Теперь из рва выскочили два солдата, быстро ощупали их карманы, хлопнули по спине и груди.
- Оружия нет! - щелкнув каблуками перед сержантом, сказал один из солдат.
Сержант подозрительно оглядел всех четверых, потрогал узелок, который уронил Вальчак, - хлеб, кивнул головой в глубокой задумчивости и в свою очередь щелкнул каблуками перед длинноносым.
- Привести их сюда! - потребовал офицер со светлыми ресницами.
Подгоняемые стволами винтовок и выразительными жестами сержанта, они сделали три шага от дороги к дереву. Офицер равнодушно посмотрел им в лицо, спросил, как их фамилии, зевнул и добавил:
- Где вас сбросили?
- Да вовсе нет… - начал Вальчак. Кригер перебил его, силясь с исчерпывающими подробностями изложить однажды использованную выдумку о том, как они гостили под Козеборами и как на них напали бандиты. Офицер поморщился, а сержант крикнул:
- Заткнись!
- Документы!
Вальчак с отчаянием поглядел на Кригера.
- Пан капитан…
- Что еще такое? - в бешенстве рявкнул офицер. - Из какого отделения?
- Из второго, - прикидываясь дурачком, вмешался Сосновский.
- Ах так? Сами признаетесь?
- Да нет же! - Вальчак сделал полшага вперед. - Из тюремного отделения.
- Значит, вас уже один раз поймали? Вы убежали? У, немецкое отродье!
- Да нет же, пан капитан, какие мы немцы…
Офицер посмотрел на своих товарищей, покачал головой.
- Ну и сукины сыны! Сами же признаются, что они поляки, а пошли на службу к Гитлеру!
- Да ничего подобного! - в ярости крикнул Вальчак, и снова сержант оборвал его:
- Заткнись!
- Подпоручик, - офицер со светлыми ресницами кивнул длинноносому, - возьмите их и кончайте.
Длинноносый спустился на дорогу, сержант подтолкнул Вальчака к остальным, солдаты окружили их. Пошли.
Вальчак все еще кипел от нанесенного ему оскорбления и чуть ли не с мстительной радостью шагал во главе своей четверки. Кригер, видимо, разделял его настроение, потому что шел и приговаривал:
- Что за порядки, без суда, скандал!
Сосновский был немного встревожен, но, как обычно, держался с достоинством. Вероятно, он еще полностью не разобрался в ситуации.
- Туда, в кусты, - сказал наконец подпоручик.
До кустов было метров сто. Вальчак остыл, вспомнил белорусскую поговорку: назло бабе пускай у меня уши мерзнут - и сделал еще одну попытку:
- Пан офицер, разрешите по крайней мере объяснить вам, кого и за что вы расстреливаете.
- Времени нет, - спокойно заметил подпоручик. - Кроме того, у меня приказ.
- Две минуты…
- Слишком много. Впрочем, говорите.
Вальчак вкратце рассказал всю историю. Подпоручик недоверчиво покачал головой, и Вальчак вынужден был признать, что у него есть к тому основание: очень все запутано.
- Из тюрьмы… - машинально повторил Вальчак.
- Есть у вас какие-нибудь документы?
- Откуда же, вы понимаете, начинается война, тюремная охрана разбегается, бросает нас. Откуда же документы…
Они дошли до кустов. Кусты были редкие, обломанные и потоптанные, всюду лошадиные и человеческие испражнения. Видимо, тут пряталась от самолетов воинская часть. Подпоручик махнул рукой.
- Стой! - крикнул сержант.
- Видите ли, - подпоручик подошел к Вальчаку. - Война есть война. Немцы совершают налет, кто-то в городке пускает ракету в нашем направлении. Немцы сбрасывают бомбы, мы несем потери. В местечке ловят неизвестных людей, не имеющих документов. Сперва они говорят, что их ограбили выпущенные из тюрьмы арестанты, потом уверяют, будто сами вышли из тюрьмы. Что мы должны с ними делать? Следствие, суд? К черту суд! - вдруг заорал он. - Я неделю не спал! Столько дней мы несемся галопом! Два раза мне взвод распотрошили! И я должен с вами нянчиться! Да катитесь вы к чертовой матери!
Вальчак хотел еще что-то объяснить, но последние слова офицера разозлили его тоже:
- Сами катитесь туда же! - крикнул он. - Стреляйте, растуды вашу… Я гнил в тюрьмах, борясь с фашизмом, еще когда вы с герингами в Беловеже… А теперь меня как гитлеровского агента… Чтоб вас.
Он плюнул прямо под ноги офицеру. Сержант подскочил к нему, замахнулся, но длинноносый его удержал. Вспышка Вальчака успокоила подпоручика. Он посмотрел Вальчаку в глаза и наконец сказал:
- Какое-нибудь доказательство, понимаете? Какую-нибудь бумажку, подтверждающую, что вы из тюрьмы, какую-нибудь печать. Сами понимаете…
- Поцелуй меня в… Нет у меня бумажки!
Подпоручик закусил губу, он, видимо, страдал.
- А одной печати будет достаточно? - вдруг отозвался Кальве.
- Достаточно, достаточно! - протянул было руки офицер, но потом задумался: "Что за бессмыслица, печать без бумаги". Он сердито махнул рукой сержанту и отвернулся. Сержант крикнул:
- Вставай, вставай туда под кустик, и побыстрее!
Вальчак с неприязнью поглядывал на окружающий его пейзаж - последний, предсмертный: надвигающиеся сумерки, городок, колокольня на бледном горизонте, серолистая ольховая роща, узкая лента шоссе. Ну что ж, смерть себе не выбирают, ничего не поделаешь. Сосновский и Кригер, подталкиваемые солдатами, оглядывались на него, еще не веря, что, собственно говоря, все кончено. А Кальве вел себя странно: он спустил брюки, стоял, согнувшись, в белых подштанниках, пытаясь что-то найти у себя на ягодицах. Сержант, стоявший рядом с ним, обалдел и даже не торопил его; разинув рот, он уставился на Кальве.
- Пан офицер, - воскликнул Кальве, - пожалуйста!
Офицер нехотя повернулся, сделал шаг, остановился.
- Пожалуйста! - повторил Кальве, выгибая заднюю часть тела и указывая пальцем на свои подштанники.
Сержант едва не задохнулся от бешенства, схватил Кальве за руку и толкнул по направлению к остальным:
- Пошел, пошел! - кричал он. - Я тебе покажу, как оскорблять офицера!
- Посмотрите, - повторил Кальве. - Печать.
Сержант отпустил его руку, а подпоручик подошел ближе; нагнувшись, оба разглядывали подштанники Кальве. Черный кружок, затушеванный сумерками, расплывался перед их глазами. "В Козеборах", прочел подпоручик. Потом - "дисциплинарная". Первое слово не могли расшифровать. Дисциплинарная и Козеборы. Значит, тюрьма, ничего, кроме тюрьмы? Подпоручик выпрямился, махнул рукой, и Кальве наконец стал застегивать брюки. Некоторое время все молчали.
- Коммунисты? - сухо спросил подпоручик. Не дожидаясь ответа, он отвернулся, с минуту постоял с опущенной головой, словно вспоминая все, что знал о коммунизме.
Со стороны шоссе бежал солдат. Тяжело дыша, он остановился:
- Майор велел, чтобы вы поскорее… Обозы двинулись.
- А ну, ведите их назад, - бросил сержанту подпоручик. - Быстро.
Третий офицер, тот, красивый, вышел им навстречу. Длинноносый что-то ему объяснял, красивый пожал плечами.
- Ну и ладно, пусть Ольшинский не валяет дурака!
- Ступайте! - крикнул подпоручик. - А в другой раз будьте поосторожнее. Отпустите их.
Сержант очень внимательно оглядел каждого из четверых словно намеревался их запомнить. Один из солдат, подождав, пока остальные отойдут, сунул Сосновскому в руку четверть буханки хлеба. Батальон ушел ускоренным шагом. Ночь будто ждала этой развязки - сразу стало темно.
Друзья постояли еще несколько минут молча. Сосновский неуверенно засмеялся.
- Они бы нас расстреляли, а?
- Я думал, ты заболел, - сказал Вальчак.
Кальве криво усмехнулся. Час спустя они добрели до деревушки. Лежали на соломе, усталые и голодные. Сколько было на их пути овинов, таких же точно, набитых соломой, с глиняным полом, скрипучими дверями, цепной собакой, и все деревни были похожие, и голодные вечера, и особенно усталость. Чем дальше брели они на восток, чем дольше тянулся сентябрь, тем больше они изматывались. Они шли двадцать километров, потом пятнадцать. Кальве уставал, сидел с четверть часа на обочине, поднимался, шел еще километр, пока Вальчак, махнув рукой, не давал команду: "Отдых!"
Усталость была не только физической. После трагического фарса с подштанниками война вокруг словно уплотнилась. У них было странное ощущение: неделю они шли от немецкой границы в сторону Варшавы. Казалось, они должны удаляться от фронта. А получалось наоборот. По вечерам они видели впереди и справа от дороги далекие и близкие зарева, красноватые полукруги на сине-черном звездном сентябрьском небе. Иногда на дороге попадалась тучка, и зарево разгоралось, ползло вверх, кровавым дыханием поражая все новые полосы неба. Иногда они видели сверкающие вспышки далекой артиллерии, тогда им представлялось, что злобное чудовище, часто-часто моргая, все ближе подбирается к ним.
Ночи были мрачные и грозные, но дни были еще ужаснее. Днем охотились самолеты. Друзья быстро прошли начальную сентябрьскую школу: научились правильно оценивать небо. Они шли и слушали, в самом ли деле небо такое спокойное, каким кажется. У Вальчака в особенности обострился слух, он чувствовал зловещую вибрацию лазури задолго до того, как она приобретала наглядные формы, визжала и выла. Они насмотрелись по дороге на покинутые дома, на людей и даже коров, расстрелянных с самолетов, и ничему не верили, даже бренности своего существования.