Светловолосый майор задает эти вопросы доброжелательно, приятным голосом, он все время подбадривающе кивает Виссе, чтобы тот отвечал, чтобы понял, что за ответы смерть не грозит, и в его глазах и уголках губ ощущаются доброта и сочувствие. Человек! Он бегло говорит по-немецки, и Виссе делает вывод, что он еврей…
Советский капитан следит за допросом, сам не произнося ни слова.
Вдруг он вскакивает, одергивает китель и обрушивает на майора Гольца и капитана Виссе бурный поток русских слов.
По интонации Виссе решает, что речь, должно быть, идет о вопросах.
Снова молчание. Русский молчит какое-то время, пытливо рассматривает немецких офицеров и спрашивает с наигранным удивлением:
- Не понимай? - Жестом он показывает светловолосому майору, чтобы не переводил. Немцы подозревают ловушку и молчат.
- Если вы не понимать русский, - спрашивает капитан с трудом по-немецки, акцент у него жесткий, - что тогда здесь хотите, на Волга?
Он сжимает кулаки, выкидывает их вперед, и в его голосе и взгляде - упрек, ожесточение, вся боль русской души.
Часовой, с автоматом, висящим на шее, уводит Гольца и Виссе. Маленький, широкоплечий, угрюмый и неприступный, он шагает позади пленных и ведет их на свободную площадку за деревенскими домами. Снег там грязный от копоти печных труб и весь перепахан следами колес и ног.
- Стой! - орет часовой, и пленные мгновенно останавливаются.
"Что ж, теперь пули веером вонзятся в мою спину и швырнут лицом на землю?" - Виссе готов к этому, и ему это даже не кажется уже таким страшным. Он чувствует себя легким, словно парящим в воздухе. Он тихо молится. Бог так близко! Мысль о доме и о двухстах тысячах убитых: "Камрады, я иду к вам!"
А Иван просто скрутил самокрутку и толкает офицеров дальше, к щели, прикрытой зеленым брезентом, скрывающим вход в бункер.
Им приходится ползти в щель на четвереньках.
- Давай, давай! - кричит часовой и подталкивает офицеров в задницу, чтобы двигались побыстрее.
"Мой фюрер, два прусских офицера на четвереньках вползают в дыру и при этом простой большевистский солдат еще дает им хорошего пинка!.. Разве это не отличный пропагандистский кадр, способный поднять моральное состояние войск и проиллюстрировать неудержимое продвижение победоносного германского вермахта и на этом фронте?"
В окопе темнота, земляная сырость и холодный спертый воздух.
Виссе чувствует под собой руки, ноги, тела и, осторожно протягивая вперед руку, попадает прямо в чье-то лицо.
- Идиот, поосторожнее не можешь?
- Черт, моя обмороженная нога, ты коленом в нее уперся! - стонет кто-то.
- О, боже мой, больно! - вскрикивает другой.
Виссе самого толкают, пинают, поносят последними словами. В бункере яблоку негде упасть. Все так забито солдатскими телами, что капитану приходится ползти прямо по ним.
Откуда-то из темного угла раздается чей-то раскатистый, смягчающий, успокаивающе низкий голос.
- Камрады, надо нам еще немного потесниться! Юпп, можешь положить свою больную ногу мне на живот. Подождите, я вам посвечу!
В слабом свете вспыхнувшей спички Виссе видит чудовищную тесноту этого загона.
На земле клубок из тел. Прикрытые материей, в брюках и шинелях, они еще похожи на человеческие тела. А лица?
Человек, успокаивающий всех, чуть приподымает догорающий огарок свечи, и в дрожащем крошечном пламени с едва различимым дымком - голова к голове, как картины на стене, как иконы в русской церкви; клубки тел остаются в благодатной тьме, но сквозь щетину, покрывающую лица, сквозь грязь, борозды отчаяния, голод, безнадежность, боль и тоску просвечивает человеческий облик.
Замотанный в одеяло гигант, сидя на земляном полу, чуть наклоняет голову. Мощный череп, широкое, открытое крестьянское лицо и глаза, взгляд которых тверд и вызывает доверие.
- Я католический дивизионный священник из 76-й моторизованной пехотной.
Виссе тоже представляется; он рад, что удалось втиснуться между священником и дивизионным казначеем, которого трясет лихорадка.
Майор Гольц прислоняется к глиняной стене блиндажа.
Священник задувает огонек.
- Огарочек свечи и пять спичек подарила мне милосердная русская крестьянка! Это поможет нам не превратиться в этой дыре в троглодитов.
Даже в темноте ощущается успокоительная сила этого вестфальского священника. У него можно искать защиты и убежища, и те, кто рядом с ним, не покинуты - ни Богом, ни человеком.
Вместе с майором Гольцем и капитаном Виссе в эту жалкую дыру втиснуты двадцать солдат всех воинских званий.
- Нас должны были увезти отсюда уже сегодня! Опять отложили! Всю жизнь солдат ждет напрасно. Да вы и сами знаете!
Священник шепотом продолжает рассказывать Виссе:
- Пять человек так тяжело обморожены, что им придется остаться. Каждый день нам выдают кусок хлеба, а сегодня вечером должен быть гороховый суп с рыбой. Кому повезет и достанется погуще, тот, пожалуй, и дотянет до большого лагеря. Только бы не пришлось опять идти пешком! Парни так ослабли, что и двух километров не осилят.
- Майор Гольц! - раздается женский голос у входа.
- Комиссарша вызывает на допрос! Меня они уже двенадцать раз допрашивали, - рассказывает унтер-офицер из 100-й легкой пехотной дивизии. - Я тоже пытался выбраться из котла, хотел пробиться к своим. Обыскивал замерзшие трупы, забитые мертвыми машины, осматривал каждого, но не смог найти и крошки хлеба и сдался, чтобы не умереть с голоду.
Гольц возвращается, курит, судя по вонючему запаху, папиросу, а женский голос вызывает капитана Виссе.
Виссе оставляет свои одеяла священнику. Покряхтывая, он вылезает на свежий воздух и распрямляется.
- Идем, солдат! - возле него стоит русская, среднего роста, тоненькая, в офицерской форме.
Ночь полна звезд и словно звенит от мороза.
Русская девушка идет рядом с капитаном. Ее сильные, стройные ноги обуты в сапожки из мягкой сафьяновой кожи, которые, словно чулки, облегают икры. Снег скрипит под ногами. Виссе тайком рассматривает лицо девушки.
Оно мягкое, с полными щеками под четко обозначенными бровями, у нее большие, с чуть овальным разрезом глаза. Губы упрямо сложены трубочкой. Густые темные волосы, уложенные узлом на затылке.
Это непривычная русская девушка.
Под бесконечным небом, среди необозримых просторов бледной снежной пустыни, словно тени, теснятся глиняные хижины деревни, расположившейся у глубокого оврага.
Залаяла собака. Словно откуда-то очень издалека раздаются голоса. Русская речь. Часовые, сменяющие друг друга. На высотке, в ста шагах левее от них, стоит солдат. Он пьян, он пританцовывает, громко орет и с короткими перерывами палит из пистолета в небо.
Увидев Виссе и девушку, он радостно вскидывает руки. Одной рукой потрясая бутылкой водки, другой - продолжая расстреливать свой магазин, он, в экстазе бормоча что-то, прыжками приближается к ним.
Комиссарша резко останавливает его: приказ, выговор, порицание. От страха он падает лицом вниз, кое-как поднимается снова на ноги, швыряет подальше бутылку водки, убирает пистолет и, бормоча что-то нечленораздельное, обиженный, опустив голову, спотыкаясь плетется к деревне.
Губы девушки плотно сжаты. Над переносицей обозначилась возмущенная складка. Внезапно она смеется.
- Вот болван, - говорит она, покачивая головой, - но уж так рад!
Тот же дом, то же помещение, где его недавно допрашивали. Сквозь освещенное окно Виссе видит человека, который, заложив руки за спину, беспокойно расхаживает по комнате.
Только теперь, в освещенной комнате, Виссе замечает, что в правой руке девушка держит огромный русский армейский револьвер с барабаном; теперь она кладет его на стол. Он не может удержаться от улыбки.
Он совсем не примирился со своей судьбой и все еще думает о побеге. Когда-нибудь, где-нибудь это ему удастся.
На нем еще хорошее и чистое полевое обмундирование поверх офицерской формы. На сапоги он натянул шерстяные чулки, чтобы жадные до трофеев русские не позарились на них и чтобы не поскользнуться на льду.
Уже два дня во рту у него не было и маковой росинки, внутри, до самых костей, только холод. Физически он изрядно ослабел, а душевно несколько надорван, но не сломлен. Он все еще чувствует достаточно упрямства в себе, чтобы сопротивляться.
Он заставляет себя стать по стойке "смирно".
Что сказал генерал фон Хартман, прикрепляя ему на грудь значок пехотинца за участие в атаках?
- Я горжусь вами - немножко и потому, что Вы прошли мою школу. Человек или является солдатом…
- Или никогда им не будет, господин генерал!
Тепло в комнате даст ему возможность снова оттаять - это облегчит стояние по стойке "смирно".
И красивая женщина! Он незаметно ухмыляется. Уж из одного тщеславия он не позволит себе показаться перед женщиной убогим и слабым.
Он знает, что за ним наблюдают. Именно поэтому он пока не обращает никакого внимания на мужчину, которого видел в окне с улицы и который тем временем сел за стол.
За последние недели в окружении, получая в день ломтик хлеба и жидкий суп, у него появился нюх на все съедобное, как у голодного волка.
Нос его впитывает аромат колбасы, хлеба и горячего чая.
"Подлецы!" - проносится в его мозгу. Перед ним на столе маняще стоит тарелка: куски хлеба и на каждом толстый ломоть колбасы. Из медного самовара с вмятинами на боках струится горячий пар.
Промерзшие кишки болезненно сводит судорога, горло само делает глотательные движения, а глаза?
"Эти собаки наверняка видят, что глаза не в его власти, что они, светясь, как у волков, жадно устремлены на их убогую жратву".