Вот и сегодня, почувствовав, что от грохота, а еще от усталости и бессонницы, у него раскалывается голова, Громов подошел к колодцу, набрал в кружку воды и, вдыхая знакомый, почти пьянящий запах соснового леса, вдруг услышал… журчание ручейка. Дикость какая-то.
Прислушался внимательнее. "Галлюцинация? Не похоже. Галлюцинации - это чуть попозже, через несколько дней. Как зов с того света".
Он придвинулся поближе к стене, снова наклонился и ощутил, как из стенки колодца дохнуло на него сырым, могильным каким-то холодом. Нагнувшись еще ниже, лейтенант повернулся на бок и ощупал стенку. В двух местах пальцы его ушли в зияющую пустоту. Туда же постепенно уходила и вода.
"Только этого не хватало!" - с ужасом подумал он, поняв, что произошло. Строители дота не заметили, что от пустоты их отделяет лишь тонкая стенка камня. А сейчас, под взрывами бомб и снарядов, эта стенка дала трещину. Пока трещина захватила только верхнюю часть колодца и вода вытекает до определенного уровня. Но что будет завтра? После еще одного попадания бомбы? А без воды они больше двух суток не продержатся.
- Товарищ лейтенант, - налетел на него в проходе Степанюк. - Второй пулемет вышел из строя. Снаряд врезался в амбразуру и взорвался почти в доте. Ужицкий и Загойный убиты.
- Погибших - в спецотсек, - еле слышно проговорил Громов после тягостного молчания. - Опять потери. Почему мы так много теряем людей? Да, возьмите двух бойцов и заполните водой всю имеющуюся в доте посуду.
- Зачем? Ведь колодец…
- Очень скоро можем остаться без воды. В колодце трещина. Но говорить об этом бойцам не нужно. И еще… В доте есть "максим", которым вы нас прикрывали. Попытайтесь пристроить его на турель. На нем будем работать мы с Абдулаевым. Немцы не должны догадаться, что вывели из строя пулемет.
Сержант неуклюже козырнул и трусцой побежал к пулеметной точке. Глядя ему вслед, Громов подумал: "Хорошо, что я не отправил Степанюка и его людей наверх, как предлагал Газарян. К этому времени никого из них уже не было бы в живых. А так погиб лишь Загойный". И сразу же поймал себя на том, что уже не воспринимает смерть этих двух людей так болезненно, как воспринимал гибель первых своих бойцов: Сатуляка, Рондова, Кожухаря… Что это, очерствение души? Безразличие, появившееся перед ощущением близости и неотвратимости своей собственной смерти? Одно из проявлений обреченности? Впрочем, как бы это ни объяснялось, бойцы не должны заметить его черствости.
Подумав это, Громов сначала зашел в отсек, где лежали убитые, в присутствии всех пулеметчиков попрощался с ними, и только потом пошел в свой командный… По привычке взялся за перископ, но почувствовал, что он не выдвигается. Странно… Разворотило трубу? Просто забило ее? Он открыл амбразуру и сразу же отпрянул: прямо перед ним вырос столб взрыва.
- Газарян! - крикнул он в телефонную трубку. - Слушай меня! Пушкари на том берегу совсем обнаглели. Ударь по одному из орудий своими двумя. Подави его к чертовой матери. Потом возьмешься за другое. Не думаю, чтобы после этого немцы пригнали туда еще несколько орудий. Они нужны им на фронте.
Газарян что-то ответил ему, но расслышать его слова комендант не смог. Его заглушил взрыв гранаты. Взрыв, который прогремел уже в самом доте.
Андрей выскочил из отсека, огляделся. Снова взрыв. Где-то в районе санчасти.
- Мария! - крикнул он. - Что там, медсестра?!
- Немцы! Немцы забрасывают нас через трубы! - услышал в ответ голос Коренко. - Они угробят всю нашу вентиляцию!
"Вот оно что! Впрочем, и это еще не самое страшное. Куда страшнее будет потом, когда они начнут забивать вентиляцию камнями".
- Держитесь подальше от труб! - посоветовал он. - Где Мария?!
- Возле Роменюка. Он бредит.
Час от часу не легче. Утром Кристич сказала ему, что у Симчука тоже плохи дела. Рана начала гноиться, нужна операция, которую сама она, тем более здесь, в доте, сделать не в состоянии. А значит, все кончится гангреной. И мучительной смертью. Однако чем он мог помочь ему? Имеет ли он право удерживать раненых в доте? Имеет ли право обрекать их на физические и духовные страдания? Но что же тогда - открыть дот и сдаться в плен? Сдать дот, в котором еще несколько суток можно вести бои, сковывая вокруг себя как минимум две роты солдат и батарею орудий? Нет, на это он не пойдет. Тогда что же делать? Может, разрешить покинуть дот только раненым и медсестре?
- Товарищ лейтенант, это я, сержант Вознюк из 119‑го.
- Слушаю тебя, сержант. Как вы там? Еще держитесь?
- Да трое нас осталось. Всего трое. Один пулемет и винтовки. Что делать?
- Сражаться, сержант, - холодно, жестко ответил Громов. - Сражаться, пока есть такая возможность.
- Но ведь они взорвут дверь и ворвутся. Тут раненые говорят, что надо бы сдаться. Сколько можно мучиться?
- Много раненых?
- Одиннадцать человек, товарищ лейтенант. Шесть из них - тяжело. Что с ними делать? Страшно смотреть на их мучения.
- Да, страшно, - согласился лейтенант, думая еще и о тех раненых, за судьбу которых, за их мучения несет ответственность он сам.
- Я хотел разрешить им выйти. Вынести их. Но побоялся. А дот комбата не отвечает.
- И правильно побоялся. Устав не допускает сдачи в плен ни при каких обстоятельствах. Пока мы живы, приказ для всех один: сражаться! Еще раз поговори с бойцами. Лучше обречь себя на мучительную смерть, чем на позор плена.
- На словах оно, ясное дело… Но тут - сама жизнь…
- Именно о жизни, а не о словах я и толкую. Напомни раненым, что они солдаты. И что во все века, во всех крепостях мира раненые разделяли судьбу своих гарнизонов.
- А ведь так оно и было, - согласился сержант.
После разговора с Вознюком лейтенант сразу же попробовал дозвониться до Шелуденко, но дот действительно не отвечал.
"Может, ведут бой и просто некому поднять трубку?" - подвернулась спасительная мысль. Громову не хотелось верить, что дот Шелуденко замолчал навсегда. Уже отчаявшись услышать в трубке чей-либо голос, лейтенант покрутил ручку еще раз и… вдруг до него долетел слабый, будто идущий из глубокого колодца, голос комбата:
- Ты, Громов? Ты… Прощай, лейтенант…
- Что случилось, товарищ майор?!
- Сожгли они нас, гады. Огнеметами. В амбразуры. Всех, сволочи… Я один. Тоже… ранен… Тут у меня ящик… с гранатами. Сейчас… ворвутся, но я… С ними… Прощай, Беркут…
Андрей еще немного подержал свою трубку, но уже понял, что трубка майора упала в гнездо, а значит, больше он не услышит ни голоса комбата, ни того, что там произойдет.
Громов сел на нары и, обхватив голову руками, прижался затылком к стене. Он устал. Это уже какая-то нечеловеческая усталость, вместе с которой приходит безразличие к жизни. Он настолько устал, что в какую-то минуту вдруг сказал себе: "Поскорее бы это случилось! Нет сил. Пора кончать… Я сделал все, что было в моих силах". Но через минуту-другую все же сумел одернуть себя: "Не паникуй! Как там орал этот Штубер: "И не ваша вина, что войска бежали, бросив вас на произвол судьбы"? На психику жмет. Но ведь нас не на "произвол", нас для борьбы оставили. В конце концов, кто-то же должен был остаться. Точно так же, как кто-то первым должен пойти на прорыв обороны противника… и погибнуть; первым ворваться в окоп - и тоже…"
- Камандыр! - закричал в трубку Газарян. - Наблюдай! Нэт адын арудий!
- Вижу, Газарян, вижу, - ответил Громов, не поднимаясь с места и не открывая глаз. - Молодец, младший сержант!
- Это тебе мой подарок, камандыр. От солнечной Армении!
- Спасибо, друг. Настоящий солдатский подарок. Береги людей.
- Но должэн тэбэ сказать, что они закапывают в землю два танка. На южный сторона, наблюдаешь?
- Ничего, значит, твоим гайдукам скучать не придется.
- Гайдуки, - сразу же пригасил свою радость младший сержант. - Правильно говоришь. Пусть будет, как хотел Крамарчук: гайдуки. Ребята привыкли. Какой был камандыр, а, какой камандыр! Но… война. Сейчас ничтожим другой арудий!
- Андрей, они забивают трубы камнями, - выросла на пороге Мария. - В отсеках становится трудно дышать.
- Так они и должны поступать. У них нет другого выхода. Чувствую, что у них появился знающий, толковый офицер, настоящий профессионал войны.
- Ты бредишь, лейтенант!
- Почему "бредишь"? Рассуждаю. Там ведь тоже офицеры. Они тоже выполняют приказы.
- Но ведь там, в отсеках…
- Я все понял. Иди к раненым. Успокой их.
- Андрей…
- Идите к раненым, санинструктор Кристич. Ваше место рядом с ними.
Как только она вышла, Громов выдвинул из-под нар ящик с лимонками, быстро распихал несколько штук по карманам, две взял в руки и побежал к выходу.
Видно, фашисты почувствовали себя настолько уверенными, что даже мысли не допускали, что кто-то из гарнизона может вырваться наружу и выбить их с крыши. Этим Громов и воспользовался. Пригнувшись, вскочил в окоп, потом, уже в конце его, выскочил, сделал несколько шагов в сторону и, увидев пятерых или шестерых солдат, таскающих камни, метнул в них одну за другой две лимонки, затем под пулеметным огнем залег, достал из кармана и бросил третью и только тогда спрыгнул назад, в окоп. К стонам и крикам раненых он прислушивался уже сидя под приоткрытой дверью. Что отвечать Марии, как вести себя, слушая ее донесение, - он не знал, зато сделал то единственное, что мог и обязан был сделать. Так пусть же это ему зачтется.
"Ну что ж, теперь до вечера здесь, на плато, они успокоятся", - решил Громов спустя несколько минут, поднялся, сплюнул и спокойно, словно к себе в дом, вошел в дот.