- Кого уж и класть то осталось? И так все пашни, как снопами в урожайный год, мертвяками усыпаны.
- Нешто ево удержут! Ведь такая сила… так и садит, так и садит!
Игривый ветерок взрывал соломенные крыши гумен, пестрил темную и глубокую Ламу, раздувал костер, разложенный бойцами в нескольких саженях от моста, сразу же за минной полосою, обставленной тычками. Бойцы разломали пустой сосновый ящик из-под тола. Сухие смолистые доски весело трещали, языки огня лохматились, как вихры на голове нашего лейтенанта.
- Берег-от подкопали, воды не почерпнуть, - сказал боец, старший шестерки, подходя с котелком к реке.
Берега Ламы были срезаны почти отвесно - противотанковые эскарпы, о которых когда-то писала мне Даша. Желто-белая глина блестела срезами, между пластами сочились и сверкали под солнцем тонкие струйки воды.
Боец вышел на мост, навалился грудью на перила, нацеливаясь, как бы спуститься, зачерпнуть котелком воды. Видать, он все лето провел в походах: шелушившееся от загара и грязи лицо его обросло мягкой русой бородкой, в подглазьях и на широком носу лежал слой пыли.
- Эй, Борода, ничего у тебя так не выйдет, - крикнул ему товарищ, резавший кривой блестящей финкой мясо. - Вон у часового веревка на поясе - возьми привяжи котелок, тогда и достанешь.
- Какая такая веревка? - переспросил Борода и с удивлением посмотрел на меня.
На поясе у меня болтался крученый трассировочный шнур. Позже мы, как и все бойцы на фронте, повыбрасывали из брезентовых сумок противогазы, как бесполезный груз, но первое время по прибытии под Волоколамск я еще таскал шнур, про который заранее было известно, что он нигде и никогда не применяется. Шнур был записан за мною, а лейтенант Заваруев каждый день проверял у нас наличие и исправность инструмента.
Борода вытащил котелок и, складывая шнур, кивнул на эскарп с усмешкой:
- Никчемная ваша саперная работа. Только баб понапрасну мают. Разве немца этим остановить?
- Чем же его остановить?
- Да уж не ямочками, во всяком разе…
Борода глянул на меня глубоко запавшими, выцветшими на ветру и солнце глазами - в них появился холодный, упрямый блеск. "Не простой боец", - метнуло мне в голову, и я невольно посмотрел ему на воротник. В те дни многие командиры срывали с себя знаки различия: металлические квадратики с петличек, красные треугольнички с рукавов. Иногда их можно было узнать по дырочкам, остававшимся от винтиков на воротнике шинели. Борода был хитрее: он бросил и шинель, подхватил ватную стеганую бойцовскую телогрейку.
- Ну, чем? - повторил я выжидая.
Борода приподнял остро сломаную белесую бровь и усмехнулся:
- Чем, чем… Да я-то почем знаю, чем…
Взгляд его скользнул по желтоглинному откосу берега на темную, почти недвижную, слегка тронутую рябью, воду.
- У тебя под мостом, наверно, пуда два толу подвязано, - перевел он разговор. - Давай достанем одну шашку, ахнем, вон там, чувствуется, яма. Мигом бы уху сварганили!
- Воду тащи! - крикнул от костра боец, перед которым лежала горка мелко нарезанного мяса. - О чем ты там балясы точишь?
- Да вот тут обсуждаем… рыбки поглушить, - отозвался Борода. - Товарищ курсант нам пару толовых шашек из-под моста достанет.
- А-а-ах! - весело крикнул боец и, воткнув в доску тонкое жало финки, поднялся на ноги. На тонкой шее у него легко поворачивалась маленькая, коротко-стриженая черная голова. - Рыбки поел-ба!
- Вода хоть холоднючая, а доставать полезу. Вывернули-бы из ямины соменка…
- Разболакайся, отогреем! - поддержал Черного боец, сваливший у костра охапку хвороста. - У меня, кажись, еще есть в баклашке…
- Не выйдет у вас дело, - сказал я.
- Не даешь? - сдержанно улыбнулся Борода, и, перегнувшись через перила, посмотрел вниз, где гроздьями висели подвязанные к основам желтые, как куски мыла, толовые бруски.
- Хватит, хватит… - повел я рукою. - Давай, дорогой товарищ, отсюда.
- Не дает, ребята! - подмигнул Борода.
- Ну, и чорт с ним! - выкрикнул Черный и снова присел на корточки к мясу. - Отступись! Все одно, кто ее доставать полезет, эту рыбу!
Берясь за котелок, Борода недружелюбно бросил:
- Не обломало тебя еще на фронте. Ну, стой тут, стой… карауль свои ямочки!
На рогатку, воткнутую у костра, была положена жердина. Борода повесил на конец жердины котелок и носком сапога подтолкнул под донышко горевший хворост.
- Так, говоришь, смотался из госпиталя? - повернулся он к раненому, который сидел у придорожной канавы и разматывал, кособоча голову, грязную марлевую повязку.
- Смотался, - тихо ответил раненый сухими, запекшимися губами и тут же вскрикнул, пустил матюга, оторвав от раны ватную, мокрую от гноя и сукровицы, подушечку.
- Не из госпиталя, из санбата, - весело заговорил раненый, держа на коленях ком взбитой, как пена, марли. - В госпиталь меня не отправили бы, у меня рана легкая.
Борода подошел и, тронув растопыренными пальцами голову раненого, повернул ее, чтобы видеть рану.
- Повезло тебе, - засмеялся он. - Вскольз пошло. Шматок кожи да клок волос, вот и все твои убытки.
- Вот холера, другой раз от этих… от заградительных мне попадает! - горестно махнул рукой боец и скинул марлю под ноги в канаву. - Первый… в июле, ишо на Смоленской дороге. Тогда не ранили, а страху натерпелся хуже вчерашнего. При нем было, при Рокоссовским…
- Видел его? Какой он? - крикнул Черный, сидя на корточках у костра.
- Высокий, представительный… Тогда он ишо полковником был. Как сейчас помню… Выбил нас немец из районного центра. Отошли километра три-четыре, тут линия заготовлена, окопов бабы понарыли. Все в порядке, пьяных нет - на заранее подготовленные позиции. Просидели ночь - что за чорт, тихо! В чем дело? Не видим немца - не идет. Тревожно стало, сосет внутре. Кто то как заорет: "Окружают, робяты!" Посмотрел я туды-сюды, мотоциклетчиков, танков не слышно, а народ, скажи, как ошалелый, выскакивает из окопов, бежит по полю. "Лешка, держись меня!" - кричит мне корешок, Колька Лукьянов, города Щекина, Тульской области. Побежали. Дивизия целиком снялась. Может, взапрямь окружали, может и шли стороной какие-нибудь там ихние драконы, только я ничего не видел. Драпает Колька, шинель на бегу раскрылатилась, мне за ним поспеть еле-еле. Хвать… передо мной морда конская, вся в пене. Наехал на меня, стоптал было, пеной измазал. Поднял я голову… развернулась по луговине кавалерия, встречь нашей пехоте-матушке. Лупят плетками, заворачивают назад в окопы. А в такой панике с народом разве совладать? Колька Лукьянов, ему кричат: "Стой, стой, не бегай"… кричи-не кричи, перепужался насмерть, бежит, запыхался. Нагнал его какой-то на коне, лицо окровянил, за малым глаз не высек. Я, правда, сразу остановился. Конь высокий, белоногий, а на коне… кавалерийские петлички синие, подковы золотые с саблями на перекрест, четыре шпалы… полковник. "Куды бежишь?" - кричит. - Отступают, говорю, из окружения отступают. - Ах, говорит, из окружения… да как хлестанет меня плеткой! Да в другой раз, да третий раз! И что ты скажешь, остановил дивизию! Недели две прошло: попалась мне фронтовая газета "Красноармейская правда", а там портрет: генерал-майор Рокоссовский. Он, он самый! По портрету признал. Он и лупил меня - вот лупил! Не поверишь, шинель под плеткой клочьями летела!
Про Рокоссовского в те дни говорили много. Бойцов на фронте поражало его молниеносное возвышение: в июле он был полковником, а в октябре генерал-лейтенантом, командующим крупнейшей на Западном фронте 16-й армии, теперь еще усиленной курсантскими частями. Мирные жители обожали его за то, что его войска находились на Волоколамском шоссе, самом опасном направлении. В 1937 году полковник Рокоссовский был арестован, просидел несколько лет в тюрьме без суда - без следствия. Выпустили из тюрьмы, когда уже началась война с немцами. Под Смоленском он сразу прославился. Конечно, знали, что где то в главной квартире Западного фронта сидит над оперативными картами Жуков, но фронтовым генералом, любимцем народа, многозначительным символом был Рокоссовский.
- Ты, выходит, спец по драпу? - засмеялся Черный, сгребая ложкой грязную пену в закипавшем котелке. - Вчера опять на заградительный нарвался?
- Ну да… Лейтенантишко ихний, дурак дураком, за мной погнался, да и трахнул сзади одиночным выстрелом из автомата. Кровь увидал на мне, должно, сам перепужался до смерти, отступился, А я… перевязался в санбате и дальше драпаю.
- Не уйдешь далеко, - сказал Борода. - Теперь, братец ты мой, новый приказ: не одним отрядам из пограничников, но и всем строевым частям нести заградительную службу. Каждый полк обязан выставлять дозоры, задерживать всех… шатающихся.
- Приказано: не стесняться, применять оружие полной мерой.
- Всех не удержут, хоть какую меру применяй, - возразил раненый.
- Народ разве удержут? - поддержал боец, сидевший рядом.
Он только что подошел к мосту и тоже присел перекусить: снял с плеча вместительную глубокую противогазную сумку, вытащил из нее кусок вареного мяса, несколько соленых огурцов, завернутых в газету. Вместе с ним шел старик, он разматывал на опорках веревки и раскладывал пятнистые портянки на траве. Было еще трое-четверо новых.
- Народ удержать нельзя, - повторил боец. - Он не сюда, так туда уйдет… на ту сторюну! Ныриков-то, их вона сколько развелось. Под волну ныряют!
- Под какую волну? - удивился Борода.
- Под такую. Меня тоже один подговаривал: давай, говорит, нырнем. Немец наступает, видишь, волнами. Не сегодня-завтра, говорит, закрутит нас на гребешках, ныряй со мною. Как наши будут отступать, уйти и спрятаться в подвале, в погребе. Волна прокатится, затишье - вот и вылезай тогда.