Особыми щипцами носильщики вспарывали шнуровку на башмаках - чаще всего это была намотанная бечевка или проволока - и срывали их с босых ног. У некоторых трупов стягивали по нескольку пар тончайших дамских чулок. Между голыми трупами, лежавшими как попало, бродил еще один заключенный с зубоврачебными щипцами в руках. Он обследовал рты трупов в поисках золотых зубов. Протезы он вырывал щипцами. Если они не представляли ценности, он тут же всовывал их обратно в черную дыру и заколачивал теми же щипцами. Лишь после этого два других носильщика хватали обобранного мертвеца за руки или за ноги, смотря по тому, как он лежал, и перетаскивали в общую кучу. Привычными движениями они раскачивали мертвеца, и он шмякался на груду нагой плоти…
Кремер остановился.
По всему лагерю снова смердело горелым мясом. Этот острый запах въедался в слизистые оболочки. Высокая дымовая труба извергала в небо багровое пламя. Черно-бурый чад клочьями висел над лагерем.
Кремер вспомнил одну ночь в августе 1944 года. Это было за несколько дней до бомбежки лагеря американцами. Из окна барака Кремер, как и теперь, увидел над дымовой трубой красное полыханье и подумал: "Кого это сжигают они среди ночи?" На следующий день по лагерю шепотом передавали: расстреляли Тельмана и сожгли в крематории. Был ли справедлив этот слух? Никто не мог точно сказать. Но нет! Один мог!
18 августа 1944 года персонал крематория получил от коменданта приказ одну печь держать растопленной и ночью. На эту ночь команду заперли в запасных помещениях при крематории. Эсэсовцам не нужны были свидетели. Однако один поляк-носильщик ускользнул и спрятался за грудой угля во дворе крематория. Он видел, как растворилась калитка в заборе и во двор ввалилась орава эсэсовских шарфюреров. Они привели человека в штатском. Высокий, широкоплечий, в темном костюме, он шел без пальто, бритая голова была непокрыта.
Незнакомца направили к входу в камеру - и тут грянули выстрелы. Эсэсовцы, таща за собой расстрелянного, исчезли с ним в камере. Через несколько часов - столько времени требовалось, чтобы сжечь труп, - конвой покинул крематорий. Уходя, один из шарфюреров сказал своему спутнику: "А ты знаешь, кого мы только что в печь сунули? Коммунистического вожака - Тельмана".
Несколько дней спустя Шюпп, взволнованный, прибежал к Кремеру. В регистрационной книге коменданта он прочел запись о том, что расстрелян Эрнст Тельман.
Кремер долго смотрел на дымовую трубу. В ту ночь он никак не мог заснуть, не мог оторвать глаз от алого пламени, высоко полыхавшего в черном небе. И вот теперь это же пламя снова жгло его сердце. Кремер знал, почему была алой ткань его знамени.
Подойдя к деревянной лестнице, чтобы подняться в канцелярию, он услышал голос Шюппа. Микрофон разносил его слова по всему лагерю:
- Внимание! Проверка линии!
Кремер помедлил у лестницы и улыбнулся исподтишка. После разговора с Кремером Шюпп перекинул через плечо ремень ящика с инструментами и, выйдя за ворота, направился в служебное помещение коменданта.
Удостоверение Шюппа всюду открывало ему доступ. То здесь, то там всегда требовалось что-нибудь исправить, и Шюпп с удивительной ловкостью сумел сделать себя незаменимым. Он знал, что его открытое лицо и сметливость простака располагают к нему людей, и пользовался этим. Сейчас он вытянулся в струнку перед Рейнеботом и на грубый окрик "Чего надо?" с невинным видом ответил:
- Придется опять проверить линию, господин комендант, в лагере есть неисправные громкоговорители.
Рейнебот, работавший за письменным столом, небрежно бросил:
- Верно, вы сами там что-нибудь напортачили, а?
С детским изумлением на лице Шюпп возразил:
- Я вовсе не портачил. А только проволока теперь такая хрупкая, что провода то и дело рвутся: ведь материал-то военного времени!
- Не угощайте меня всяким вздором! Прокричите, что надо, в микрофон и скорей проваливайте!
Это означало, что Шюппу разрешили привести в действие лагерную радиосеть. Он подошел и включил ее. В проводах загудело. Шюпп для пробы подул в микрофон и откашлялся.
- Внимание, проверка линии! Внимание, проверка линии! Я считаю: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь. Повторяю: три, три, четыре, четыре, пять, пять… восемь.
Голос Шюппа был услышан во всех бараках и мастерских; в бараке оптиков на миг подняли глаза от работы Кодичек и Прибула. В казино внимательно прислушался к сообщению повар-француз Анри Риоман. Три, четыре, пять - это были цифры ключа и вместе с тем условные номера отдельных членов ИЛКа. Их извещали, что сегодня в восемь часов они должны явиться в известное им место. Риоман стал сосредоточенно помешивать в котле на очаге. Прибула и Кодичек многозначительно переглянулись. Очевидно, произошло что-то особенное.
- Проверка линии окончена. Проверка линии окончена.
Шюпп выключил установку. Рейнебот, слушавший лишь краем уха, насмешливо заметил:
- До трех, слава богу, вы еще способны считать!
- Так точно, господин комендант, настолько меня хватает.
Он, весь сияя, таращил круглые глаза на элегантного юношу, который со скучающим видом кивнул ему, приказывая удалиться.
Довольный, Шюпп возвратился в мастерскую.
* * *
Собрание ИЛКа прошло никем не замеченным. Незадолго до назначенного часа Бохов отправился к условленному месту встречи. Было холодно и темно. Между бараками почти не было видно заключенных. Они стояли по нескольку человек у входов в бараки, затемненных на случай налетов, и курили, прикрывая сигарету рукой. Только на длинной дороге, которая вела от апельплаца к лазарету, заметно было оживление. Заключенные шли в амбулаторию или возвращались оттуда, торопясь в свои бараки. Рядом с лазаретом находился барак, служивший складом для сенников и разных больничных принадлежностей. Бохов вошел туда. В помещении склада два санитара при слабом свете электрической лампочки, казалось, были заняты набивкой сенников. При входе Бохова они прервали работу и отодвинули в сторону большой ворох соломы. В грубо сколоченном полу неприметно для глаза был вырезан прямоугольник, прикрытый щитом, который Бохов приподнял, чтобы протиснуться сквозь узкую щель вниз. Санитары тотчас замаскировали люк сверху соломой. Под бараком находился подвал, глубиной немногим более одного метра. Во всю длину подвала стояли низкие, сложенные из кирпича, столбы, на которых стоял барак, а в поперечном направлении тянулись ряды опорных балок, поддерживавших пол. Все это напоминало рудничную штольню. По голой земле был рассыпан слой мелких осколков известняка, спотыкаясь о которые Бохов пробрался в глубь подвала.
Члены ИЛКа на корточках сидели вокруг свечи. Прервав разговор, они взглянули на приближавшегося Бохова. Тот расположился возле них и стал прислушиваться к спору, разгоревшемуся из-за Иозефа Прибулы. Весть о том, что фашисты оставили город Майнц, со всей очевидностью показывала: американцы расширяли предмостное укрепление у Ремагена и продвигались дальше. Добрая весть! И Прибула, ликуя, хватил кулаком по ладони.
- Скоро и мы ударить!
Но его чрезмерная уверенность вызвала возражения у других. Кодичек что-то недовольно проворчал, а ван Дален хлопнул Прибулу по плечу.
- Ты очень дельный малый, - сказал он, растягивая немецкие слова, - но очень нетерпеливый.
Прибула, самый молодой среди них, был и вправду самым нетерпеливым. Ему всегда казалось, что события развиваются слишком медленно.
- Очень нетерпеливый, - повторил ван Дален и, как наставник, предостерегающе поднял указательный палец. Богорский, положив руку на колено поляку, рассказал о том, что он узнал от бывших обитателей Освенцима.
- Ударить? Скоро?
Богорский с сомнением покачал головой и нагнулся вперед, так что свеча, призрачно осветив его лицо, проложила на лбу резкие тени.
- Из трех тысяч человек только восемьсот добрались до Бухенвальда, - многозначительно сказал он.
- Эвакуация - это всегда смерть, - добавил Богорский, крутым взмахом руки подчеркивая свои последние слова. И в тот же миг его увеличенная тень метнулась по потолку.
Члены ИЛКа поняли, почему Богорский об этом говорил. Риоман отбросил кусочек известняка, который он рассеянно перекатывал из одной руки в другую. Только Прибула не желал понять Богорского.
- Я говорить, мы не ждать, пока фашисты гнать нас из лагерь. Я говорить, мы пробить сквозь забор и бежать к американцам.
Бохов недовольно засопел, другие подняли шум, а Богорский покачал головой.
- Нехорошо. Совсем нехорошо. Американцы еще далеко. Очень далеко. Мы должны подождать или… извините, как это по-немецки?
Он повернулся за помощью к остальным.
- Отложить, - выручил его Бохов.
- Хорошо, отложить. - Богорский поблагодарил улыбкой и продолжал развивать свою мысль. - Мы должны каждый день знать, где проходит линия фронта, и все время следить за фашистами в лагере. Эсэсовцы не рискнут сражаться с американцами, они убегут. Тогда придет наш час!
Прибула подался вперед и лег ничком.
- Убегут? - продолжал он спорить. - А что, если они стрелять?
- Ну что ж, - усмехнулся Богорский. - Тогда и мы будем стрелять!
Прибула с недовольным видом снова поднялся.
- Из один или два пистолет, который у нас есть?
Прежде чем Богорский успел ответить, заговорил Риоман.
Сопровождая свои слова выразительными жестами, он стал доказывать неукротимому поляку, что тот неправ.
- Ты сам сказать, у нас почти нет пистоле. Как же ты хотеть делать восстань с один или два пистоле? Это ведь… - Он щелкнул пальцами, не находя нужного немецкого выражения. - Это ведь nonsense.