– Ага, один – и посреди фронта, – иронично добавил водитель. Ему уже было под пятьдесят, во всяком случае, усы его показались Андрею седоватыми. А говорил он с характерным украинским акцентом. Собственно, говорил он по-украински, только большинство слов произносил на русский манер, очевидно, считая, что этого вполне достаточно, чтобы любой русский понял его.
– И все же, почему без сопровождающего, без охраны?
– Это ж не меня спрашивать надо, – благодушно заметил водитель, – а командиров моих. Но коль уж меня спрашиваете, то скажу так: главное, что сам себе хозяин.
– Как же ты решился остановиться, святая твоя душа?
– Были бы вы немцами – уже шарахнули бы по кабинке и руль-баранка мне, крещенному. А не остановлюсь – свои же шарахнуть могут. От избытка, так сказать, чувств, как говорит наш взводный, но по скатам. А со скатами теперь… Дешевле собственную голову под пули подставить. Вам бы в тыл, наверно, нужно, товарищи "самолетчики".
– Да теперь уже – куда угодно.
– Я что-то про самолет слышал – значит, в тыл.
– А вы куда?
– Сказано ж было, товарищ капитан, что к фронту. Мои хлопцы, считай, уже даже за передовой, на том берегу, в тылу у немцев, руль-баранка им в руки. Как ворвались на плацдарм – хуторок там небольшой возле каменоломен, на каменистой косе, длинной и кривой, что тебе турецкий ятаган, – так и остались.
– Вклинились, значит, в оборону противника?
– Вклиниться-то они вклинились, а что дальше? Надо бы туда еще войска подбросить, но уже откуда-то из второго эшелона, из резервов, потому что нашим, считай, идти уже некому. Какими-то силами надо и на этом берегу оборону держать, а больше половины хлопцев полегло. Кто на берегу упал, тому еще повезло: хоть похоронили. А половина батальона, считай, в реке осталась. Правда, за плацдармом этим тоже наши, из второго эшелона перебросили, но силенок, видно, маловато, потому и наших пока ни вперед не гонят, ни назад не отводят, второй линией держат.
– Но связь-то, связь с этим берегом, со штабом полка, дивизии… у плацдармников ваших есть?
– Связь должна быть. Полковые пауки-связисты к самому берегу провод тянули, по долине маскировали, в землю вкапывали, а по дну – на грузилах. Плацдарм там: каждому второму героя давай – и то скажут, что пожадничал.
– Мрачную картинку рисуешь, сержант.
– Что уж я сейчас вам рисую, это одно. А вот что там, на плацдарме, происходит – это видеть надо. Правда, тут тоже только утром начнут разбираться, да линию фронта хоть какую-никакую выстраивать. Двое суток непрерывные бои шли, палили из всего, что способно стрелять. А немец сюда еще и авиации нагнал, словно под Сталинград.
– И под Сталинградом бывать тоже приходилось? – уважительно поинтересовался Андрей.
– Приходилось, но уже когда Паулюса, фельдмаршала ихнего, окружали. Так что вроде и был, а вроде и не был. Хотя после войны, за махрой да самогонкой, конечно же буду врать, что в самом пекле сталинградском был. Сталиградцы теперь даже среди фронтовиков в особом почете.
– Приврать, это уж как водится…
– Слушайте, капитан, – обращался водитель к Андрею то на "ты", то на "вы", – может, мне лучше остановить своего ишачка, и вы назад пойдете? По колее, неподалеку от леска, да аккурат к нашим? А не поспеете, на обратном пути подберу.
Беркут уже понял, что самое разумное было бы сойти и отправиться в обратный путь, колеи свежей держась. Но что-то продолжало удерживать его в этой теплой и такой немыслимо уютной кабинке.
– Ладно уж, коль сели, будем ехать, – рассудил он. – И вам спокойней, и нам надежно, что теперь уже не потеряемся.
– Ну, смотрите, капитан. На вашем месте, я бы все добровольно в это пекло не лез.
– Что вы знаете о пекле, сержант, за своим рулем-баранкой сидя? – вздохнул Беркут.
– Оно верно, в атаки нам ходить не приходится, а с другой стороны, сколько вон по обочинам дорог таких рулятников, как я, покоится. Тут уж кому где выпало пасть. Эй, ефрейтор, – тут же крикнул он, приоткрывая дверцу. – Душу себе и все прочее не отморозил?!
– Нет пока.
– Снежок вон какой ранний в этих краях предкарпатских. Там, под кабинкой, под брезентом, шинелька запасная, "ремонтная", как мы говорим. Так ты укройся, как у тещи под периной будешь.
– Порядок! Ты, главное, из колеи не вылезай.
– И брезентом укройся, руль-баранка, тогда уж точно теплым довезу! А ведь не ушел, – довольно ухмыльнулся водитель, закрывая дверцу. – Сидит. Поближе к командиру.
– Просто побоялся возвращаться один этим страшным полем.
– Да, намолотило здесь вчера. И наших, и фрицев. Будет работы похоронщикам. Вот твой и побоялся. Хотя…
– Из плена мы с ним… Из эшелона бежали, – Беркут почему-то решил, что только это обстоятельно способно объяснить водителю открытое неповиновение Арзамасцева. Объяснить и оправдать. – Почти всю Польшу прошли. Затем в партизанском отряде повоевали. Сроднились, уже и приказывать как-то неудобно.
– То-то я гляжу: со шмайсером! Заметил у кабины – душа похолодела. Шпрехает по-нашему, форма тоже вроде… а на груди шмайсер. Как у эсэсовца. Ну, думаю: "Немцы диверсантов сбросили!"
– Для диверсантов у них нашлись бы наши ППШ, – успокоил его Беркут, и теперь уже сам открыл дверцу, чтобы отсюда, с холма, присмотреться к сероватой полоске, открывшейся ему в низине между двумя холмами.
– Правду гутаришь: для диверсантов у них наши "гавкалки" нашлись бы. Не скумекал, руль-баранка. – А после небольшой паузы тем же простуженным и монотонным голосом объявил: – Вот это она и ecть, речушка-кровавушка! Нахлебались из нее наши хлопцы, ох, нахлебались! Вспомнишь – так…
Договорить водитель не успел. Взрыв снаряда оказался таким сильным, что Беркуту почудилось, будто машину швырнуло в сторону вместе с вершиной возвышенности, на которую она натужно выползала.
Несколько минут в кабинке царило напряженное молчание. Водитель налег грудью на баранку, словно боялся, что машина перестанет слушаться ее, а Беркут тем временем всматривался в рассветную серость долины, словно бы пытался разглядеть там немецких пушкарей, решивших поупражняться в стрельбе по движущейся мишени.
– Мазильный был! Прорвались, – подбодрил себя и попутчика водитель, в очередной раз с трудом возвращая машину в наезженную, но основательно разбитую колею. – Видать, спросонья пальнули!
3
Однако не успели они спуститься с возвышенности, как по всему переднему краю загрохотала артиллерия. И по тому, как вал за валом, подступая все ближе к берегу, накатывались разрывы, Беркут сразу определил, что это уже не пальба на испуг, а мощная артподготовка, при которой в работу пущены все стволы, какие только имелись. И вели немцы свой огневой вал так, чтобы после него пехота пошла по передовой, как по ничейной земле.
– Там что, мост? – спросил Беркут, чуть наклонившись к водителю.
– Брод. До острова – брод. Дно каменистое. А дальше понтонами загатили. Мелковато тут. Река широкая, но мелковато. Вроде как пороги. А ниже по течению пошла глубина.
– Божественно.
– Вон встречный. Встречный, говорю, едет, руль-баранка ему в руки! Это те, что со второго эшелона. На передовую своим снаряды-патроны подбрасывали. Словом, повезло вам, товарищ капитан! Пересаживайтесь, и в тыл. В тылу связи – хоть с Москвой, хоть с Америкой.
– Да нет уж, едем дальше.
– Зачем вам туда?! – удивленно воскликнул сержант. – Вам-то зачем? Машина вон наша, везуха-то какая, руль-баранка вам в руки!
Беркут не ответил. "Оставить сейчас этого водителя одного – все равно, что предать!", – вот что остановило его.
– Побойся жены, рулятник, газуй назад! – высунулся из кабины водитель встречной. – Через час немец будет на переправе!
– Так это ж через час! А у меня там хлопцы патронов ждут.
И сразу же впереди показалось еще несколько машин. Из каждой из них кто-нибудь считал своим долгом предупредить их, но водитель больше не отвечал, только яростнее впивался в руль и сосредоточеннее всматривался в колею.
Когда проезжала последняя машина, сержант до предела сбавил скорость и, высунувшись из кабинки, посмотрел ей вслед. В эти минуты капитану вдруг показалось, что он готов пристроиться к этой колонне и уйти в тыл вместе с остальными. Но только присутствие в кабине офицера останавливает его.
– А тебе назад не хочется? – как можно спокойнее и доверительнее спросил он.
– Видел же, капитан, что чуть было не повернул. Еще как хочется! И перед командованием, думаю, смог бы оправдаться, что запоздал я со своей поездкой; шоферюги меня поддержали бы. Но только перед командованием. А перед теми солдатиками, что на плацдарме окопались, – нет, никогда не оправдался бы! Потому и не повернул за остальными, как перепуганный, отбившийся от стаи журавль.
По мосту они проскочили под аккомпанемент взрывов. Проскочили, как оказалось, последними. Они уже подъезжали к тому, правому, берегу, когда снаряд угодил в крайний, стоявший у самого островка, понтон.
"Все, – пронзила сознание Беркута жутковатая мысль. – Назад пути нет. Но, похоже, впереди его тоже не было. На широком, пологом склоне речной долины догорали какие-то руины, а в перерывах между взрывами до капитана долетали крики: "Танки обходят!", "Танки справа, у берега!", "Немцы, немцы прорвались!", с которыми к переправе стекались первые группы откатывающейся пехоты.
– Прекратить панику! – попытался остановить этот поток Беркут, стоя на подножке. – Где командиры?! Приказа отступать не было! Окапываться на берегу!