Медсестра стянула в сторону одеяло. Считаясь с остальными, она не включала свет и пользовалась фонариком. Быстро и ловко сняла бинты. В палате было тихо. Лежавший в дальнем конце парень что-то бормотал во сне. Цепп сел в постели, но медсестра силой уложила его и велела спать.
- Мы со Свеном сами лучше разберемся, - сказала она и пошла за тазиком воды. Я испуганно смотрел на Цеппа, он отвечал таким же испуганным взглядом. Медсестра вернулась и, не говоря ни слова, обмыла меня. Слегка улыбалась своим мыслям и всего раз взглянула на мое испуганное лицо.
- Бояться тут нечего, - сказала она.
- Тебе легко говорить, - ответил я. - У тебя нет кровотечения.
Медсестра не ответила, но как-то загадочно улыбнулась.
- Может, дело не так уж плохо? - спросил я.
- Плохого ничего нет. - ответила она.
Закончив, она снова укрыла меня одеялом. И опустила взгляд к моему лицу.
- Это была не кровь.
- Не кровь? - переспросил я. - Но я чувствовал…
Никогда не забуду ее улыбочку. Я покраснел и жутко смутился.
- Ты видел сон, мой друг. Определенно идешь на поправку.
Она потрепала меня по подбородку и пошла с тазиком к двери.
- Должно быть, ему ты привиделась, сестричка! - захихикал Цепп.
- А ну, спите, оба!
И вышла.
ЖЕЛАЮ ДОЛГО БОЛЕТЬ
В конце концов пришлось попросить его отложить остальное до утра, чтобы хоть немного поспать, пока ночь не кончилась. Но едва прошло несколько минут:
- Свен, ты спишь?
Я натянул одеяло на голову.
- Свен!
- Да. Который час?
- Маргарет говорит, когда окончится война, для демобилизованных откроют специальные годичные студенческие курсы. Слышал об этом что-нибудь? Свен, пошли, выкурим по последней сигарете… Не думаешь ты, что Маргарет…
- О, Господи!
В ту ночь я едва не получил никотинового отравления. Он ежеминутно вылезал из постели, присаживался на край моей койки и рассказывал обо всем, что они с Маргарет будут делать, когда окончится эта гнусная война.
Утром в четверг в начале декабря 1943 года я был признан годным, и в субботу мне предстояло отправиться в свою часть.
- Жаль мне выписывать тебя, мой мальчик. По-хорошему, тебе надо бы оставаться здесь еще как минимум полтора месяца. Теперь придется справляться самому. Не знаю, будут ли там кормить тебя*досыта; но тебе нужно есть все, что угодно, при каждой возможности. Ты выстоишь в тех условиях только в том случае, если будешь наедаться, предпочтительно немного переедать.
Так говорил мне главный врач трускавецкого госпиталя. Он был хорошим врачом и руководил госпиталем по тому принципу, что пациенты должны оставаться гам, пока не поправятся, а когда они поправлялись, находил причины задержать их еще немного. Однако теперь ему пришел приказ от очень высокого начальства, что по крайней мере половина пациентов должна быть признана годными и отправлена в свои подразделения. Но по правилам, если признать человека годным раньше времени, врач мог угодить под трибунал - отсюда видно, как могут творить чудеса те, кто наверху. Свидетельство о пригодности, печать, трибунал - и на тебе! - больные здоровы и боеспособны. Что эти "годные" могут оказаться катастрофическим бременем в своих частях, вынуждая товарищей нянчиться с ними во время боя, никому из высокого начальства не приходило в голову.
Прощаясь, главный врач печально покачал головой.
Барбара расплакалась, когда я пришел и сообщил ей эту скверную новость. Я был до того зол и подавлен, что не испытывал желания утешать ее. Было бы притворством и глупостью утешать влюбленную женщину, которую любишь. Во всяком случае, в ту минуту я думал так. И ограничился тем, что утопил это все в неистовой чувственности. Дверь была не заперта, но думаю, нам обоим было бы наплевать, если б в нее вошел весь немецкий народ. Мы были в своем праве. Народ требовал - или по крайней мере позволял требовать своим именем - от нас так многого, что мы были вправе тоже требовать кое-чего взамен: и мы просили только этого, но в этом нам не должны были мешать, и это мы ни у кого не отняли. Я остался на койке Барбары, когда она поспешила в палату на дежурство, выкурил сигарету и спокойно обдумал свое положение.
Собственно говоря, обдумывать было нечего, если я не собирался дезертировать. Сделать это я не боялся; но не боялся и возвращения на фронт. Я уже не боялся ничего, только был одержим холодной, лютой ненавистью ко всему, что мы все ненавидели под общим наименованием: "эта гнусная война". Ничего больше не боясь, я вполне мог отправиться и изучать этот феномен с позиции спокойной, безучастной злобы, позволяющей наблюдать безошибочно.
Не успел я докурить, как вбежала Маргарет и с плачем бросилась на свою койку, не заметив меня. В руке у нее было письмо.
Значит, Хуго Штеге убит.
Я сказал это себе и не ощутил удивления. Читать это письмо мне было не нужно. Хуго мертв.
Я молча протянул Маргарет сигареты и спички. Она подскочила в испуге.
- О, ты здесь? Извини, не видела.
- Оставь, - сказал я. - Запри дверь, я оденусь. Мне вполне хватит двух минут.
Пока я одевался, она лежала, плача. Потом я отпер дверь и прочел письмо:
Восточный фронт, ноябрь 1943 г. Полевая почта 23645
Фельдфебель Вилли Байер
Дорогая моя Маргарет Шнайдер!
Пишу вам как друг Хуго Штеге с прискорбным сообщением, что он погиб. Он рассказывал мне о вас столько хорошего, что я прекрасно понимаю, какое сильное горе должно причинить вам это письмо.
Может, вам послужит каким-то утешением узнать, как это случилось.
Однажды чуть свет, когда мы выехали в дозор на своих броневиках, по нам внезапно открыли огонь. Пуля попала вашему жениху прямо в висок, и он был мгновенно убит. В смерти на лице Хуго сохранялась его обаятельная улыбка, так что, сами понимаете, он не страдал. Только не приходите в отчаяние; вы еще молоды и должны забыть как можно скорее. Жизнь наверняка уготовала вам много веселых, счастливых дней в будущем, и самым разумным, единственно правильным - хотя мой совет может не понравиться вам в данную минуту - будет найти молодого человека, которого вы полюбите так же сильно, как сейчас любите Хуго. Ради вашего возлюбленного и моего друга, не плачьте, это лишь опечалит его, если ему видно. Нет, улыбнитесь и подумайте, от скольких бед он избавлен. Нет худа без добра… Мы не знаем, что происходит с нашими мертвыми, но знаем, что они не страдают.
Сочувствую вам всем сердцем.
Искренне Ваш
ВИЛЛИ БАЙЕР.
До чего это письмо с его родительской сердечностью было в духе Старика! С той же почтой пришло письмо и мне.
Дорогой дружище!
Спасибо за письма. Мы получили сразу пять. К сожалению, писать много нет времени, тут настоящая мясорубка. Если не атакует Иван, атакуем мы. Покоя нет. Сущий ад. Всеми силами постарайся оставаться в тылу как можно дольше.
Штеге погиб, Кроха бесследно исчез во время атаки. Я написал Маргарет, что Хуго убит пулей в голову - но ты знаешь, как покидают танкисты эту юдоль слез. У бедного Штеге сгорели обе ноги. Нелегко было слушать его в течение десяти - двенадцати часов, пока он умирал. Поразительно, где люди берут силы кричать так долго.
Прежде, чем эта проклятая война кончится, возможно, мы все сыграем в ящик, а партийные шишки, генералы и прочие, кого на фронте нет, получат все лавры - и все остальное.
Нам пора, так что, дорогой Свен, затаись в своем госпитале, чтобы хоть один из наших находился там, где есть возможность уцелеть. И не забывай, мы обещали друг другу написать книгу об этой мерзости.
Сердечные приветы от
Порты, Плутона и твоего Старика.
В последний вечер у нас были вино и пирожные, из приемника негромко звучала приятная музыка. Барбару с дежурства отпустили. Но веселья не было. Снаружи бушевала гроза, дождь яростно хлестал по окнам. Цепи печально посмотрел в свой стакан и сказал:
- В такой вечер я чуть ли не радуюсь своему параличу. Думаю, каково в траншее в такую погоду.
Маргарет пошла спать в комнату Элизабет, чтобы мы с Барбарой могли провести последнюю ночь вместе. Перед тем как выйти со своими ночными вещами, Маргарет обняла меня за шею и со слезами на глазах печально сказала:
- Свен, береги там себя. Ни к чему, чтобы Старик писал через несколько недель и Барбаре.
Потом поцеловала меня и вышла.
Утром я натянул ненавистный мундир и длинную серую шинель. Рюкзак был тяжелым от всего, что женщины наложили туда: двух больших тортов, которые Барбара испекла сама, двух банок джема от Элизабет, копченой ветчины от Маргарет, банки консервированных груш от Цеппа. В горле у меня встали слезы, я просто не мог представить, как буду что-то из этого есть. Потом я пристегнул на пояс тяжелый армейский пистолет, повесил на плечо противогазную сумку и наконец надел пилотку.
Все три женщины отправились со мной на вокзал. Я осушил поцелуями слезы на глазах Барбары.
- Не плачь, Бабс; тебе нужно смеяться. Имей в виду, - настойчиво продолжал я, - это не "прощай". Это "до свиданья".
- Свен, обещай беречь себя.
Когда раздался гудок, все трое поцеловали меня, то был последний обет дружбы, любви.
Прощай, Трускавец! Прощай, мой оазис. Прощайте, тихие комнаты с чистыми, свежими постелями. Прощайте, женщины с приятно пахнущими, блестящими волосами.