Пуйяд обратился к Агавельяну:
- У вас собрание… Нарушаете договор.
- Вы правы, товарищ майор, у нас идет собрание. Открытое. Толкуем о нашей с вами боевой работе. Можете присутствовать. Не понравится - закроем.
Пуйяд был не из тех, кто из-за уязвленного самолюбия, ни с чем не считаясь, принимает скоропалительные решения. Он кивнул, мол, согласен, послушаю. Ему и Лебединскому сразу уступили место на скамейке.
Прения продолжались. Слово взял механик Пуйяда. Сержант Василий Ефремов сначала говорил о собственной оплошности, вызванной спешкой. Заверил всех, что ничего подобного впредь не допустит. Затем обрушился на Капралова - механика самолета де ля Пуапа:
- Как ты, Александр, можешь оправдывать свою неряшливость, за которую упрекал старший инженер? Да у тебя и сейчас пуговицы на комбинезоне еле держатся. Ну, оторвется одна из них, укатится, забьется между тросами - заклинит рули управления. Из-за тебя может погибнуть прекрасный пилот, наш большой друг. Представь себе такие последствия - слова не вымолвишь в оправдание. Наш комсомольский долг - ежедневно обеспечивать летчикам абсолютную надежность боевой техники.
После этого выступления Пуйяд заявил, что желает послушать и других ораторов.
Дальше объектом критики стал сержант Анохин - по его вине чуть не разбился самолет. Тот самый "дар православной церкви", который лишний раз символизировал патриотизм советских людей. (Пьер Пуйяд втайне вынашивал мысль в лучшие времена доставить этот "як" в Париж - как историческую реликвию.) Анохин не проверил надлежащим образом крепление замка шасси, и на посадке машина получила повреждения.
В этом была виновата служба Агавельяна, а конкретно - Анохин. И вот теперь он сполна получал на орехи от своих же товарищей.
Пуйяд впервые встречался с такой практикой и впервые начал осознавать, что десятки самых грозных приказов не могут сравниться с этим собранием по своей эффективности и силе воздействия на человека.
Анохин то бледнел, то краснел, наконец взмолился:
- Товарищи, пусть у меня отсохнут руки, если еще раз допущу такой промах!
Ко всеобщему удивлению, слова попросил Пуйяд. Был он предельно лаконичен:
- Если механик надежен, летчик не волнуется в полете. А что недавно случилось с Лефевром? Все улетели на задание, а он остался. Почему? Пушка перед этим дважды отказывала. Пилот потерял веру в механика по вооружению. Я сказал об этом Агавельяну, а кому еще жаловаться, не знал. Теперь знаю: партийно-комсомольскому собранию… Потихоньку, пусть никто об этом не знает, проводите такие собрания хоть каждый месяц. Я буду только благодарить за них.
То, что большинство новичков завысило цифру часов налета, не вызывало сомнения еще с начала тренировок.
Инструктором к Жаку де Сент-Фаллю определили Дюрана. Перед первым совместным вылетом он спросил у подопечного:
- На чем тебе приходилось летать?
- На "Моране-четыреста шесть" и "Девуатине-пятьсот двадцать", - был ответ.
- Коль имел дело с "девуатином", то, надеюсь, никаких проблем у нас не возникнет. "Як" - не слишком сложный самолет.
Дюран предложил де Сент-Фаллю занять место в кабине, показал, как запускать двигатель, сам сел в инструкторское кресло.
- Выруливай на старт.
Грунтовой аэродром с ярко-зеленым травяным покровом понесся назад под крыльями истребителя.
До сих пор Жаку приходилось отрывать машину только от бетонки, оборудованной световыми аэронавигационными средствами обеспечения взлета и посадки. А тут - два солдата с красными и белыми флажками в руках да полотняный знак "Т" посреди летного поля. Для Сент-Фалля, привыкшего к комфортным аэродромным условиям, все здесь внове, необычно. А это настораживает, повышает напряженность, порой выводит из равновесия.
Уже на рулении Жак почувствовал себя не в своей тарелке. А когда солдат-стартер взмахнул белым флажком - дал разрешение на взлет, Жак так резко двинул сектор газа, что самолет стрелой сорвался с места; пилоту показалось, будто он сидит верхом на пушечном ядре. У него даже мелькнула мысль: "Соврал о налете и очутился в положении барона Мюнхгаузена".
Дюран видел по расстроенному лицу Жака; тот мало что соображает. Пора убирать щитки, регулировать шаг винта, начинать разворот, а Сент-Фалль сидит как истукан, не пытаясь что-либо делать.
Скорость уже 400 километров в час, аэродром уходит… Дюрану пришлось хорошенько треснуть Сент-Фалля по спине, чтобы привести его в чувство.
- Разворачивайтесь! - закричал.
Жак с перепугу заложил такой крен, что, казалось, машина вот-вот перевернется.
- Что за коленце? - спросил Дюран.
- Глубокий вираж.
- Не вираж, а глубокий мираж! - зарычал Дюран. - Хватит. Иди на посадку. Аэродром видишь?
- Вижу, - снова соврал Жак и тем еще более усугубил свое положение.
Более-менее выровняв "як", он стал растерянно всматриваться в землю, но нигде не мог обнаружить очертаний взлетно-посадочной полосы. Совершил много, поворотов и доворотов, пока отыскал полотняный "крест". Не отрывая от него взгляда, начал снижаться.
Самое ужасное произошло на посадке: трижды дал такого "козла", какого давно не видывали "нормандцы". В последний раз грохнулся с двадцатиметровой высоты. Самолет, чудом не рассыпавшийся, начал пробежку.
На стоянке Жак не осмеливался повернуться к Дюрану. А так как тот молчал, рискнул заговорить первым;
- Это, наверное, было не слишком блестяще.
Ожидал взрыва негодования, но услышал спокойное, доброжелательное:
- Видно, долго не летал. Полагаю, еще два-три полета и войдешь в норму.
Прошло несколько дней. Аса из Сент-Фалля явно не получалось. Сменили инструктора, передали его Лефевру, о котором говорили, что он и медведя может научить летать.
Этот возился недолго. После двух совместных вылетев преспокойно заявил:
- Завтра выпущу в небо одного.
Сент-Фалль остолбенел. Он ведь недавно чуть не сломал шасси при посадке. Заметив его замешательство, Лефевр спросил:
- Не хочешь или боишься?
- Не уверен, - чистосердечно признался Жак.
- Это потому, что все надеешься на дядю, сидящего в задней кабине.
Вечером Жак узнал, что он определен в 1-ю эскадрилью, которой командует лейтенант Леон - смелый, отважный человек, больше всего презирающий в людях нерешительность. Сент-Фалль знал о том, однако не подавал виду, что волнуется перед первым самостоятельным вылетом.
Прошел он сравнительно благополучно.
- Ну вот, в целом неплохо справился. Можешь летать себе на счастье, - сказал Лефевр.
На следующее утро объявили о перелете в Городечно. Взмывали в воздух парами. Леон взял себе ведомым Жака. А тот никогда в жизни не летал в строю. Но снова промолчал, боясь гнева командира, который запросто мог дать ему путевку в Раяк на доучивание.
В небе Сент-Фалль выглядел, как потом говорили, "чертом на резинке". То отстанет, то обгонит ведущего, то окажется в самом конце группы. Леон сначала думал, что ведомый проявляет элементарное лихачество. Но когда дело дошло до посадки на аэродром, показавшийся Жаку величиной с носовой платочек, все стало ясно. Пилот кружился до тех пор, пока не улеглась пыль от последнего самолета. Заходил на приземление несколько раз - и все ошибочно: с большим недолетом или перелетом.
- Пропадет ни за понюшку табаку, - сказал наблюдавший Пуйяд. - Дюрана, Лефевра ко мне!
Когда те, запыхавшиеся, прибежали, Жак уже чиркал колесами грунт, не уменьшая обороты двигателя. Его несло и несло, пока перепуганный насмерть солдат-финишер не вскинул над головой крест-накрест флажки - сигнал на выключение двигателя.
Жак еще рулил, а Пуйяд распекал Дюрана и Лефевра:
- Как вы проверяли Сент-Фалля? Эх вы, мастера воздушной акробатики!
- Да он же заявил, что много летал.
- Во сне! В мечтах! На языке!
Подрулил взмыленный Жак. Открыл кабину, спрыгнул на землю.
- Марш на учебный самолет! - жестко сказал ему Пуйяд. - Слетаем вместе. Итог был неутешительный.
- Вас на задания выпускать нельзя, - сделал вывод командир полка. - Тренируйтесь. На этот раз - с Фуко.
Расчет Пуйяда был прост: если от всех Жак скрыл уровень своей подготовки, то Фуко не будет втирать очки, поскольку они раньше служили вместе и вместе прибыли в "Нормандию". Фуко же летал неплохо, уже участвовал в боевой работе. Вот пусть и займется своим другом.
- Фуко, не выдашь меня? - напрямик спросил Жак.
- Это не в моих правилах, но ты ходишь по лезвию бритвы.
- Ничего. Скоро освоюсь, все наладится.
- К сожалению, такое происходит не с тобой одним. Другие чудачат не меньше.
- Дорогой Фуко, не надо нотаций, лучше займемся делом.
"Занятие делом" кончилось тем, что на третьем самостоятельном вылете Жак приземлился "усами в траву", сильно повредил "як", но чудом остался живым-невредимым.
Примчался Пуйяд. Его красивые вьющиеся волосы взъерошились, глаза налились кровью, голос прерывался:
- На каком месте глаза у вас?! Думаете, русские специально дают самолеты, чтобы мы разбивали их?..
- Ты что, свихнулся? - более "учтиво" обратился к нему Фуко после ухода командира полка.
А Жака душила жгучая горечь не столько от того, что он виновен в аварии, а от страха: теперь-то его наверняка отправят на Ближний Восток.
- Нечего рычать на меня, лучше узнал бы, что со мной сделают, - ответил он другу.
Ужинать не пошел. На нарах в полусгоревшей хате, несмотря на все беды, уснул мертвым сном: парню было немногим больше двадцати.
На рассвете почувствовал, что кто-то дергает за ноги.
- Вставайте! - услышал властный голос Пуйяда.