Зенитки будто взбесились. Под их неистовый перестук, невольно пригибаясь, я побежал к "виллису".
Часа три спустя я слез у ворот лагеря.
Обер-лейтенант Эрвин Фюрст внешне не изменился, он производил все то же впечатление: манекен в форме. Ворот кителя туго стягивал плотную шею.
Листая письма, он тяжело дышал.
- Да, Ламберт, - сказал он сипло. - Солдат Клаус Ламберт из Страсбурга.
- Вы знали убитого?
- О да, знал. Странно, почему вы, советский офицер, интересуетесь судьбой немца…
Я ответил:
- Не все немцы - наши враги.
За перегородкой, как и в тот раз, играли в карты. "Ваш ход, господин полковник!" - донеслось оттуда. "Все то же", - подумал я.
Время неодинаково для всех. Есть время победителей, стремительное, как танковый удар, и время побежденных. Мы много испытали, мы знаем, как тяжело время в отступлении, как томит время в окопах и блиндажах обороны, но не нам досталось время побежденных, эта пытка временем.
Невольно я сказал это вслух. Понял ли меня Фюрст? Его пальцы поднялись к шее, расстегнули ворот.
- Русские - удивительная нация, - с трудом произнес он и умолк, словно прислушиваясь. Мне показалось, он боится привлечь внимание своих товарищей, глушащих там, за перегородкой, лагерную тоску картами.
- Вам дьявольски везет, господин дивизионный пастор, - послышался оттуда густой покровительственный бас.
- Пастор! - бросил мне Фюрст. - У вас нет пасторов в армии, верно? Какой же бог у вас? Какой бог вам помогает, хотел бы я понять!
Он сжал большими руками виски, перевел дух, заговорил спокойнее.
- Слушайте… В декабре на передовую возле Колпина, - он, как и все немцы, сказал "Кольпино", - ваши выслали самолет. Маленький, легкий самолет, его можно сбить одним осколком. Бог мой как солдаты были потрясены! Оттуда говорила женщина… Она кричала нам, чтобы мы сдавались в плен. Ну, у нас не было охоты сдаваться, мы еще спали в тепле, и дела у нас шли еще не так плохо. Но женщина… Из осажденного Ленинграда…
Ого, и он запомнил "небесную фрау"! Нашу Юлию Павловну!
- Из осажденного Ленинграда, - повторил Фюрст. - Вот что удивительно! Фюрер говорил: Ленинград упадет нам в руки, как спелый плод. Голодный город, измученный, и вдруг женский голос оттуда призывает сдаваться в плен. После этого я среди солдат слышал такие речи: "Э, господин обер-лейтенант, Ленинград нелегко будет взять! Они там и не думают поднимать руки". И я спрашивал себя: откуда у русских столько уверенности? Если бы мы были в таком положении, в блокаде, нашлась бы у нас такая… "небесная фрау"? Но дело не в ней. Там у нас есть отчаянные. Не в том дело… Моральная сила сопротивления, понимаете…
- Понимаю, - сказал я.
А Михальская и не предполагала, что ее полеты вызовут сенсацию, Возвращалась она тогда расстроенная: то зенитки помешали, то аппаратура закапризничала.
Как же говорить с Фюрстом дальше?. У меня не было определенного плана.
- Ваша семья, если не ошибаюсь, в Дрездене? - спросил я.
- Да.
- На Дрезден были налеты, - сказал я. - Ваших родных ободрила бы весть от вас. Живая весть… По радио…
Фюрст помрачнел и опустил голову. Я почувствовал, что он отдаляется от меня.
- Видите, - продолжал я, - мы разбросали листовки с вашим портретом, но нам не поверили. Я беседовал с одним пленным. Говорят: пропаганда. Твердят нам: Фюрст покончил с собой. Некоторые будто бы своими глазами видели.
Может быть, и не следовало сообщать ему об этом. Я упрекал; себя в излишней откровенности, когда Фюрст вдруг поднял голову и я уловил на его лице выражение любопытства и удивления. Впоследствии я понял: доверие завоевывается только доверием.
Он вдруг откинулся на стуле и отрывисто заговорил.
- Да, да, господин лейтенант. Я знаю, чего вы хотите, чтобы я, как Вирт… Моя семья! - он сплел крепкие пальцы. - Семье будет хуже, если я воскресну, вы понимаете? Но дело не в этом. Вы сказали, что у побежденных и у победителей даже время разное. Да, да, боже мой, как это верно! - Он подался ко мне. - У нас все разное, все! У нас не может быть общего языка.
- Почему? - спросил я.
- Нет! Не было такого примера в истории… Вы оказались сильнее и растопчете нас. Это же ясно! Что же вы предлагаете мне? Идти вместе с вами?..
- Бейте, Вилли! - раздалось за перегородкой. - Бейте рейхсмаршала!
- Они играют, - произнес Фюрст и поник. - Они ни о чем не думают, господин лейтенант, и в этом их счастье. А я не могу не думать, такая уж проклятая у меня голова.
- Желаю успеха, - сказал я, вставая. - Но мы не намерены топтать немецкий народ. Мы не нацисты.
Теперь лучше оставить его. Наедине с его мыслями. У него есть о чем подумать сегодня, после того как он узнал о Фюрсте-легенде. И о своих подручных. Но одна невысказанная мысль не давала мне уйти.
- Вы признаете себя побежденным, господин Фюрст. Зачем же вы заставляете драться своих бывших подчиненных? Они до сих пор действуют от вашего имени.
Он удивленно вскинул брови.
Как я узнал потом, Фюрст действительно немало размышлял в тот день. Помогали ему не только саксонец-антифашист и начальство лагеря. Нет, невольно помогли офицеры-нацисты, товарищи по плену.
За карточным столом Фюрст сидел рядом с лейтенантом Нагером, фатоватым сынком прусского юнкера. Офицеры располагались по старшинству. Фюрст, сын портного и, по общему мнению, выскочка, должен был считать за честь играть в компании потомственных родовитых вояк.
Игру придумал Нагер, карточный виртуоз. На квадратах плотной бумаги он написал: рейхсмаршал Геринг, рейхсмаршал фон Браухич, генерал Гудериан, генерал Шернер. Вместо королей, валетов, дам - гитлеровский генералитет, высшее офицерство. Нагер предложил и правила игры. В основе они были просты: "старший" бил "младшего". Но даже равные по званию отличались знатностью фамилий, должностями, степенью близости к фюреру, и поэтому за столом нередко возникали споры, а временами и стычки.
После моего отъезда Фюрст вернулся к играющим. Но стул его исчез.
- А, господин обер-лейтенант! - прошепелявил Нагер. - Вы уверены, что ваше место здесь?
Фюрст не любил Нагера. Бездарность, трус, осевший благодаря протекции в штабе.
- Уверен, - ответил Фюрст.
- Вы ошибаетесь, милейший, - просипел седой, сморщенный полковник Бахофен. - Мы вам совершенно не нужны, насколько я разбираюсь в положении.
- Любимчик большевиков! - бледнея, выкрикнул Нагер.
Фюрст поднял кулак. Он мог бы убить Нагера одним ударом, и в эту минуту ему страшно хотелось сделать это. Фюрста схватили, оттащили от стола.
Он лег на нары. Его колотила лихорадка.
Чья-то ладонь легла на его горячий лоб. Он увидел гауптмана Вахмейстера Луциуса, или Луца, как его называли в военной школе. Фюрст и Вахмейстер вместе учились и были выпущены офицерами в один день.
- Я с тобой, Винни. - Так звал он Эрвина Фюрста со времен учения. - Я не буду с ними играть.
- Нагера я изобью, - пригрозил Фюрст и поднялся.
Луц взял его за плечи и снова уложил.
- Спокойно! - сказал он. - Без драки! Они все против тебя. Видишь ли, Бахофен сказал им…
Старый интендантский полковник, барон, владелец поместья в Вестфалии, Бахофен попал в плен недавно: наши танкисты прошли по тылам врага и захватили обоз. Когда я беседовал с Фюрстом, Бахофен вспомнил листовку с его портретом и всем поведал об этом.
Значит, Фюрст позволил себя снять для советской листовки! Недаром сюда приезжал фотограф! А сегодня явился русский офицер, тот самый, что привозил фотографа. И заперся с Фюрстом…
Нацистские бонзы, "фоны" отлучили его, объявили предателем.
Фюрст и не жалел об этом. Размышления его получили новую пищу. Впрочем, ни с антифашистом Виртом, ни даже с однокашником Луцем не делился Фюрст своими сокровенными мыслями. Они стали известны мне гораздо позднее.
Не буду, однако, забегать вперед.
В Вырицу я въехал ночью. Зенитки молчали, в небе невидимо гудели наши истребители.
Наши не спали. Стучала "Эрика" Михальской, печатник Рыжов смазывал машину, Коля латал покрышку. Лобода ходил по комнатам, напевая тягучую, пасмурную песню без слов. Его вызывали к генералу, и разговор был не из приятных.
8
Генерал Мусхелишвили встретил Лободу невеселым кивком. Перед ним лежал рапорт. Почерк показался знакомым.
До войны Мусхелишвили заведовал кафедрой в педвузе. "Не убьет, так рассмешит", - говорили о нем студенты. Он не позволял себе повышать голос, "убивал" метким словом, ядовитым сарказмом.
Генерал подвинул к себе рапорт. Несколько минут длилось молчание. Слышались только тихие шаги Рянушева, адъютанта. Он заварил чай, нежно звеня ложечкой и поглядывая на Лободу с добрым сожалением.
Угнетала мрачность обстановки. При немцах здесь был отдельный кабинет казино. Его отделали в "старогерманском" вкусе: голые, некрашеные деревянные стены с черными ожогами, такого же стиля люстра из толстых, обожженных дубовых брусков. Лишь в одном месте унылый орнамент прерывался на стене рисунком. Садовая скамейка, на ней парочка. Военный облапил хрупкую, с осиной талией девушку. Внизу кудрявились пошлые готические вирши.
- Ну, антифрицы, - сказал наконец генерал. - Нет, даже не антифрицы, а…
- Слушаю вас, - спокойно проговорил Лобода. Кличка "антифрицы" давно укрепилась за нами.
- Может быть, мы похороним вашего немца с воинскими почестями, а? Возложим венки? С оркестром похороним, а? Может быть, дадим залп?
- Разрешите доложить, - сказал Лобода, поняв, что речь идет об убитом перебежчике.