Покрыв больного шинелью, я прилег рядом и закрыл глаза. На рассвете чувствовал, как что-то холодное сжимает мне шею. Коснулся подозрительной петли рукой и с криком вскочил на ноги. Оказалось, что ночью своим теплом я пригрел у себя на шее… змею, которая "озябла" и решила воспользоваться столь редкой возможностью погреться. Я сорвал с шеи змею и с силой бросил оземь. Змея опомнилась и, шурша прошлогодней листвой, пустилась к бурелому.
- Это уж! - проснувшись от крика, определил Шилов.
Я брезгливо сплюнул и, может быть, впервые в жизни
выругался. Я долго не мог успокоиться. Змеиная петля все еще продолжала сжимать шею. Отвращение к земной нечисти заставило меня снять одежду и вымыться до пояса.
Собираясь в путь, я предложил Шилову оставшуюся банку тушенки, и он не отказался. Грустно было сознавать, что это последний армейский завтрак, предусмотренный продовольственным аттестатом. Сухой паек, полученный с фронтовых складов ПФС, кончился. А раздобыть съестного, не заходя в Бечи, не было никакой надежды. Я вывернул вещмешок, который стал ненужным, и, отыскав несколько ржаных сухариков положил в карман для больного.
Вечером я поднял в лесу белый гриб и начал жевать, но проглотить не смог. На ягоду как-то не нападали. Дикие груши и яблочки еще не созрели. Хорошо бы встретить в лесу еще одну Марылю. Но лес был безлюдным.
К исходу третьего дня мы вышли к западным окраинам Буды. Сгибаясь под тяжелой ношей, я еле волочил ноги…
Спрятав Шилова в коноплянике за гумнами, я внешней стороной огорода, межой, пробрался к крайнему домику, похожему издали на сказочную избушку бабы-яги, и, прежде чем постучать в калитку, врезанную в высокий дощатый забор, остановился и растерялся. Чего-то недоставало мне в этой полесской деревушке с ее бревенчатыми, как и у нас, хатами, только со ставнями, и чистыми садами на задворках. Я взглянул на заходящее солнце, и далекое детство донесло мне запах парного молока. В это время суток у меня на родине приходила с пастбища буренка и, заглядывая во двор, ожидала, когда появится голубой подойник и мягкие женские руки коснутся ее упругих сосков. А здесь - ни разноголосого мычания коров, ни лошадиного ржания. Не слышно даже лая собак, которые не любят, когда к калитке подходит чужой.
Я постучал в калитку. Послышались шаркающие женские шаги:
- Кто там?
- Мне нужно Михалину.
Калитка отворилась. Передо мной оказалась сгорбленная старушонка лет семидесяти пяти в поношенной стеганке-безрукавке.
- Ну, заходи, герой, - сказала она с заметным оживлением и почтительностью, осмотрев меня с ног до головы. - Не часто такие бывают.
Мне показалось, что она говорит на чистом русском языке. По крайней мере в ее речи я не заметил "дзекающего", как у Марыли, белорусского говорка, но мягкие шипящие она произносила твердо:
- Вы русская?
Женщина провела меня в маленькую, чисто убранную комнатку и, улыбнувшись беззубым ртом, ответила:
- Нет… До революции я долго жила в Твери и с русскими разговаривала на их родном языке. - Потом, усадив меня на лавку возле стола, спросила: - Что же ты солдатик, так долго шел со Ствиги? Тут всего восемь верст.
- А я не один, раненого товарища тащил на себе.
- Ах, ты, бедняга, - пожалела старушка. - Измучился весь, на тебе лица нет. Где же твой товарищ?
- В коноплянике спрятал. Старушка всплеснула руками:
- Что ты, служивенький! Он же там задохнется.
- В огне, бабушка, не задохнулся, а в коноплянике… Не называй меня, пожалуйста, бабушкой, - обиделась
женщина. - Зови Михалиной. Тебя-то как звать? Я назвал свое имя и обратился к Михалине:
- А по батюшке?
- Александровна. Мой покойный отец - тезка тебе, - добавила Михалина, покрывая салфеткой выскобленный добела столик. - Проголодался, небось?
- Еще бы, - сознался я. - Двое суток ничего не ели. Спросив, как фамилия - раненого, Михалина Александровна нарезала свежего хлеба, поставила молока, принесла сала:
- Ну, придвигайся, Саша, поближе к столу да покушай, а я твоему Шилову узелок снаряжу. Пусть покушает.
Я вымыл руки и набросился на еду, которая никогда не казалась мне такой вкусной, как у Михалины. Пока я наслаждался таявшим во рту салом и запивал молоком, хозяйка вынесла из кладовки калачик колбасы и три яичка. Развязав узелок, она пополнила его новыми лакомствами, сказав при этом:
- Пусть поправляется. Небось, герой?
- Пять танков подбил.
- Боже мой… Пять танков, - прослезилась Михалина, - есть же на свете отважные люди! Тяжело ранен?
- Ноги прорешетило из пулемета… Поблагодарив хозяйку за ужин, я приступил к тому важному делу, ради которого, собственно, и пришел:
- Михалина Александровна! Нужно пробраться с Шиловым к партизанам, не могли бы вы нам помочь?
- Помогу, Сашенька, помогу, - с нежностью сказала Михалина, вглядываясь в мое лицо, будто испытывала меня на верность. - Есть тут у нас один человек. Сегодня еще ночует в деревне. К нему вы и пойдете.
Со слов Михалины я понял, что, если бы мы опоздали и не пришли к ней в этот день, связь с отрядом была бы прервана - и надолго. Но я понял и то, что у Михалины уже побывали военные, и спросил об этом.
- Да. Был один старшина с красноармейцами, - не скрыла старушка.
- Черняев?
- Верно, Черняев.
- А еще?
- Был и старший лейтенант, - она забыла его фамилию и, морщиня лоб, стала припоминать.
- Селезнев? - подсказал я.
- Кажется, Селезнев. Конечно, Селезнев. У него рука еще забинтована.
- Это наш командир, жив, значит, старший лейтенант.
Мне на минуту представилось, как я встречусь с Селезневым
в отряде, сколько будет разговоров о сражении на Ствиге, о товарищах, о командире дивизиона майоре Королеве, о гибели которого мне ничего не было известно. Но как добраться до отряда?
Михалина сообщила, что человек, который меня интересует, - некто Пашковский, - ночует в доме своего отца. Это восьмой дом от ее избушки.
- А как пройти к нему?
- Через сад, - предупредила Михалина. - Только будь осторожней. Вечером бечанский староста обещал наведаться в деревню. Не нарвись на старосту.
- Спасибо, Михалина Александровна. Вы здорово нам помогли.
Я распрощался с Михалиной и вернулся к Шилову:
- Ну, Миша, все в порядке. Считай, что мы в партизанском отряде, - и подал ему узелок Михалины. - На, ешь.
- Я чуть не подох, - пожаловался Шилов, отклонив пищу. - Вынеси меня Саша, из этой чертовой конопли.
- Тогда в саду закусишь. Пошли.
Медленно и осторожно продвигаясь по узкой дороге, протянувшейся за гумнами на всю деревню, я отсчитывал межи с изгородями, разделявшими крестьянские дворы, и остановился против сада Пашковских.
- Сюда, - сказал я Шилову и открыл калитку.
В саду было уже темно. Вечерние тени следовали за нами, как верная дворняжка, не отставая ни на шаг. Пахло поспевающими яблоками, деревья глухо шумели, как бы перекликаясь между собой. Выбрав старую грушу, которая приветливее других встретила нас своим лепетом, я усадил под ней Шилова, развязал узелок Михалины и сказал:
- Кушай здесь, а я к проводнику.
Чтобы не топтать грядок, я обогнул огород, отворил еще одну калитку и попал во двор, захламленный неколотыми осиновыми дровами.
На стук в сени вышел человек:
- Кто?
- От Михалины.
Открылась дверь, в которой показалась знакомая фигура. Я чуть не вскрикнул - настолько велико было мое изумление. Передо мной стоял Чанкайши.
- А-а, сержант, - заговорил Чанкайши. - Помню, на дороге встречались, да и Селезнев рассказывал. Только он сказал, что тебя подмяло танком.
- Как видишь, живой! - воскликнул я, по-дружески пожимая руку партизанскому разведчику. - А меня послали к Пашковскому.
- Так я и есть Пашковский. А Чанкайши - уличная кличка. Хочешь есть?
- Спасибо. Я поужинал у Михалины Александровны.
- Ну, заходи.
- Я не один. Со мной раненый наводчик Шилов.
Чанкайши от неудовольствия присвистнул:
- Это хужее. Идти, конечно, не может. Придется лошадей искать.
- Какой там идти! Я тащил его на себе. А лошади где? Далеко?
- В том-то и дело, что в лесу, - задумавшись, ответил Чанкайши. - Знаешь что, сержант? Ты подожди меня здесь, а я минут на десяток отлучусь.
Мне показалось, что Чанкайши - человек словоохотливый. С ним не соскучишься. Но скоро я убедился, что у него и дело горит в руках. Повесив замок на дверь, он скрылся за воротами. Не прошло и десяти минут, как против дома остановился вороной рысак, запряженный в щегольскую бричку.
- Сержант! - крикнул Чанкайши. - Бери Шилова - и за гумно, к калитке!.. А я объеду кругом!
Не задумываясь, откуда он взял рысака, я прибежал к Шилову, который не успел как следует подкрепиться.
- Пошли, Миша. Нас рессорная бричка ожидает. Сейчас уедем к партизанам, - сказал я и потащил Шилова к калитке.
Послышался стук хорошо смазанных колес, напоминающий клекот полесского бусла. Вороной рысак, сдерживаемый вожжами седока, выгнув шею, раскатисто заржал, чуя поблизости незнакомых людей.
- Наше вам! Как можется? - шутливо донеслось с брички.
- Кто это? - спросил Шилов, когда я закрыл за собой калитку.
- Чанкайши. Помнишь партизанского разведчика?
Спрыгнув с сиденья, Чанкайши подошел к Шилову и
пожал ему руку. Усаживая раненого, я не удержался от любопытства и спросил:
- Где ты взял коня?
- У старосты украл.
- Как у старосты?