- Лучинский поступил на работу. Сначала подвозил корм скоту, когда на ферме вместе с матерью работала Валентина. Каждый день, сбрасывая привезенное сено, Лучинский поглядывал на нее издалека, улыбался ей. Потом познакомился поближе. Иногда появлялся на сливном пункте, в бытовке, и Валентина, жалея Лучинского, втайне от заведующей подносила ему парного молочка. Так день за днем внимание девушки к одинокому пареньку перерастало во что-то более значительное, чем обыкновенная дружба.
Весной Лучинского перевели к моему отцу в мастерские. А когда отец уехал на фронт, Лучинский попал под начало Николая Петровича. Летом - сенокосил. Подвозил копны к зародам. Когда началась осенняя - вспашка под яровые его заставили управлять прицепами.
Однажды во время обеденного перерыва Шилов заглушил трактор и пригласил Лучинского пообедать, Шилов знал, что сестра ударяет за этим пареньком, и решил познакомиться с ним основательнее. Разостлав фуфайку на колючем жнивье, он развязал узелок, приготовленный матерью, разделил на двоих хлеб, мясо, отлил в банку молока и кликнул своего напарника.
- Я, Михаил Васильевич, не обедаю! - отозвался Лучинский и, оставшись у трактора, продолжал ворочать рычагами прицепного агрегата.
- Почему не обедаешь?
- Отвык, - признался Лучинский, но все же подошел к Шилову.
- Тебе осталось отвыкнуть от завтрака да от ужина, рассмеялся Шилов и ты станешь святым.
- Нет, - возразил Лучинский, - святым я не стану. Я ужинаю и завтракаю, потому что вечером выкупаю паек. Половину съедаю, половину - на утро.
- Так садись, - пригласил Шилов, - а то совсем отвыкнешь от еды.
Лучинский присел на фуфайку и медленно начал жевать, смакуя каждый глоток драгоценной пиши. Шилов смотрел на него и думал: он чем-то похож на Николая Тереню, особенно манерой говорить:
- Слушай, Алеша, ты случайно не белорус?
- Национальность у меня сложная, - сказал Лучинский, собирая с фуфайки крошки хлеба и отправляя их в рот.
- Как то есть сложная? - не понял Шилов.
- Очень просто. По происхождению - поляк, по рождению - белорус, а месту жительства - русский.
- Странно. А в документах как записано?
- В метриках - белорус, в паспорте - русский.
- А по-моему, - усмехнулся Шилов, - то и другое - неправильно, и документы твои, Алеша, липовые.
- Почему липовые?
- Потому что ты на все сто процентов - поляк, - и, заметив на лице Лучинского недоумение, пояснил: - В России, кроме русских, живут и другие народы, и все они, как и ты, не русские. Место рождения и жительство не определяют национальности человека.
- Может, вы, Михаил Васильевич, и правы, - нехотя согласился Лучинский, но для меня безразлично. У нас все люди равны.
- Расскажи о себе, Алеша. Хочется знать, кто ты такой.
И Лучинский не утаил ни словечка от своего будущего
шурина, считая, что родственники невесты должны знать всю его подноготную.
Своей рассудительностью и честностью Лучинский располагал к себе собеседника, и Шилов убедился, что мать перегибает палку, что у сестры губа не дура, что сестра выбирает в спутники жизни хорошего человека.
Недаром Лучинский внутренне ощутил эти добрые начала в Шилове и после окончания пахоты потянулся за ним в мастерские. Татьяна Федоровна прослышала, что сын подкармливает этого "бездельника", и узелок заметно потощал.
Но Шилов и впредь брал под защиту Лучинского, оберегая его от нападок матери и стал посредником в его недозволенных связях с сестрой.
- Слушай, Алеша. - не раз говорил он Лучинскому, - сестра просила передать, что в субботу будет в клубе запани.
- Спасибо, Михаил Васильевич. Приду. Татьяна Федоровна знала, кто подливал масла в огонь запретной любви ее дочери, но гарью потянуло на меня. Произошло событие, вернее, два события, которые в корне изменили ее отношение ко мне. Ушел на фронт Николай Петрович, и меня временно назначили старшим механиком. Когда Шилов сообщил об этом за ужином, Татьяна Федоровна перестала жевать и отодвинула от себя тарелку. Трудно было тогда разобраться, что больше ее встревожило - уход Николая Петровича или мое назначение. По крайней мере она не поздравила меня с новой должностью, а заговорила о Николае Петровиче:
- Тьфу, господи! Да кто его посылал на фронт?
- Совесть, - ответил я с невозмутимым спокойствием.
- Какая, дитятко, совесть? У кого она теперь есть? Сидел бы наш дорогой Николай Петрович на броне да не рыпался.
Она считала его будущим сватом, но, видимо, поняла, что с таким же успехом он может стать моим тестем. Тем более, что я не только соперник Шилова, но и его начальник, которому сам бог велел с орденом обосноваться в тылу, а ее сына погонят на фронт, чтобы сложить голову за чужое счастье. Сердце Татьяны Федоровны обливалось кровью. Она возненавидела меня и начала мне мстить в большом и в малом, забыв про свою долговую клятву.
К Октябрьским она зарезала вторую козу отца, а когда появился санный путь через реку, свезла на базар весь отцовский картофель и продала.
Как-то в воскресенье она уезжала с семьей в очередной картофельный рейс. Шилов еще затемно ушел на конюшню запрягать лошадь. Я не спешил вставать и прохлаждался на полатях. Валентина, завязав затаренные в сенях мешки, взволнованная и злая вошла в избу. В руках у нее была тетрадка с долгами. Убедившись, что я сплю. Валентина, потряхивая тетрадкой, подошла к матери, хлопотавшей у печки, и шепотом спросила?
- Что это такое?
Я прислушался. Доносились приглушенные голоса то матери, то дочери.
- Где взяла?
- Где взяла, там уже нет. Ты лучше скажи, кто перед кем в долгу: ты перед ним или он перед тобой?
- Не твое дело, цыганка. Не суй носа, куда тебя не просят.
- Бессовестная! Мало тебе еще денег? Целый чемодан наторговала. На сто лет хватит. Он тебе хлебные карточки отдает. Зарплату всю до копеечки приносит. А ты… ты ему 2400 рублей долгов насчитала…
- Помолчи, негодница! Что ты в долгах понимаешь?
- Как тебе не стыдно?! Ты его картошку продаешь на базаре, коз порезала, мясо сама жрешь и ему же тысячи насчитала.
- Как у тебя язык поворачивается такое матери говорить?
- А-а, не любишь правды? Что ты обещала своей богородице? Забыла? Быстро забываешь. Бесстыдная! Ни чести, ни совести.
Вошедший в избу Шилов помешал Валентине заставить мать отказаться от тех тысяч, которые она мне насчитала.
- Приехал, - сказал он матери. - Буду грузить картошку. Дай попить.
Я заворочался на полатях:
- Может, помочь, Миша?
- Справлюсь один, - отказался Шилов. - Там всего-то пять мешочков.
Шиловы уехали на рассвете. Я сошел с полатей, побрился, поплескался в холодной воде, оделся и подошел к столу. Под салфеткой был завтрак, оставленный расчетливой хозяйкой. "Сколько же червонцев запишет Татьяна Федоровна в тетрадку за этот стакан молока, горшочек картошки в мундирах да за ломтик хлеба?" - усмехнулся я и, сняв салфетку, сел за стол.
То, о чем говорила Валентина, не было для меня секретом. Но я не мог понять, почему за свое добро остался должником Татьяны Федоровны. Хотелось уйти из этого дома, но куда уйти? В свою избу? Топить нечем, на улице мороз. Татьяна Федоровна еще летом перетаскала все дрова из отцовского дровяника в свой сарай. Может, попроситься к Лучинскому? После смерти Марковны он живет один. Я даже подумал, не сделать ли предложения Светлане, сыграть свадьбу и пере-селиться к Сидельниковым. Но вспомнил, что свадьба может состояться только после войны. Да стоит ли вообще уходить? Уйти от Шиловых на какие-то два месяца не сделает мне чести, и я решил, как сказала Татьяна Федоровна, "не рыпаться".
Позавтракав, я отправился к Сидельниковым. Мать и дочь встретили меня радушно и принялись за самовар. Я прошел в столовую комнату и раскинулся в кресле, в котором любил сидеть когда-то Николай Петрович.
Поставили на стол самовар. Усаживаясь против Светланы, я спросил Марию Михайловну, что слышно о Николае Петровиче.
- Было, Сашенька, одно письмо, - вздохнув, сказала Мария Михайловна, разливая чай. - Намекает, что в танковых войсках где-то у Сталинграда.
- Все может быть. Там сейчас жаркие бои…
Стараясь увести меня от трудного для нее разговора, она спросила:
- Где же ваш приятель сегодня?
- В город уехал.
- По важному делу?
- Да нет. Матери помогает картошку на базар свезти.
- Откуда у нее столько картошки?
- Два участка, - проговорился я и подумал, что сказал некстати.
- Но ведь второй - ваш?
Я не стал объяснять всех тонкостей торговых дел Татьяны Федоровны, так как не считал нужным. Поняв это, догадливая хозяйка налила мне еще чашечку чаю и тоже замолчала.
Вечером я встретил Шиловых у калитки:
- Как, Миша, съездили? Продали картошку?
- Конечно.
- Как выручка?
- Не знаю. Мама торговала.
Валентина показала три пальца. Я понял, что выручили три тысячи…
- Последний вопрос, Саша, как вы оказались в военном училище?
- С этого дня я редко бывал дома. Иногда ночевал у Лучинского. Хотелось до получения повестки закончить сборку второго трактора, доложить директору о готовности к посевной и оставить самое малое - текущий ремонт, чтобы вновь назначенный старший механик не думал обо мне плохо.
Я загонял Шилова, который в поисках запчастей неделю разъезжал по району. Перессорился с кладовщиками, проверил склады МТС, заглянул в отдаленные колхозы и кое-что привез.