ребенок…
- Послушайте… - начал Гефель.
Пиппиг сразу догадался, что устами Гефеля говорит лагерный староста. Он видел утром, как Кремер направлялся к Гефелю. Очевидно, у старосты были основания, чтобы убрать ребенка из камеры. Но почему именно в инфекционный барак?
Гефель успокоил обоих. Днем невозможно перенести ребенка в Малый лагерь. Это можно сделать только под покровом темноты. После общей переклички Цвейлинг обычно уходил из вещевой камеры, вот тогда и наступал благоприятный момент. Пиппиг засунул руки в карманы и голосом, полным печали, проговорил:
- Бедный котеночек!
Подошел заключенный и предупредил их: явился Цвейлинг. Им пришлось разойтись.
Цвейлинг сразу же направился в свой кабинет. Ему до сих пор еще не удалось подбросить записку. Придя в лагерь, он осторожно заглянул в комнату коменданта. Рейнебот сидел за письменным столом и удивленно посмотрел на Цвейлинга, который, смущенно поклонившись, удалился. Что нужно этому олуху из вещевой камеры?
За утро Цвейлинг несколько раз выходил из камеры, но его преследовали неудачи - каждый раз у ворот что-нибудь мешало его замыслу.
Послеобеденные часы Цвейлинг провел у себя в кабинете, погруженный в думы. После вечерней переклички Рейнебот обычно садился на мотоцикл и уезжал к своей милой в Веймар. Чтобы отделаться от записки, Цвейлингу ничего не оставалось, как провести перекличку и выждать, пока Рейнебот покинет лагерь.
Хорош ли вообще этот план с проклятой запиской?
Страх, который нагнала на него Гортензия, все еще парализовал его члены. Все это время, пока он служил в частях СС, ему не приходилось задумываться о будущем. Он принадлежал к объединению "Мертвая голова" и к лагерным войскам эсэсовцев, и это освобождало его от всех житейских хлопот. Лишь после вчерашнего объяснения с Гортензией он устрашающе ясно, прямо перед собой, увидел момент, когда лагеря больше не будет, и этот момент уже трудно было мысленно отодвигать в блаженную даль. О том, что он сам может погибнуть, Цвейлинг не думал. Для этого он был слишком туп. Со скукой смотрел он сквозь стеклянную перегородку на заключенных, работавших в камере, и в голове у него вяло шевелились мысли. Что с ним будет?
"Может, мне взять тебя на содержание? Ты ничему не учился". Эти слова все еще сверлили его мозг, да к тому же не давала покоя мысль, что в скором будущем его ждет нелегкая жизнь. И надо же, чтобы на фронте все пошло вкривь и вкось!