- У Татьяны Федоровны, - сказал Ершов, - остались от Василия именные часы - подарок Хаджи-Мурата. Шилов знал об этих часах и однажды выкрал их из сундука и принес в школу. Ребята окружили его и от любопытства пораскрывали рты, слушая, как часы тикают.
- Эй, ты, мордастый! - подошел к нему ученик старшей группы Пашка Косой, сын местного фотографа. - Давай меняться.
- Шутишь?
- Не шучу. Ты мне - часы, я тебе - фотоаппарат. Будешь мордочки девчонок снимать, чтоб поменьше кляузничали на тебя учителям.
- Э-э, нет, - оттолкнул его Шилов. - Мои часы лучше твоего аппарата.
- А я тебе еще в придачу - полтинник. Идет?
Шилов задумался.
- Идет, - согласился он.
- Не меняйся, - шепнул я ему. - Это награда. Память о твоем отце.
Шилов не послушал меня. Его соблазнили деньги, на которые можно купить леденцов, и после уроков сменял часы на фотоаппарат.
На третий день, в воскресенье, Татьяна Федоровна разбирала веники в козьей стайке и нашла обтянутый дерматином маленький ящик с задвижкой у тыльной стороны и со стеклянным глазком с передней.
- Откуда у тебя этот ящичек? - спросила Татьяна Федоровна, войдя в избу и застав нас с Шиловым за чтением "Зимовья на Студеной".
- Он, мама, папины часы променял, - выдала брата шестилетняя Валентина и показала ему язык.
- Какие часы?
- Из сундука.
Мать схватила старые вожжи, висевшие у голбца - и к сыну:
- Кому променял? Сказывай! Да не вздымай рыла.
Шилов молчал, искоса поглядывая на сестру и грозя
из-за спины кулаком.
- Какому-то Пашке Косому, - продолжала доносить Валентина.
- Кому? Пашке Косому?
- Мама-мама, у него полтинник. Он еще леденцы покупал в лавке. Сам сосал, а мне не дал ничуточки… Я плакала…
- Хватит, воронуха, ябедничать! - осадила ее мать. Это правда?
- Правда, - признался Шилов и, боясь наказания, сам рассказал матери о часах, которые променял Пашке Косому.
Видя, что в семье назревает гроза, я потихоньку юркнул в дверь и, оглядываясь, пробрался к себе на крыльцо.
Вслед за мной Татьяна Федоровна хлопнула калиткой и с фотоаппаратом в руках побежала в Губино. Вечером она вернулась с часами, и в доме началось что-то невообразимое. Я слышал со двора раздирающие душу вопли товарища и переживал за него. Шилов три дня не ходил в школу…
"Вот это уже начало того, что мне нужно, - подумал Невзоров и записал: - Избиение оскорбляет подростка, унижает его достоинство, делает скрытным, озлобленным, жестоким. Побуждает к преступным деяниям":
- А второй случай помните?
- Второй? Хорошо помню, - ответил Ершов и, сощурившись на старшего лейтенанта, вздохнул.
- Пожалуйста, Саша.
Ершов попросил разрешения закурить и начал рассказывать:
- Шилов сидел на заборе. Увидев меня у колодца с ведрами воды, спросил:
- А что если нам с лопатами сходить к осокорям?
Я поставил ведра и с непониманием посмотрел на Шилова:
- Зачем?
- Как зачем? Ведь там твою мать небесными стрелами убило.
- Ну и что?
- Куда они подевались?
Я сплюнул в сторону, стараясь попасть на подсыхающий цветок ромашки, и, с подозрением глядя на Шилова, предположительно ответил:
- Должно быть, в землю ушли.
- Я тоже так думаю, - сказал Шилов, довольный тем, что его мнения сходятся с моими мнениями. - Давай покопаемся. Авось, найдем хоть одну.
- А если они глубоко ушли?
- Не может быть. Земля там каменистая. Камня стрелой не проймешь. Он твердый. Стрела застрянет.
- Тогда пошли, - согласился я. - Интересно, какая она, стрела грома?
- Выкопаем - посмотришь.
Поставив перед собой сверхзадачу, мы взяли топор, лопаты, прихватили хлеба, пару луковиц, соли и лесной тропинкой, напрямик, отправились к Вондокурским лугам. Солнце уже клонило к западу, когда мы, усталые и голодные, пришли к трем осокорям.
- Не плохо бы перекусить, - посоветовал я. - У меня кишки ссыхаются.
- А у меня уже ссохлись. Больше не могу, - признался Шилов, доставая из-за пазухи сверток с ужином. Мы умяли ярушник, прикусывая луком и солью, и принялись за дело. Перевернули весь грунт у осокорей, натыкаясь на могучие корни деревьев, но огненных стрел грома так и не нашли.
- Наверно, глубоко в земле, - обливаясь потом, сказал Шилов. - У меня водяные волдыри на руках.
- У меня - тоже. Давай бросим. Может, стрел-то никаких и нет.
- Как нет? - насторожился Шилов.
- А вот так. Я слыхал от учеников старшей группы, что стрелы эти невидимые, электрические. Их в руки не возьмешь.
- Нет уж, дудки! - воспротивился Шилов, лихо втыкая лопату в грунт. - Я сам их видел. Они вроде костылей, что рельсы приколачивают. Только огненные.
- Вот именно - огненные!.. А ты говоришь - костыли. Костыли из железа. А тут железом и не пахнет.
- Как не пахнет? А гром, по-твоему, отчего бывает?
Я вспомнил, что недавно читал на листке отрывного
календаря, что гром - не что иное, как треск электрической искры, рассекающей воздух, и сказал об Этом Шилову.
- Ну и дает! - рассмеялся Шилов, придержав лопату. - Так я тебе и поверил. Разве воздух может трещать-верещать? Он шипит, что гадюка - и то, когда выпускаешь из надутого бычьего пузыря. А гром… Не-эт… Гром - это когда ломаются небесные стрелы… Я так думаю.
- Плохо думаешь, Миша. Никаких стрел, кроме огня, у молнии нет.
Шилов взглянул на изуродованное дерево, которое чуть ли не до самого корня расколото молнией, и воззрился на меня:
- Не сказывай. Глянь-ко на ствол. Что бритвой распластало. Огнем так не срежет. Там какая-то железина имеется - не иначе.
Я швырнул лопату в сторону и плюнул в том же направлении, показав Шилову, что больше не работник:
- Копай-копай. Дурака работа любит. Железины тебе все равно не найти. Подумай. Откуда ей взяться на небе? В тучах она не летает… Разве что Илья-пророк подкинет из колесницы…
- Не смейся.
- Я не смеюсь - серьезно говорю. Ведь молния - это огонь и свет. Можешь это понять?
- Ну и что?
- А если свет погасить, что останется?
- Ничего.
- И здесь так же…
- Елки-моталки! А я-то… Тьфу, лошак, - выругался Шилов, согласившись наконец, со мной, и бросил лопату. - Что же ты раньше не сказал об этом?
- Сам только что додумался.
Вернулись мы в хутор в половине одиннадцатого ночи и оба во избежании трепки незаметно проникли на свои сеновалы.
Зная повадки сына, Татьяна Федоровна в полночь с фонарем в руках заглянула на повить и нашла своего бродягу, зарывшегося с головой в сено. Сердце ее закипело злобой. Она разыскала вожжи, сложила их вчетверо и, чтобы не разбудить младшенькую, плотно закрыла дверь. Поставив фонарь, она подкралась к спящему, сняла с него портки и, несмотря на отчаянный крик мальчишки, так избила, что тот неделю принимал пищу лежа на животе.
В это время мой отец подбрасывал на ночь корове сена и вышел во двор. Услышав вопли озверевшей женщины, он перескочил изгородь и через минуту оказался на повити, освещенной слабым блеском "летучей мыши".
- Ты что делаешь, Татьяна? - остановил ее отец. Ты же убиваешь человека. Брось вожжи и отойди от него.
Татьяна Федоровна испуганно шарахнулась в сторону, закрыла руками лицо и заголосила. Ей стало жаль сына, которого она в самом деле убивала. Отец схватил мальчишку и бережно, чтббы не причинить ему дополнительной боли, занес в избу Шиловых, а сам, расстроенный, вышел на крыльцо.
Дома он зажег фонарь, отыскал меня на сеновале, прикрыл шубейкой, погасил фонарь и зашел в избу.
А утром спросил:
- Ты где вчера был, Саша?
Я без утайки рассказал отцу о наших приключениях у трех осокарей. Отец сначала рассмеялся. Потом лицо его сделалось решительным и строгим:
- Если куда уходишь, надо сказываться, чтоб тебя не искали.
- А ты разве искал?
- Искал. - Сверкнул глазами отец. - И не только я. Татьяна все Слободы обежала. В школе была, а вас нигде нет.
- Хорошо, папа. Я буду сказываться.
Отец тронул меня за плечо:
- Сходи навестить Мишу. Татьяна озверела - чуть не угробила парня. Да возьми гостинца. Вчера я купил леденцов да белого хлеба.
Потрясенный сообщением отца, я прихватил гостинцев и сразу же поспешил к Шиловым, чтобы не опоздать в школу. Я застал больного лежащим под ветхим отцовским армяком. Лицо Шилова, сплошь в ссадинах и кровоподтеках посинело и распухло. Глаза полузакрыты. Губы дрожали. Я положил на подушку гостинцы, отделив несколько душистых леденцов Валентине, которая не отходила от брата и с нежностью гладила его белые, как овес, волосы.
В сенях послышались шаги. С подойником вошла Татьяна Федоровна и с порога накинулась на меня с упреками:
- Это ты его, рыжий бес, сманил.
Я почувствовал неловкость перед товарищем и считал себя виноватым, потому что вместе ходили к осокорям, а наказали одного, Шилова. В школе я сказал учителю, что Шилов тяжело болен.
Вечером пришел Федор Петрович и, узнав, в чем дело, пригрозил матери судом за истязание подростка. Татьяна Федоровна расплакалась и дала слово Федору Петровичу больше никогда не трогать сына и пальцем.
- Ну и как? Сдержала слово? - спросил Невзоров, перевернув страницу.
- Не только сдержала. С этого дня начала нежить его, потакала ему во всем. Несправедливо брала под защиту в перебранках с Валентиной. Одним словом, наказание не принесло Шилову пользы. Мне кажется, так…
- И как повел себя Шилов после этой истории?