- Миша! Ты живой? - не помня себя от радости, воскликнул я, увидев перед собой Шилова. - Какой же ты молодец!
Не зная, как можно еще обласкать раненого товарища, я засуетился вокруг него и, не долго думая, приступил к перевязке, разрезав обе штанины, залитые густой запекшейся кровью, я стал перевязывать ноги, насквозь простреленные в мякоти голени, приговаривая:
- Как я рад, что ты остался живым!
- Я тоже рад, Саша, что тебя не убило. Иначе мне - крышка, - прошептал Шилов, еле шевеля губами. Лицо его искажалось от боли, иногда прояснялось улыбкой. Временами он терял сознание и быстро приходил в себя…
Невзоров остановил Ершова:
- Саша! Как же его ранило и почему он оказался на гребне высоты?
Ершов собрался с мыслями и продолжил рассказ:
- Шилов мне говорил об этом… Когда я свалился в ровик, началась охота за Шиловым. Однако в танке не рискнули гоняться за ним по высоте. Неизвестна степень повреждения машины, которая могла быть устранена снаружи. Немцы, видимо, считали, что легче ударить по беглецу на расстоянии, покончить с ним, чтобы в спокойной обстановке выйти из люка с инструментами и устранить поломку от взрыва моей гранаты.
Осколочный снаряд, посланный из танка, черным смерчем вздыбил складку земли, за которой находился Шилов, Но там его уже не было. Заметив, что башня поворачивается к орешнику, он переполз к площадке, где стояло орудие Семенова. Другого, более подходящего места для схватки с врагом он не находил. Ударить в лоб или разворотить боковое хозяйство значило подвергнуть опасности меня, так как, по мнению Шилова, я был контужен. Оказавшись в тылу, он впился глазами в широкий зад танка и, когда пламя полыхнуло из ствола, метнул две гранаты, поставив точку бутылками с зажигательной смесью.
Танк запылал. Шилов вывел из строя двигатель и сам пустился к гребню высоты. Зачем пустился, куда, не знаю. Не подумал, что в горящем танке мог остаться живой немец. И точно. Пулеметная очередь хлестнула Шилова по ногам. Шилов согнулся, схватился обеими руками за больное место, закачался и упал лицом вниз. Он только слышал винтовочный выстрел с левого фланга и лежал там, где я его нашел.
- Выходит, в дивизионе осталось в живых трое?
- Да, товарищ старший лейтенант, из артиллеристов - трое, - вздохнул Ершов. - Третий - стрелявший в немецкого танкиста.
- Саша - соскочил Невзоров. - Как бы вы сами оценили поведение Шилова в бою на Ствиге?
Не хотелось Ершову отвечать на этот вопрос. Хвалить или ругать Шилова - говорить о самом себе. Оба они стояли у одного щита, поражали одни и те же цели. Кроме того, Ершов не находил ничего предосудительного в поведении Шилова в бою и высказал Невзорову то, что думал:
- Воевал, как все. Стоял насмерть. Выжил. Что еще сказать, не знаю.
Неудовлетворенный таким ответом, Невзоров медленно заходил по комнате, жалея о том, что Ершов до сих пор не сделал никаких выводов о пороках Шилова, по-прежнему заблуждается в нем и придерживается ошибочного мнения о его поведении в бою.
Извините, Саша, - остановившись посреди комнаты, сказал Невзоров. Это не совсем так, как вы думаете. Убежден. Шилов не из тех, кто стоит насмерть и бросается со связками гранат под танки. На Ствиге он действовал по принципу: если я немца не убью, так немец меня убьет. Не случайно его первая граната полетела в немецких мотоциклистов. Меньше врагов - больше гарантии выжить. А вспомните вопрос к комдиву: "Если выживут многие, куда им податься?" Шилов уже тогда ставил целью - выжить во что бы то ни стало.
- Товарищ старший лейтенант? Мне тоже хотелось выжить.
- Согласен, - Невзоров подошел к столу и опустился на стул. - Давайте, Саша, откровенно, положа руку на сердце. Почему вам хотелось выжить? Меня интересует не физиологическая - нравственная причина, не связанная с инстинктом самосохранения, а чисто умственного или даже рассудительного порядка. Есть же в человеке какие-то возвышенные цели, которые не подвластны инстинктам. Как вы думаете?
- Видите ли, - бесхитростно проговорил Ершов, с открытой душой поглядывая на старшего лейтенанта. - Мало я уничтожил фашистов, чтобы так просто отдать себя в лапы смерти. Хочется дойти до Берлина. Продолжить войну до победного конца. А если уж погибать, так погибать, как говорят, с музыкой, чтоб заставить врага как можно дороже заплатить за мою смерть.
- Вот именно! - подхватил Невзоров. - Вам хотелось выжить, чтобы продолжить войну. А Шилову - чтобы закончить ее на Ствиге и… дезертировать. В этом вся разница. Но меня интересует еще одна вещь. Когда у Шилова впервые появилась мысль о дезертирстве? Если на Ствиге, дезертирству должна предшествовать длительная симуляция болезни, хотя Шилов не собирался бежать из партизанского отряда…
- А почему? - заинтересовался Ершов.
- Потому что в тылу врага нет Татьяны Федоровны. А немцам Шилов служить не станет. Там тоже опасно. Впрочем, это особый тип дезертира. Домашний. Он может существовать только на всем готовом и непременно под крылышком матери. Так уж слепила его Татьяна Федоровна.
В словах Невзорова все чаще и чаще проскальзывало что-то очень похожее на правду. "Ведь Шилов в самом деле пять месяцев лечил свои ноги, - забегая вперед, с заметной тревогой поймал себя Ершов. - Чем объяснить это лечение если не симуляцией?" - И тут же утешал себя, что это случайное совпадение фактов из биографии Шилова с доводами Невзорова.
Отвечая на новый вопрос старшего лейтенанта, Ершов не утаил, что после ранения Шилов почему-то всего боялся, во всем видел угрозу для жизни.
- Значит, все-таки Ствига толкнула его к дезертирству. - Невзоров записал об этом и, предложив Ершову закурить, с чувством уверенности сказал: - А то, что Шилов после ранения дрожал за свою жизнь, можно его понять. Выйти живым из такого побоища и принять смерть от какой-то случайности - не все равно. Давайте, Саша, разберемся в этом. Как вы с Шиловым пробирались в партизанский отряд?
Ершов закурил…
- После перевязки, - продолжал он, - Шилов приоткрыл мутные глаза и, делая глотательные движения кадыком, стал ловить что-то рукой в воздухе:
- Пить…
Сняв с ремня стеклянную фляжку, я подал ее больному, и он с жадностью накинулся на питье.
- Хватит. Много нельзя. Как бы не было хуже.
Что-то радостное засветилось в его потухших глазах, и
слабая улыбка опять появилась на его воспаленных губах. Он впервые оказался в таком беспомощном состоянии и был доволен, что о нем заботятся.
- Я много крови потерял, Саша… Ослабел, - как бы оправдываясь за лишний глоток воды, пожаловался Шилов, возвращая ополовиненную посудину.
Потом он попросил есть.
- Побудь один. Я схожу за вещмешком на огневые.
Заметив мою хромоту, он испугался и, приподняв голову, спросил:
- Что с ногой?
- Теперь все в порядке. Вывих был от удара.
Отыскав вещмешок Шилова, я прихватил трофейный автомат с двумя рожками патронов, пристегнул к ремню планшет с картой здешней местности, оказавшийся у трупа лейтенанта Швидкого, и, затаив дыхание, прислушался. Странно было сознавать, что этот бойкий рубеж, сотрясавшийся несколько часов назад от грохота полевых и танковых орудий, не выдавал себя человеческим присутствием. Все живое ушло в небытие. Вражеские танки с расплывчатыми очертаниями, как тени усопших, маячили там, где их застала смерть.
Проходя по огневым, я натыкался на пустые ящики, наступал на стреляные гильзы, которые звенели под ногами, останавливался, подозрительно оглядывался по сторонам, точно за мной кто-то следил, стараясь меня схватить.
Становилось страшновато. Я перебрался за бруствер и вышел из зоны огневых. Теперь другие мысли терзали меня, и главное, в чем я был уверен, нельзя оставаться здесь до рассвета. С восходом солнца нагрянут немцы, так как отправленная в рейд колонна в Лельчицы не прибыла и командующий третьей танковой группой в Калинковичах, где должна произойти встреча, наверняка дал указание карателям идти по следу затерявшейся колонны. "Надо уносить ноги и немедленно", - подумал я и ускорил шаг, спускаясь к дубняку где стояли тылы. Озабоченный предстоящим уходом, я рассчитывал найти там какое-нибудь тягло, чтобы податься в партизанскую пущу.
Однако расчеты остались расчетами. Внизу было то же, что и наверху. Прорвавшиеся в начале боя танки, сожгли машины, поломали повозки, передки артиллерийских прицепов, уничтожили до десятка лошадей. Но трупов ездовых в дубняке не оказалось. Видимо, ездовые собрали оставшихся в живых коней, бегавших по дубняку, и скрылись в окрестных лесах.
Вернулся я к гребню высоты ни с чем.
- Что так долго, Саша? - тоном упрека встретил меня Шилов.
- Надо уходить отсюда.
Шилов соглашался со мной, но боялся, что ночная переправа через незнакомую реку может кончиться для него трагически, и готов был ожидать рассвета, чтобы уйти на заре.
- Вот дождемся полуночи, взойдет месяц, - сказал я, - и тронемся.
- Месяц-то на ущербе, - только и мог возразить Шилов.
- А ты что предлагаешь?
- Я? Ничего, - он вообще не хотел что-то предлагать человеку, от которого зависела его жизнь. - Я думал, - все же намекнул Шилов, - не заглянуть ли в тылы? Может, лошаденка какая… Тогда и торопиться незачем.
- Заглядывал. Там побывали танки.
- А как же я? - невольно вырвалось из его груди. Он чуть не заплакал.
- Успокойся. Тебе нельзя расстраиваться. Все будет хорошо.
- Спасибо, Саша.
Шилов замолчал и почти ничего не ел, хотя не раз протягивал руку к тушенке. Но аппетит чаще приходит во время еды. А душа не принимала пищи.
Поужинав, я завязал мешок и, подложив под голову Шилова, сказал:
- Побудь еще с полчасика один, а я поищу броду.