- Воздух пропускает, где-то, наверно, дырка.
Он понял ее и ушел. Так они ни до чего и не договорились.
Ночью Кравчик снова не мог уснуть. Он уже привык к бессоннице, к одиноким своим мыслям в темноте, к черному потолку и серому окну. Чтобы как-то развеять безнадежность этих ночей, нужно было думать о чем угодно, только не о себе. О Гене, о Казике, о Драпалах. Мысли о политике не приносили облегчения, уж слишком все становилось сложно.
Но на этот раз его захватила именно политика. Война подбиралась все ближе и ближе. Что такое война? Он вспомнил, каким был во время той, первой войны, четверть века назад. В армию его не взяли. Бабинский добился. Потом, когда царская полиция велела всем эвакуироваться, он спрятался, переждал. Пришли немцы, был голод, приходилось ездить в деревню, менять нехитрые слесарные поделки на картошку и сало. Выкрутился, переждал - война, в сущности, прошла мимо него. Может, и правильно говорит Рацек, не рабочее это дело. Пусть капиталисты дерутся, если хотят, а меня, искалеченного санационной полицией, это не касается.
И все же чувствовал, что это его касается, да еще как. Вспомнил все, что вычитал из газет о немецком фашизме. Как можно допустить, чтобы и в Польше… Правда, у нас тоже полиция… Там бьют евреев, а у нас орудует буржуазия и разные пикетчики. Но ведь не вся Польша пикетчики да полиция… А Гитлер и фашизм…
Все ясно, спорить тут не о чем. На Гитлера надо идти пусть даже с голыми руками, все сделать, все отдать, но его не пустить. И все-таки Малиновский говорит что-то не то. Послушать его - у нас все хорошо: и санация, и голендзиновское правительство… Кричат, что и они против Гитлера… А почему Паенцкий такое вытворяет?
Не хотел политики. Ну и лежи, как дурак, на своей кровати и вздыхай, что ничего не понимаешь. А Казик? Казик в армии, где-то под Краковом. Ему грозит опасность, Гитлер, а ты…
Охваченный внезапным волнением, он потянулся за папиросой. Прижав ладонью коробок, раз пять чиркал спичкой, пока не зажег: дрожали пальцы. Потом глотал дым, кашлял, но папироса не принесла ему желанного облегчения, разве только минут пять, пока затягивался, ни о чем не думал.
Ни сна эти мысли не навевали, ни радости не приносили. Пытался думать об убежищах, о щелях, о спасательных дружинах… Выходки Паенцкого не были для него неожиданностью. И тут как-то легче ему было найти связь между эдисоновским отрицанием и соглашательством Малиновского. Даже удивился, почему это ему раньше не пришло в голову посоветовать женщинам и Драпале, что им следует предпринять.
Как только Геня проснулась, он сразу выложил ей свой план. Жена выслушала спокойно - уж очень она любила такую шумную работу. Вскоре прибежала Драпалова:
- Всех зовут копать, какой-то министр должен приехать.
Игнаций с нетерпением ждал возвращения Гени. Он чувствовал себя так, словно послал армию в бой и не знает, с чем она вернется. Жена оставила ему полбуханки хлеба и воды - горячего ничего не было, Эдисон примус еще не исправил. Старую газету, принесенную Малиновским, он перечитал уже в десятый раз: немного о Данциге, много о Кухарской, застрелившей брата, и еще о том, что министры тоже копают траншеи.
В полдень под окном поднялся шум. Во дворе тоже кричали. Сражение велось точно по намеченному плану. Он очень беспокоился: неужели не выиграют боя? Несколько раз он хватался за последнюю папиросу, но удержался: закурит, когда вернется Геня.
Наконец она явилась, пришла вместе с Драпаловой. Обе раскрасневшиеся, возбужденные, будто и в самом деле участвовали в драке. Драпалова веселая, а Геня сердитая. Говорили обе сразу, и понять что-нибудь было нелегко.
- Не дождется он, чтобы в этой норе…
- И просил, и молил… а нам наплевать, копаем, и все тут…
- Я ему кричу: и так жизни от вас нет, хотите еще на тот свет отправить? Фигу вам!
- Собралось нас человек сорок. И всей гурьбой… Правда, лопат было мало.
- Я скорее к дверям и поленом по замку… а он за полицией…
- Не успел оглянуться, как мы дерн порезали и давай копать.
- Прибежал полицейский: разойдись!
- Досок не хватило, так мы их сразу притащили…
- Стоим, ничего. А он к нам. Пошел, кричу, к черту!
- Ну и порядок, щель что надо. Дерн сверху положили, может, еще примется…
- Не дал подвала, собачий сын! Те, что напротив живут, оказались такими тряпками, покричали, покричали и ушли…
Итак, не победила ни та, ни другая сторона. Щель в огороде Паенцкого вырыли, но подвал он свой не отдал. Особенно радоваться было нечему. Но на Кравчика этот маленький успех подействовал лучше лекарства. Оказывается, и они могут кое-что сделать, правда, не очень много, но все же пошли наперекор Паенцкому и полиции. Больше всего его радовало настроение Гени. Можно подумать, что она всю жизнь только тем и занималась, что штурмовала чужие подвалы. Она долго не могла успокоиться, все вспоминала старые обиды и клялась, что не позволит больше Лавицкому эксплуатировать себя.
Когда вечером снова пришли гости, Кравчик сидел в подушках. Усы свои, сохранившиеся еще с довоенных времен, разгладил, зачесал вверх, и они завились колечками. Он протянул гостям руку и улыбнулся. Ракец принес исправленный примус. Малиновский - газету. Пришли женщины. Драпала, как всегда, был навеселе, но не сильно. Разговор зашел о Паенцком и скандале.
Выслушав женщин, Эдисон сразу сделал вывод:
- Я был прав, на них надо идти с кулаками…
Малиновский также считал себя правым:
- Копают щели, готовят убежища - я же говорил вам…
Взяв на вооружение последнее событие и широко используя его в качестве главного аргумента, спорщики снова ринулись в бой. А Кравчик лежал, слушал и постепенно сползал с подушек все ниже и ниже. Молодцевато подкрученные усы как-то поникли, и к концу он почувствовал себя таким же беспомощным, как вчера. А ведь так готовился к этой беседе, ждал ее с нетерпением и был так уверен, что именно сейчас выявит слабые стороны обоих спорщиков. Но вместо этого в голову лезли лишь какие-то мелкие, незначительные мысли. Копать рвы, разумеется, нужно, готовить убежища - тоже. Но надо это делать по-настоящему, без обмана. А если Паенцкий вздумал отлынивать, надо его заставить. Нужно действовать сообща, как во время забастовки, со всеми Паенцкому не совладать. Рассуждения эти были правильны, кто может против них возражать? Но все это такие мелочи и связаны только с их домом. Даже с этими спорщиками по-настоящему Кравчику не справиться. Приходится ждать, пока они выговорятся.
Наконец спорщики замолкли, так и не придя к соглашению. Снова женщины принялись ругать спекулянтов. Смеялись над Рачкевичем и Паенцким, которые для встречи с министром вырядились во все черное, как на свадьбу.
- В такую жару! - хохотала Драпалова. - Рожи красные, как свекла, ботинки начищены. Я незаметно песочком плеснула на его лакированные сапожки. Подпрыгнул, как будто на огонь наступил!
- А как этот министр выглядит? Очень важный? - спросил Кравчик.
Драпалова посмотрела на Геню, а та в сердцах только рукой махнула.
- Это из-за него с подвалом ничего не вышло. Столько полицейских понаехало министра охранять!
- Ну, ты-то не больно испугалась! - Драпалова повернулась к мужчинам. - Только мы вышли из подвала, и он подъехал. Полицейские честь отдают. А наша Геня прямо к нему. Что это, говорит, мы тут щели копаем, убежища готовим, а нас полицией стращают! Так ему в лицо и выпалила!
- Я его знаю. - Геня небрежно махнула рукой. - Он как цыган со скрипкой, по всем свадьбам бродит. Неделю назад, когда пулеметик вручили, тоже здесь был…
- Ну и что он тебе ответил?
Ответ, видно, пришелся Гене не по вкусу, и повторять его не хотелось. Драпалова поспешила подруге на выручку:
- Строгий мужчина! Как закричит! Дело, мол, идет о государственных интересах, а вы, мол, только о себе думаете… А она ему - что все это один обман…
- Пани Геновефа! - Малиновский только головой покачал. - Сказать самому министру, что это обман!
- А что он мне сделает? Что могли, то уже сделали! И верно, обман. Сами кричат, будто убежища нужны, а как до дела дойдет - один обман!
- А он снова… - с волнением продолжала Драпалова, - что государственные интересы превыше всего, что все должны жертвовать собой…
Геня сидела вся красная и смотрела в окно. Кравчик дотронулся до ее руки.
- Не расстраивайся. У них всегда так, как только какое-нибудь жульничество, сразу кричат - государство! И норовят, чтобы кто-нибудь другой приносил жертвы…
14
У Бурды было достаточно оснований резко ответить на жалобы Кравчик. С того понедельника минуло всего десять дней, но в жизни Бурды словно две эпохи прошли, и обе кошмарные, только каждая по-своему.
В первые дни он как будто отупел. Двигался, ел, разговаривал, улаживал текущие дела, но не видел перед собой того горизонта, который придает существованию человека смысл. Иллюзии, так хорошо служившие ему в течение столь тягостного для всех последнего полугодия надежной опорой и утешением, были полностью сметены одним телефонным звонком.