В хате воняет махоркой. Ящик с телефоном. Маркевич вертит ручку, в телефонной трубке что-то попискивает и стонет. Он притопывает ногой. Алло, алло! В дверях пограничник. Керосиновая лампа с прикрученным фитилем. Алло! Маркевич снова вертит ручку. Вдруг в самое ухо раздается: "Семнадцатый слушает!"
- Говорит подпоручик Маркевич из седьмой роты.
- Мы не знаем подпоручика Маркевича, какой номер?
- Ко всем чертям номер! Важное сообщение…
Телефон опять онемел. Маркевич с минуту дергал ручку. Потом вскочил: дежурный должен знать номер. В сенях он столкнулся с дежурным.
- Капитан сейчас придет… велел капралу звонить…
Потаялло жил рядом. Часовые в сенях: "Пароль!" Ах, старая история, сокровища Потаялло! Капитан натягивает сапоги.
- Что стряслось?
Сообщение Маркевича встревожило его. Они вышли из хаты. Собаки немного поутихли.
- Как поезд, - повторил Маркевич.
- Как море, - сказал Потаялло, - когда большая волна, да?
Маркевич никогда не видел моря. Они поспешили к телефону. Капрал Низёлек доложил:
- Батальон предупрежден, дежурный офицер у аппарата.
- Алло! Говорит восьмой… - Потаялло провел рукавом по лицу. - Так точно, шум слышен и в деревне. Как-как? Есть: наблюдать и докладывать. Так точно, по команде батальона. Так точно, вышлют. Слушаюсь, ждем. Разумеется, без паники, разумеется…
Они снова вышли на улицу.
- Два тринадцать, - разглядел капитан на циферблате. - Это очень важно, теперь нужна точность до минуты. Потом в рапорте хо-хо что может получиться, если неточно указано время.
- Тревога? - неуверенно спросил Маркевич.
- Когда батальон даст команду. Вы слышали, подпоручик? Прежде всего без паники…
Шум усиливался, и спокойствие капитана рассердило Маркевича.
- Чего ждать, ведь ясно, что-то готовится, танки…
- Спокойно. Научитесь, подпоручик, бояться своих командиров больше, чем врага. Танки? В этом лесу? В пятнадцати километрах от шоссе, в двадцати от железной дороги? Мы уже это обсудили…
- Тогда что же?
- Пес его знает… Но в батальоне лучше разбираются… Низёлек!
Капитан приказал капралу проводить пограничника до его поста, осмотреться и вернуться назад. Пограничник попытался увильнуть, сердце у него, мол, болит, просил отложить до утра; пришлось на него прикрикнуть.
Они стояли и слушали, как удаляются шаги капрала и пограничника. Медленно, незаметно, неотвратимо продолжал нарастать грохот. Капитану Потаялло хотелось пойти и снова лечь, но он не тронулся с места, словно усиливавшийся шум сковал его движения. "Ожидание тянется вечность, даже странно, что еще не светает", - думал Маркевич. Они курили сигареты. Наконец Маркевич не выдержал:
- Капитан, с Низёлеком что-то случилось, нужно послать патруль…
- Два сорок, - пробормотал Потаялло, - он еще не успел, туда ведь километр с лишним…
Значит, не прошло и получаса? Маркевич в отчаянии не отступал от капитана:
- Выйдем хоть за деревню, к болотцу.
Пошли, перелезли через забор, подались немножко влево. Сек крикнул так же громко, как и прежде.
Здесь, меньше заглушаемый собачьим лаем, гул слышался отчетливей. Позади собаки выли отвратительно, протяжно, поближе каждая лаяла по-своему, сливаясь с общим хором. А прямо напротив них, будто в черной, усеянной яркими звездами гигантской раковине летнего театра в парке, что-то гудело все сильнее. Ночь была насыщена звуками, и Маркевич тщетно пытался установить, какая часть горизонта охвачена гудением, он даже приблизительно не смог бы сказать: центр, левая или правая сторона. Все, - казалось, все что простирается перед ними, дрожит от грохота.
Потаялло забыл о приказе из батальона. Помявшись, он спросил:
- Не разбудить ли все-таки роту?
- Что это такое, капитан? - волновался Маркевич, заметив замешательство Потаялло. - Как это? Вы были на той войне и ничего похожего не слышали?
- Может быть, самолеты? Может, у них аэродром неподалеку от границы? Разогревают моторы?
- А может, газы? - Маркевич был полон сомнений.
- Газы? - Потаялло сплюнул, сделал движение, будто собирался перекреститься, но всего лишь закурил. - Газы не шумят.
- Тише!
Низёлек тяжело дышал. Его рапорт ничем не отличался от того, что сообщил пограничник, и от их собственных ощущений. В лесу готовилась какая-то адская штука. Единственная новость - в ужасном, неравномерном шуме удалось уловить отдельные элементы совсем уж непонятного гула.
- Будто бык ревет, - уверял Низёлек, - только какой-то такой…
- Что с пограничником? Вы нашли их патруль?
- Черта с два, пан капитан. И тот солдат, что сюда прибегал, весь трясся, когда я уходил… Они, верно, все через кусточки да полями удрали. И наш наверняка сюда тащится за мной следом…
- Надо доложить в батальон, пан капитан, надо тревогу…
- Два пятьдесят пять. Идемте!
Батальон не отвечал. С каждым новым поворотом ручки аппарата голос капитана звучал все более раздраженно. Теперь он кричал, и его крик действовал Маркевичу на нервы.
- Дьявол, алло, алло, семнадцать, чтоб вас!.. Алло…
- Верно, линия повреждена…
- Алло, мать вашу…
- Может, связного послать?..
- Катись ты… десять километров!.. Алло…
Он поперхнулся, треснул кулаком по аппарату так, что свалил его на пол.
- Низёлек!..
- Слушаюсь, передать донесение, принести приказы.
- Может, все-таки объявить тревогу?
- Разрази вас гром! Тревога!
Они выбежали все трое. Потаялло еще объяснял Низёлеку маршрут - тропкой через поля. А Маркевич уже помчался к взводам. Его собственный - пятью хатами дальше. Взвод Водзинского - в нескольких шагах. Пятнадцать минут на сборы, черт, успеют ли? А разве я не говорил, разве не говорил? Сразу нужно было, тогда, до того, как на болотце… У нас все было бы в порядке, взводы на позициях, пулеметы… Он подгонял себя этими упреками… Пискорека - в первый взвод, Дуду приходится тащить за уши из постели, он упирается, ворчит:
- Первая декада сентября, я как раз подсчитывал… Ему хоть воду лей на голову - не проснется…
- Три пятнадцать! - Потаялло в бешенстве. - Двадцать… Где взводы?
Если бы выиграть еще хоть десять минут, прежде чем начнется! Пять - построиться, команда, еще пять - марш, занять позиции…
Водзинский здесь. Третий тоже. От Шургота связной. Потаялло беснуется:
- В тюрьму, морду раскрою! Кто разрешил? Двадцать пять минут вам надо, чтобы вонючие подштанники застегнуть?
Он орет уже минут пять, и у Маркевича сердце замирает от страха: каждая секунда идет в счет, сто или двести метров до болотца, позиции еще не заняты.
И когда наконец бешеные вопли капитана переходят в крикливую команду: "На позиции, стрелять по сигналу зеленой ракеты!" - Маркевич больше не ждет. Одновременно с командой "кругом марш" он, как мяч, подброшенный ногой, летит к темной группе людей у соседнего сеновала:
- Нале-е-во! Левое плечо вперед, марш! За мной бегом, марш!
Небольшое замешательство возле лаза, кто-то с треском ломает доски, наконец мягкий, чавкающий топот. Вот и песчаный холмик.
Еще несколько минут. Пулемет? Ящики с боеприпасами? Надо расставить стрелков через каждые пять метров. Стрелять по моей команде! Сторожевые посты!..
Какое облегчение: наконец-то можно спрыгнуть в ров, прижать горячие руки к холодному сыпучему песку, подумать: мы успели. Ну, теперь мы не боимся…
Чего? Последние полчаса пролетели как одна минута, пришлось подгонять взводы, собирать вещмешки, патроны. А теперь можно вернуться к первопричине, вызвавшей этот переполох. В чем она?
Сначала он думал, что усталость и собаки мешают ему слушать. В особенности усталость - кровь, которая стучит в висках. Потом мелькнуло дурацкое предположение: оглох? Да, дурацкое, ведь собачий лай он слышит…
А гул, доносившийся из-за леса, шум, грохот, сотрясение земли прекратились. Солдаты в окопе вполголоса о чем-то переговаривались. Забеспокоившись, он вылез, побрел к болотцу, перепрыгнул через ручеек. Там здорово подсохло; прошел вперед, метров триста. Сторожевые посты на месте. Михаловский, цыган, разумеется, стоит как ни в чем не бывало. Маркевич приказал ему лечь, замаскироваться.
- Да кругом темно, хоть глаз выколи, кто меня там…
- Ложись!
- Роса, пан подпоручик…
- Не рассуждать, ложись, чтоб тебя…
Впереди темень. Чернота дальнего леса, днем такая отчетливая, теперь сливается с чернотой земли, а от неба она отличается только тем, что ей недостает нескольких звездочек. Собаки остались довольно далеко позади. Тишина.
Маркевич пошел вперед, предупредив Михаловского, что вернется этой же дорогой, и попросил его без команды не стрелять. Он шел, как в детстве, назло себе. Потому что теперь у него даже руки одеревенели от ощущения одиночества и затерянности. Мир всей его убогой жизни - от Красного через Варшаву вплоть до Бабиц - остался позади. Перед ним новый мир, незнакомый, недавно гудевший, а теперь притихший. А сам он оказался где-то посредине.
Как в далеком детстве. Светлая комната, мать сидит у стола, за окном осенняя унылая ночь. Дверь в сени. За ней начинается тьма. Так уютно и привычно здесь возле матери, возле стола, возле лампы. А сени грозные, чужие, страшные. Почему его так тянет к двери? А когда подойдет к ней, хочется ее приоткрыть. А когда приоткроет, выйти и обязательно еще захлопнуть ее за собой. Потому что только тогда возвращение в комнату, к свету и матери становится таким поразительно приятным. Только тогда чувствуешь привычную близость стола и лампы.