Держа винтовку с примкнутым штыком между колен, я читал и перечитывал письмо Даши. Даша писала в конце июля, но вот кончились желтенькие, проникнутые осенним тленьем сентябрьские дни, а вести с фронта шли одна другой хуже. 19 сентября пал Киев. Пала Вязьма. Пали Брянск, Орел. В июле и августе поражения объясняли изменой генералитета: вслед за приказом о Павлове были объявлены приказы об изменниках-генералах Качалине, Понеделине. Но не выправлялось дело и от того, что вновь назначили политических комиссаров. Комиссары были упразднены год назад - после финской кампании. Война в Финляндии была неудачна: вся страна чувствовала, что ценою непомерных жертв были достигнуты ничтожные результаты. Тогда генералитет заявил: виноваты комиссары! Комиссары ослабляют авторитет командиров, расшатывают дисциплину, понижают боеспособность частей… - отменить их! И - отменили. Теперь Красная армия опять терпела поражения и комиссары подняли головы: генералы - изменники! Командиры аполитичны, порой, враждебны, над ними нужен глаз и глаз, нужны представители партии в воинских частях… - ввести комиссаров! И - ввели. А Красная армия продолжала откатываться к востоку. Все яснее и яснее становилось, что ни генералы, ни комиссары не могут влиять на события - какая то иная сила распахнула ворота России перед врагами.
На рвах вокруг Москвы появились миллионы, действительно, тьмы-тьмущие деревенских баб, девок, ребятишек. Они валом-валили из-под Вязьмы и Брянска, на подступах Москвы их останавливали, собирали в батальоны по три тысячи человек и "организованным порядком" вели на оборонительные работы. Девки с лопатами на плечах притопывали по холодной грязи босыми красными ногами, кидались, проходя огородами, на бураки, капусту и - бессмысленные - пели припевочки веселыми пронзительными голосами. Миллионная эта армия не оставила нетронутого места в лесах и полях Подмосковья, От Болшева к Подлипкам и дальше по окраинам столицы тянулись зигзагами противотанковые рвы, торчали ежи (крест-на-крест скованные рельсы) и надолбы (цементные столбы, врытые в землю с наклоном на противника).
По плану обороны города Москвы, на северо-западном секторе за боевые действия отвечал начальник нашего училища полковник Варваркин. Обладая крупными военно-инженерными силами, он решил построить Болшевский узел обороны. Потому вокруг училища копали больше, чем в других местах. Полковник затребовал на работы целую бабью дивизию. В соседней деревне Максимковой, на ближней ткацкой фабрике, на усадьбе овощного совхоза все было усыпано людьми. Бабы захватили пустые, брошенные хозяевами дачи, мастерили землянки в лесу. Землянки прыщами вспухали под соснами: спали там вповалку, в духоте, пар валил из деревянных труб, торчавших над песчаными буграми, присыпанными желтой хвоей и прелой травой.
Неподалеку от калитки, которую я охранял, строили огневые точки. Тут был конец деревни: лохматились старой соломой гумна, чернели бани. Хитрость военная подсказала: укрыть в банях ДЗОТы, дерево-земляные огневые точки. Делалось это просто: внутри рыли котлован, укрепляли его и перекрывали накатом, устраивали амбразуры и оборудовали стол для пулемета или противотанкового ружья. Извилистыми ломаными линиями тянулись от строеньица к строеньицу узкие и глубокие ходы сообщения. В траншеях виднелись головы, повязанные белыми, розовыми, синими платочками, взлетала наверх земля, мелькали лопаты. На рыхлом песчаном валу стоял круглый, невероятно раздавшийся в ширину полковник - преподаватель по фортификации. Поддерживая растопыренной ладонью лист синей бумаги, он объяснял лейтенанту Заваруеву замысел, по которому строился этот сектор оборонительного узла.
- Качества, товарищ лейтенант, качества работы не вижу, - говорил полковник, задыхаясь от астмы и поминутно хватаясь за грудь. - Ну, посмотрите, что эта дура делает? - кинулся он, проваливаясь в песке, к девке, которая выбрасывала землю из круглой стрелковой ячейки. - Куда ты ее роешь, такую широкую?
- А я почем знаю, - подняла девка лицо на полковника. - Уже нельзя, с лопатой не повернешься, неудобно.
- Зато минам залетать будет удобно! - прохрипел, свистя легкими, полковник. - Имейте в виду, лейтенант, вы отвечаете. Где ваши курсанты, инструкторы?
Проводив полковника, лейтенант вернулся к девке. Она была невеличка ростом, чернява, в голубеньком платочке. Должно быть, приглянулась лейтенанту, напомнила другую осень - в Рамушках, где так же на отлете стояли гумна и бани, бабы трепали по осени лен, а мужики колотили рожь цепами. Он рос рыжим озорным мальчишкой, ему всегда нравилась дружеская и насмешливая, полная бесстыдных намеков, перебранка молотильщиков с трепальщицами.
- Ты что же мне копаешь… шире маминой? - сказал он девке, легко входя в тон шутливого разговора. - Разве я не показывал тебе, как надо? Узкая-то дырка, она завсегда лучше. А у тебя она… разработанная!
- Проваливай, проваливай с такими разговорчиками! - бойко ответила девка, глядя на него снизу карими веселыми глазами. - Твой политрук идет, а ты и не видишь… Иди, встречай!
По тропинке вдоль проволочного забора шагал, широко расставляя ноги, комиссар батальона Никонов. Поддерживая рукой висевшую на поясе кожаную полевую сумку, лейтенант подбежал к комиссару и, остановившись, вскинул ладонь ребром к широкому черному козырьку фуражки.
- Прикажете посадить людей на политбеседу, товарищ старший политрук?
- Беседа, беседа! - певуче и звонко закричали девки и, мелькая голыми ногами, начали выскакивать из темных щелей, вырытых в земле. Весело и как попало они расселись на свежеотесанных бревнах, подвезенных к бане, на истоптанной траве, усеянной белыми щепками. Девка-чернавочка и ее подруга, видать, из одной деревни, сели прямо на песке, мягком и холодном, свесив в траншею слегка раздвинутые босые ноги. Они переговаривались негромкими, однако, быстрыми и бойкими голосами, чему то смеялись, поминутно взглядывая то на комиссара, то на лейтенанта, который, напустив на себя строгости, стоял, как стальной, у темной, с подгнившими углами, бани.
Комиссар снял фуражку, положил ее на край бревна, блестевшего капельками смолы на свежем срезе, и тоже выпрямился - бритоголовый, на раздвинутых ногах, ухватившись обеими руками за широкий поясной ремень, на котором светилась натертая мелом пятиконечная звезда.
- Товарищи! В историческом выступлении от третьего июля великий и любимый вождь народа товарищ Сталин отмечает…
Девка-чернавочка, приклонив голову, развязывала зубами узел, затянувшийся на голубом платочке. Непокрытые, расчесанные на прямой пробор, гладкие волосы ее отливали синевой.
Я девчонка-сиротинка,
Сиротее меня нет…
запела она вполголоса, держа за концы платок и перекрывая им круглую, небольшую голову.
- Тише, ты! Услышут… - толкнула ее в плечо подруга, белесая и толстая, с округлыми плечами девка.
- Ну, и пусть! Чисто Афонюшка с Большой мельницы: "Таварышши холхозники, атмичаю…" Вот намаялись мы, как он бригадиром у нас на колхозе стал. Чуть что, штраф! Лушке Егоровой полтрудодня из книжки вымарал, так она как цапнет его за бороду! Пиши, кричит, обратно, а то все бабе расскажу, как ты в амбар к Марфе Терехиной лазиишь…
- …Товарищ Сталин далее говорит, что армия передовой, прогрессивной страны… - Закованный в броню цитат, комиссар был непроницаем. Он был глух и слеп - до тупости, идиотизма.
Беседа была окончена. Комиссар, довольный, постукивал по портсигару папиросой. Каждое утро он составлял план работы на день, - это вменялось в обязанность армейским политработникам, - и он чувствовал удовлетворение, что сегодня план осуществляется без пропусков. Доволен был и лейтенант: после обеда кончалось его дежурство, он собирался в Москву - отвезти в военно-портновскую мастерскую ордер, полученный на пошивку кителя.
- Обед! - крикнул лейтенант, и слегка смутился, столкнувшись с темными блестящими глазами девки-чернавочки.
Подняв на плечо железную лопату, отшлифованную песком, она прошла мимо него по щепкам, колючей сухой траве. Лейтенант посмотрел ей вслед, на маленькие и круглые, в желтой глине, пятки.
Девка, чувствуя на себе его взгляд, притопнула ногой и, смешиваясь в пестрой толпе, шедшей в деревню обедать, запела высоко и резко:
…Московские дамочки
…Не копайте ямочки
…Ой-да эти ваши ямочки
…Не удержут таночки.
Шурка Яковлев спросил меня:
- Послушайте, вы, филолог… вы знаете, откуда пошло слово "шамать"?
- Вот уж чего не знаю, того не знаю, - сказал я, смиряясь перед шуркиной манерой задирать каждого человека. - Интересовался, смотрел у Даля, но там какое то чепуховое толкование. По Далю, "шамать" - "медленно идти".
- Слухайте сюда, филолог, - усмехнулся Шурка, принимая блатной тон. - Я этих ваших Далев - или как там, Далей - не читал. Зачем он не обратился ко мне, я бы ему выдал вполне компетентную справку. В двадцать четвертом году, когда я проделал в ящике под вагоном увлекательное путешествие Москва-Тифлис, я увидел, что моя чумазая братва целиком и полностью захватила улицы Теплого города. По Тифлису стон стоял: "Тетенька, дайте почамать", "Дяденька, чамать хотца". "Чамо" по грузински "кушать", "есть". Мы разнесли это слово по всей России. Отсюда и повелось: "шамать", "шамовка", "пойду подшамаю".