Два дня спустя школа проснулась под знаком "Херни!".
С трех часов утра и до половины шестого Эйдриан, а вместе с ним Том, Хэрни и Сэмпсон, руководствуясь нарисованными Эйдрианом картами и данными им инструкциями, проникали в пансионы, оставляя экземпляры журнала в кабинетах, комнатах отдыха, библиотеках и – целыми стопками – у подножия лестниц. Никто их не увидел, и они никого не увидели. К завтраку все четверо спустились, изображая такое же удивление и волнение, какое журнал вызвал во всех прочих.
В самой же школе, еще перед утренней молитвой, они присоединились к стайкам учеников, толокшихся в колоннаде перед досками объявлений, обменивавшихся мнениями о содержании журнала и строивших догадки насчет его авторов.
Эйдриан напрасно тревожился, что изысканность сочиненного другими затмит его статью. Присущий ей разнузданный популизм оказался школе куда интереснее, чем темная педантичность Хэрни и Сэмпсона или агрессивность безудержного слога Тома. Самые возбужденные разговоры этого дня вертелись вокруг личности С.-Г. Паслена. Где бы ни оказывался Эйдриан, он всюду слышал цитаты из своей статьи.
– Эй, Марчант, может, сыграем по-быстрому в крекер?
– Они могут укоротить ваши волосы, дети мои, но не могут укротить дух. Мы побеждаем, и они это знают.
– Школа – не прихожая реальной жизни, она и есть реальная жизнь.
– Пассивное сопротивление!
– Давайте составим свою программу. Провалим их экзамены, но выдержим собственные.
Ничего подобного школа еще не видела. На утренней одиннадцатичасовой перемене в буфете только о журнале и говорили.
– Ну давай, Хили, признавайся, – сказал Эйдриану уплетавший сливки Хейдон-Бейли, – это же твоих рук дело, правда? Все так говорят.
– Странно, а меня уверяли, что твоих, – ответил Эйдриан.
Невозможность объявить во весь голос о своей причастности к происходящему наполняла Эйдриана мучительным разочарованием. Хэрни, Сэмпсон и Том радостно довольствовались безвестностью, Эйдриану же требовались овации и признание. Даже насмешки и злобное шипение и те сошли бы. Он гадал, прочел ли Картрайт его статью? Что он о ней думает? Что думает о ее сочинителе?
Эйдриан внимательно приглядывался к реакции людей, которых обвиняли в том, что они-то и есть авторы журнала. Он всегда старался усовершенствоваться в тонком искусстве вранья, и наблюдение за теми, кто говорит, когда на них нажимают, чистую правду, было в этом отношении чрезвычайно полезным.
Как обнаружил Эйдриан, говорили они примерно следующее:
– Ну да, в общем-то, это я.
– Иди ты, Эйтчесон! Все же знают, это твоя работа.
– О господи! Как ты об этом пронюхал? Думаешь, директор тоже знает?
Эйдриан запоминал эти реплики и старался воспроизводить их сколь возможно точнее.
В тот же день, после ланча, Тикфорд, директор Эйдрианова пансиона, воздвигся посреди столовой, как и прочие одиннадцать директоров в своих одиннадцати пансионах.
– Перед спортивными занятиями старостам надлежит забрать из кабинетов все экземпляры журнала и уничтожить их. Всякий, у кого после трех часов дня будет обнаружен подобный экземпляр, понесет суровое наказание.
Таким злющим Эйдриан Тикфорда еще не видел. Уж не догадался ли он, что "Херня!" происходит именно из его пансиона?
Эйдриан и Том с радостью отдали свои экземпляры.
– Получите, гауптман Беннетт-Джонс, – сказал Эйдриан. – У нас имеется также издание "Процесса", сочиненного печально известным евреем по имени Кафка. Полагаю, Берлин одобрит вас, если вы бросите в костер и эту книжонку. Да, и вместе с ней – сочинения декадентствующей лесбиянки и большевички Джейн Остин.
– Поосторожнее, Хили. Ты в списке. Если ты хоть как-то связан с этим дерьмом, считай, что у тебя неприятности.
– Спасибо, Сарджент. Не буду больше отнимать твое драгоценное время. Уверен, тебе еще предстоит посетить с подобной же целью множество наших соседей.
И все же, сколько бы шуму ни наделал журнал, Эйдриана почему-то томило разочарование. Ничего его статья не изменила, ни капельки. Он, собственно, и не ожидал, что в классах разразятся открытые боевые действия, и все-таки грустно было сознавать, что если его, Хэрни и прочих завтра изобличат и изгонят, школа посудачит о них немного, а после забудет навсегда. Мальчики трусливы и консервативны. Наверное, поэтому, думал он, система и работает.
Чувствовал Эйдриан и то, что, попадись ему эта статья в дальнейшей жизни, лет в двадцать, он только поежится, смущенный ее претенциозностью. Но почему его будущее "я" должно насмехаться над ним теперешним? Ужасно сознавать, что время заставит тебя предать все, во что ты сейчас веришь.
"То, каков я сейчас, правильно, – говорил он себе. – Я никогда не буду видеть все так ясно, никогда не буду понимать все так полно, как в эту минуту".
Мир не изменится, если люди по-прежнему будут позволять ему засасывать себя.
Он попытался пересказать свои чувства Тому, но тот пребывал в настроении неразговорчивом.
– Сдается мне, изменить мир можно только одним способом, – сказал Том.
– И каким же? – спросил Эйдриан.
– Измени себя.
– Ой, ну это уже херня!
– И "Херня!" говорит чистую правду.
Эйдриан сходил в библиотеку, посмотрел литературу по симптомам, которые он в себе наблюдал. Сирил Коннолли, Робин Моэм, Т. К Уэрсли, Роберт Грейвз, Саймон Рейвн[52]: у каждого из них имелся свой Картрайт. А романы! Их были десятки. "Бог нас отверг", "Отсвет юности", "Четвертое июня", "Сандел", "Особенная дружба", "Холм"…
Он всего лишь один из множества чопорных, ожесточенных и чрезмерно чувствительных представителей среднего класса, норовящих выдать свою немощную декадентскую похоть за нечто одухотворенное и сократическое.
Да почему бы и нет? Если это означает, что ему предстоит закончить свои дни на средиземноморском острове, сочиняя лирическую прозу для издательства "Фабер и Фабер" и критические статьи для "Нью стейтсмен", меняя одного мальчика-слугу и "секретаря" на другого, попивая "Ферне Бранка" и каждые полгода откупаясь от начальника полиции, – значит, так тому и быть. Все лучше, чем под дождем тащиться в контору.
Окончательно разозлясь, Эйдриан снял с полки толстую Библию, открыл ее наугад и красной шариковой ручкой написал на полях: "Ирония". А на форзаце нацарапал несколько анаграмм собственного имени. Ад Иран, радиан, дан аир, на дари.
И решил пойти повидаться с "Глэдис". Уж она-то его поймет.
Дорогой к нему прицепился выскочивший из-за могильного памятника Ранделл.
– Ага! Вот и С.-Г. Паслен!
– Ну слово в слово, Давалка, я как раз это и собирался сказать. Только тебе могут быть известны мерзости вроде игры в крекер.
– Мало ли кто чего знает.
Эйдриан сделал вид, что лезет в карман за записной книжкой.
– Это стоит записать – "мало ли кто чего знает". Может оказаться полезным, если мне когда-нибудь придется участвовать в конкурсе на произнесение самой бессмысленной в нашем языке фразы.
– Ну извини.
– Не дождешься.
Ранделл поманил его согнутым пальцем.
– Новую штуку придумал, – сказал он. – Иди сюда.
Эйдриан с опаской приблизился.
– И что же это за гадость?
– Нет, я серьезно. Подойди поближе. Ранделл указал на свой брючный карман.
– Засунь туда руку.
– Знаешь, Давалка, даже для тебя… это уж чересчур…
Ранделл притопнул ногой:
– Да серьезно же! Блестящая идея. Сунь руку, пощупай.
Эйдриан поколебался.
– Ну, давай!
Эйдриан опустил руку в карман Ранделла. Тот захихикал.
– Понял? Я прорезал карманы. А трусов не ношу.
– Давалка, ты величайшая из…
– Господи, да продолжай уж, раз начал.
Эйдриан дошел до "Глэдис" и плюхнулся на нее. Оставшийся внизу Ранделл послал ему воздушный поцелуй и ускакал куда-то – восстанавливать силы перед тем, как проделать тот же фокус с кем-то еще.
"Ну вот, ну чем меня не устраивает Давалка? – спросил себя Эйдриан, вытирая носовым платком пальцы. – Он сексуальный. Занятный. С ним можно вытворять штуки, о которых, если говорить о Картрайте, я и помыслить-то не могу. А, черт, опять кого-то несет".
– Друг или враг? Приковылял Свинка Троттер.
– Друг! – отдышавшись, ответил он.
– Ба! Да вы совсем изнурены, мой лорд. Приблизьтесь, присядьте рядом со мной.
Пока Троттер усаживался, Эйдриан обмахивался листком щавеля.
– Я всегда почитал котильон чрезмерно утомительным для летней поры. Лицам высокопоставленным должно его избегать. Танцуя котильон, я сознаю, что выгляжу непревзойденно заурядным. Менуэт, полагаю я, вот единственный танец, приличествующий изысканному джентльмену, играющему в свете сколько-нибудь видную роль. Тут вы согласитесь со мной, мой лорд, не правда ли? По-моему, Хорри Уолпол[53] заметил однажды: "В этой жизни необходимо испробовать все, кроме кровосмешения и сельских танцев". Превосходное правило, как я сказал моей матери, укладываясь вчера вечером с нею в постель. Возможно, вы несколько позже окажете мне честь, составив компанию за ломберным столом? Предстоит партия в "бассет", и я намерен облегчить лорда Дарроу на пять сотен гиней.
– Хили, – сказал Троттер. – Я не говорю, что это ты, не говорю, что не ты, мне, в общем, все равно. Однако С.-Г. Паслен…
– Паслен сладко-горький, – сказал Эйдриан. – Solarium dulcamara, распространенное придорожное растение.
Искали там, искали тут,
Учителя сбивались с ног,
Но ловок он, прожженный плут,
Сей сладко-горестный цветок.
Стишки так себе, зато моего собственного сочинения.