29
Несколько дней продолжалось это странное, замедленное, как во сне, шествие из-под Ловича. Толпы беженцев, толпы солдат, все более похожих на беженцев. Налеты и еще более неприятные, чем налеты, приступы паники, швыряющие вправо, влево, назад эту массу людей, медленно продвигающихся на восток.
В один из этих дней Вальчак вместе с многотысячной толпой прошел от Сохачева почти до Блони, а ночью, подхваченный волной бегущих, вернулся под Сохачев. Распространился слух, будто немецкие танки совсем рядом. Действительно, пока они бежали, их преследовал отдаленный рев моторов, доносившийся откуда-то с юга и сзади.
А теперь Вальчак лежит в кювете, заслоненный полуметровой насыпью. До Варшавы осталось немногим больше десяти километров - рукой подать. Чуть приподняв голову, он видит грязную, черноватую тучу дыма. Варшава горит, значит, обороняется. Она жива, если борется. До Варшавы два часа пути: несколько деревень, несколько пригородных поселков, рощи и один этот немецкий пулемет в трехстах метрах отсюда, в развалинах кирпичного дома, как в бетонированном гнезде.
Неужели нет другой дороги? Он оглядывается. Лес, которым они шли с рассвета, кончился в полукилометре отсюда. В лесу было спокойно. Солдаты хвастали небывалой победой, которую они одержали минувшей ночью: вырезали целую гитлеровскую часть, сожгли больше десятка танков, грузовики, орудия. Но утром, когда они вышли на открытое пространство, этот один-единственный пулемет прижал их к земле, не дает двинуться.
Быть может, дальше, к северу, берегом Вислы им удалось бы протиснуться, проскользнуть. Но до Вислы еще километров десять, два часа пути. А впрочем, можно ли быть уверенным, что там нет немцев? И еще, позади не только несколько десятков солдат, позади части, которым удалось вырваться из ловушки на Бзуре. Они не смогут протиснуться по узенькой полоске берега. И самое главное - времени нет. С каждым часом между ними и Варшавой немцев будет все больше.
Значит, нет другого пути - только подавить этот пулемет. Должно быть, так думают и офицеры, затерявшиеся в солдатской массе, недаром начиная с рассвета они предпринимали несколько неудачных атак. Вальчак добежал, дополз до дороги, когда одна из очередных атак захлебнулась. Еще с полчаса пронзительно кричал солдат, которого у самой дороги ранило в позвоночник; солдата перетащили на эту сторону насыпи, он лежал на спине и всматривался в равнодушное небо невидящими от боли глазами. Теперь, к его счастью, он уже умер.
Крик солдата, наверно, еще не отзвучал в ушах его товарищей, залегших у насыпи. Офицер с рыжеватыми бровями и надутым красным лицом - оно кажется Вальчаку знакомым - ругает их, грозит. Они лежат, притворяются, будто не слышат. Двое возле Вальчака переговариваются:
- Дураков нет! Пусть сам попробует, коли такой умный!
А кругом, если не считать этого, спокойствие. Белые развалины молчат. Можно даже поднять голову, приглядеться. Два деревца, уже пожелтевшие. Рядом третье - оно треснуло. Окошко полуподвала, наверно, оттуда бьет пулемет. Можно даже встать: на одного человека немец небось пожалеет пуль. Стоя лучше видишь - и не только развалины. Кочка, заросшая травой, в двухстах метрах влево кусты. И там что-то шевелится. Они подтягивают силы. Важен каждый час, важна каждая минута; каждая следующая атака будет все более кровавой, все более трудной.
- Эй, там, гражданский! - донесся до него окрик. - Ложись! Вы что? Прицеливаться им помогаете?
- Так точно, пан майор, - раздался голос с другой стороны. - С гражданскими наказание божье.
- Майор, там налево, в кустиках… - Вальчак лег, но все-таки помахал рукой, указывая направление. - Бинокля у меня нет, пожалуйста, поглядите…
- Не ваше собачье дело! Бинокля ему не хватает, полюбуйтесь-ка. И вообще, что вы тут делаете?
Вальчак пробормотал, что идет в Варшаву, со страхом ожидая следующего вопроса: "Документы?" К счастью, зазвучал голос с другой стороны:
- В самом деле, пан майор, там вроде немецкая пехота. Я вижу мундиры…
- Где, опять?
Невысокий офицерик пробежал, полусогнув спину, мимо Вальчака. Уголком глаза Вальчак разглядел нос, торчащий из-под каски. Снова что-то знакомое.
Офицеры присели на корточки в нескольких метрах от Вальчака, они водили биноклями по позиции и вполголоса обменивались мнениями, как врачи на консилиуме; о нем они забыли.
Вальчак лежал, предоставленный своим мыслям. Они были горькие, жгучие. Вот уже две недели тянется эта чудовищная и странная война. Что же он сделал за эти две недели во имя дела, ради которого столько лет просидел в тюрьме? Пришел момент, когда его страна, когда его народ ценой страданий и крови убеждается в том, какие у него плохие и глупые правители. Теперь бы указать народу путь, пусть трудный и долгий, теперь бы его учить, какие следует извлечь уроки из опыта истории, быть вместе с народом, страдать, возможно, и погибнуть в сердце страны, в Варшаве, вместе с рабочими Воли, Повислья, Праги, с теми, кто когда-нибудь вытащит из пропасти эту пусть и истерзанную страну.
А он лежит, укрывшись в выемке, прижатый к земле гитлеровскими пулями, и какой-то тупица майор своими угрозами заставляет его молчать.
Прошло утро, приближается полдень. Плотнее становится немецкая цепь, отрезая Варшаву от все более многочисленных групп польских солдат, выходящих из леса. Один человек мог бы проскользнуть сквозь какое-то звено этой цепи. Чего же он ждет, гонимый грубыми офицерскими окриками? Почему не ползет назад, влево, пробираясь по кустикам к Висле? Неужели он должен ждать, когда офицеры разорвут эту цепь? Разве у него еще сохранились какие-нибудь иллюзии на этот счет? Разве затих в его ушах крик раненого с перебитым позвоночником? Разве забыл он, о чем только что шептались рядом с ним два солдата?
Солдаты шептались. Он лежал и ждал, сам не зная чего. Слышал обрывки их разговора: они его не стеснялись, после того как выяснилось, что он не пользуется расположением офицера.
Они шептались - о чем же? О семьях, о доме. Один был из Варшавы - он беспрерывно бранился, изредка между проклятиями произносил обыкновенные слова, странно звучавшие в таком соседстве:
- На Карольковой, туда их мать, я живу… заблеванные командиры… горит Варшава, может, и Карольковая, а я тут торчу.
Второй был из-под Познани, он вздыхал и тоже ругался; семья в лапах у немцев, бог знает что там творится.
- Все угробили, - шипел тот, что из Варшавы. - Теперь хотят и нас до одного истребить… Дерьмо… Не дождутся, я еще домой вернусь…
- Какой дорогой? - вмешался в разговор Вальчак.
Солдат вопросительно взглянул на него.
- Какой дорогой вернетесь в Варшаву? - повторил Вальчак.
- Черт ее знает. Вернусь. А этому прохвосту я ни на грош не верю: столько людей без толку уложил.
- Другой дороги нет, - сказал Вальчак. - Либо взять этот пулемет, либо… Иногда и на смерть надо идти.
- Дерьмо! Я этого майора знаю, Ольшинский его фамилия. Он других на смерть посылает, милости просим! А сам позади в штаны делает…
Вальчак замолчал, ему стало тошно при мысли, что он, в сущности, действует заодно с майором, этим надутым фанфароном. Солдаты тоже замолчали, словно размышляя над его словами. А к нему вернулись мысли, снова разворошенные этим неудачным разговором.
Иногда и на смерть идти надо! Какая дешевая фраза! Сколько же было в истории их страны именно таких, ненужных, иногда просто глупых смертей - воспетых, превознесенных, ставших образцом гражданской добродетели. И если взять этот случай… Он, Вальчак, известен среди коммунистов Польши. Кому нужна его смерть на лужайке, вытоптанной обреченными на гибель солдатами? Он должен ночью пробраться в Варшаву, пусть санационное государство разваливается в обстановке этого краха, прячась от фашистской полиции, нужно готовить будущую победу.
Да, все правильно. Совершенно ясно и не вызывает сомнения.
Он лежал еще с четверть часа, признавая полную правоту своих выводов и не будучи в состоянии хоть на шаг оторваться от солдат. Тишина. Ее усиливает отдаленный шум битвы на Бзуре. И снова крики рыжебрового майора.
- Ребята, - орал он, сидя на корточках и упираясь руками в землю. - Сейчас пойдем в атаку! Тех, кто посмеет ослушаться, на месте убью! Черт вас дери, маршал Рыдз-Смиглый дал нам приказ - на Варшаву! А вы, как бабы под перину, в ров забрались… Унтер-офицеры, ко мне!
- Ого! - Солдат из Варшавы с ненавистью посмотрел на сержантов и капралов, которые, повинуясь приказу, пробегали мимо них. - Созывает своих холуев! Кнутом нас гнать будет! Не дождется! А своего Рыдза пусть целует в…
Вальчак стиснул зубы, нервы у него были напряжены так, словно именно он должен сейчас идти в атаку. "Глупости, - повторял он себе, - глупости, все это глупости, нельзя мне, нельзя".
Капралы и сержанты разбежались в разные стороны и, пригибая голову, повторяли:
- Приготовиться к атаке, примкнуть штыки, примкнуть штыки!
Сентябрьское солнце словно раскалилось, лица краснели, капли пота, блестя, стекали с висков на щеки. Солдат из Варшавы насупил тонкие брови.
- Так всегда, когда дело доходит до смерти, - народ вперед, господа сзади…
- Народ вперед, - подхватил Вальчак, - а с панами…
- Ты что? - заорал майор, он подбежал согнувшись, тяжело ступая. - Разговорчики с солдатами? Бунтовать? К дезертирству подбиваешь? Ребята, следите за ним, тут много шпаны шляется, может, коммунист или другой черт! Чуть что - пулю в лоб, без церемоний!..
И он тут же выхватил свисток, засвистели и два других офицера; продолжалось это пять секунд, десять.
Солдаты лежали, прижавшись к земле, один поднял голову, встал на колени, но, увидев, что остальные не двигаются, снова быстро упал.