Потом Дюма отправился к герцогу Беллюньскому, который отказался его принять, но через слугу уведомил визитёра, что будет счастлив получить от него письмо.
Потом настал черёд генерала Вердье. К удивлению Дюма, генерал жил в скромной квартире на верхнем этаже и занимался живописью.
- Меня обвинили в заговоре и отправили на пенсию, - объяснил он. - Сегодня лучше обходятся с теми, кто во время Революции покинул родную страну и сражался в армиях врага. Запомните только одно, молодой человек: будьте преданны, но не родине, а любой партии, что стоит у власти; вот секрет успеха в нашу продажную эпоху.
Следующий визит Дюма нанёс генералу Фуа. Этот прославленный оратор занимался в рабочем кабинете, заполненном книгами, картами, брошюрами, рукописями, которые были разложены на креслах, столах и прямо на полу; генерал писал свою историю войны в Испании.
- Значит, вы сын генерала Дюма, который командовал Альпийской армией?
- Да, генерал.
- Я слышал, что Бонапарт обошёлся с вашим отцом очень несправедливо и распространил свою несправедливость на его вдову.
- Он оставил нас в полной нищете.
- Чем я могу вам помочь?
- Всем, чем угодно. Средства мои на исходе.
- Ну что ж, у меня на примете есть одно место; чтобы его занять, достаточно хоть немного знать математику.
- В этом предмете я слабее всего, генерал.
- Так! Хорошо, ну а как у вас с правом? Неужели вы совсем им не занимались?
- Нет, генерал.
- А как с латынью и греческим?
- Латынь я знаю, генерал, но в греческом едва разбираюсь.
- Ну а современные языки: немецкий или английский?
- Немного говорю по-итальянски, но не слишком хорошо.
- Бухгалтерское дело?
- Прошу вас, генерал, позвольте мне сразу признаться, прежде чем я не умер со стыда, что большую часть времени я посвящал охоте, рыбной ловле, чтению и танцам. Боюсь, учился я плохо. Но это лишь потому, что никто меня не направлял. Если вы пожелаете мне сказать, что, по-вашему, я должен выучить, я быстро всё выучу, ибо я не такой глупый, как может показаться.
- Хорошо. Ну что ж, это мы посмотрим... Но у вас есть на что жить сейчас, пока вы будете учиться?
- Ничего нет, генерал, - признался Дюма.
- Это действительно всё осложняет.
- Да, генерал. Но уверяю вас, какое бы место мне ни предложили, оно лишь залатает дыры. Вы увидите, я сумею своего добиться. Буду стараться изо всех сил. Я это смогу. Я этого хочу.
- Конечно, я в этом уверен. Но пока делать нечего. Всё-таки я попытаюсь кое-что для вас подыскать. Послушайте, запишите мне ваше имя и адрес.
Дюма, взяв бумагу и перо, стал писать, заметив при этом:
- Корреспонденция на моё имя будет приходить к графу Риббингу...
- Мы спасены! - воскликнул генерал Фуа.
- Почему? - спросил Дюма.
- Из-за вашего почерка! У вас дивный почерк!
Дюма глубоко огорчился, вспомнив мать, которая считала, что красивый почерк свидетельствует только о полном невежестве.
- Я случайно узнал, что в секретариате герцога Орлеанского требуется служащий, чтобы надписывать адреса на конвертах. Платить вам будут тысячу двести франков в год, это немного.
- Целое состояние! - вскричал Дюма.
- Прекрасно, тогда, как говорится, дело сделано. Зайдите ко мне завтра.
- Я хотел бы снять комнату. Я могу быть уверен...
- Снимайте! Ваш приём на работу - это вопрос политики. Герцог сможет говорить, что на него работает сын республиканского генерала.
Дюма ушёл, бормоча про себя: "Я должен стать образованным, должен учиться, обязан всегда, беспрестанно учиться".
Погруженный в эти мысли, Дюма осмотрел множество комнат; за приличные брали слишком дорого; слишком скверные сдавали задешево. В конце концов Дюма нашёл одну подходящую: её окно выходило во двор, а стены были оклеены чудовищными жёлтыми обоями; но в ней был альков, куда он мог бы поставить кровать, а оставшееся пространство могло бы послужить рабочим кабинетом.
Консьерж - он мгновенно распознал впервые приехавшего в столицу провинциала в этом высоком, одетом в странную куртку, доходившую ему до колен, парне с плохо постриженными волосами, создававшими вокруг его головы некий растрёпанный нимб, - красноречиво расхваливал помещение:
- Видите? Да, это альков! В наши дни вы его не везде найдёте, сударь. Это наши отцы знали толк в альковах. А сегодня комнатой называют четыре голых стены.
- Согласен, - заметил Дюма, - но окно почти не даёт света, а я буду много работать и рано утром, и поздно ночью.
- Пусть вас не мучает вопрос освещения, сударь. Мы здесь жжём лишь огарки свечей из самого лучшего, но, несмотря на это, дешёвого воска.
- Огарки? Как это понимать?
- А вот как! Представьте себе, что вы - богач. Вы ведь не станете зажигать огарки свечей, что остались со вчерашнего вечера, не правда ли? Вы скажете своему слуге: "Блез, зажги новые свечи. Сегодня вечером я жду важных гостей". И Блез, ваш слуга, ответит: "Слушаюсь, сударь, сию же минуту займусь этим". Но что сделает Блез со всеми свечными огарками? Он сложит их в коробку и принесёт её мне, когда она наполнится. Почему именно мне? Потому, что он знает: я приторговываю огарками свечей. Это известно всему кварталу. Итак, всё складывается лучшим образом: у богатых своя роскошь, у бедных лишь её остатки, но бедняки не сидят в темноте, а это - самое главное.
Дюма с удовольствием слушал консьержа. Тут он впервые понял, что каждая личность, сколь бы скромное положение она ни занимала в обществе, по-своему философ, достойный быть выведенным в романе.
- Конечно, моим жильцам я продаю огарки по самым низким ценам, предоставляя им право первого выбора.
Ну разве Дюма мог не снять эту комнату? Тем более что консьерж, показав на какой-то предмет обстановки, включённый в стоимость комнаты, спросил:
- А что вы скажете на это?
"Этим" оказался большой секретер; одна сторона его выдвигалась, образуя некое подобие ночного столика.
- Вряд ли вы найдёте что-либо более приличное, - прибавил консьерж. - Если вы будете принимать по вечерам друзей и они увидят у вас пошлый ночной столик, это их шокирует. Но если они спросят вас, что это за мебель, вы всегда сможете ответить: "Это секретер". И скажете чистую правду.
Глава XI
ИЩИТЕ ЖЕНЩИНУ
Когда позднее англичане заполонили Париж, чтобы собственными глазами лицезреть то, что они именовали "разложением французского театра", некий английский критик писал: "С Дюма началось затопление французского театра водами разлившейся кровавой реки убийств, инцестов, супружеских измен, изнасилований, тайных родов, и всё это представлялось на сцене в духе самого гнусного реализма... Дюма начал это состязание в непристойности, которое в конце концов настежь распахнуло люки сточных канав и позволило потоку нечистот смыть со сцены последние остатки приличия..." Быть может, мы должны задать себе вопрос, не несут ли свою долю ответственности за стиль Дюма те фабриканты мебели, что создали гибрид ночного столика с секретером, за которым Дюма написал первые свои произведения?
Можно спорить, была ли сия случайность ещё одной удачей Дюма, пока же, наверное, весьма уместно в общих чертах обрисовать нравы и обычаи той эпохи.
Именно в то время врачи подвергли резким нападкам привычку парижан нежиться в тёплых ваннах. Они заявили, что тёплая ванна вызывает серьёзные расстройства пищеварения.
Тогда в большинстве домов богатых парижан стояла цинковая ванна, под которую была подведена широкая труба: туда клали раскалённые угли, покупаемые у соседнего булочника, и таким манером нагревали воду. От трубы шла вытяжная труба, через форточку в окне выводившая на улицу дым. Бальзак рассказывает, что он каждый день по часу лежал в подобной ванне.
В начале XIX века дома отапливались скверно. Гёте выражал желание, чтобы его каждую зиму вешали, а весной воскрешали, ибо холодные месяцы превращались в мучительную череду обморожений, кашлей и воспалений лёгких.
Стендаль писал, что ходить зимой без тёплого фланелевого белья означает обречь себя на верную смерть; по его словам, такой опыт был проведён в одной больнице над пациентами, которые все поумирали.
Ничего удивительного, что люди раздражались, когда видели Дюма, работающего зимой в одной тонкой рубашке с обнажёнными руками и голой шеей. "Мне от природы тепло", - невозмутимо отвечал он.
Что касается моды, то известно, что в 1823 году, когда Дюма приехал в Париж, Ламартин опубликовал "Смерть Сократа", и после этого самый фешенебельный кутюрье Эрбо создавал платья только из тканей различных серых тонов с длинными оборками-драпри, которые призваны были напоминать о страданиях мудреца, принявшего цикуту.