В последнем случае он сразу же сам писал большую часть публикуемых в них материалов. Как-то раз, в разгар одной из этих самых разных антреприз, Дюма, заметив, что у него в кармане нет ни гроша, чтобы пойти позавтракать, вошёл в кабинет своего коммерческого директора и попросил у него денег.
- У нас здесь не банк, господин Дюма, - ответил тот. - Мы не можем ссужать деньги даже вам.
- Но разве мне ничего не полагается за мои услуги или статьи? - кротко осведомился Дюма.
- Ни сантима. Вам выплачено всё.
- Неужели? Хорошо, подождите секунду, - сказал Дюма.
Он зашёл к себе в кабинет и вернулся с пачкой исписанных листов.
- Я закончил рассказ о моём посещении казацкого царя. Вы можете заплатить мне за него. В нём примерно восемьсот строк.
- С удовольствием, - сказал коммерческий директор и, открыв кассу, отсчитал Дюма деньги.
Дюма пересчитал их и заметил:
- Прошу прощения, но здесь какая-то ошибка. Этого мало.
- Это я прошу у вас прощения, - возразил уязвлённый директор, - здесь точно восемьсот франков.
- Значит, вы платите только франк за строчку?!
- Верно. Именно столько мы и платим: франк за строчку.
- И значит, столько я получал всегда?
- Да, постоянно.
- Но любая газета Парижа платит мне полтора франка или больше! - воскликнул Дюма.
- Возможно, сударь, но наша ставка - франк за строчку.
- Почему?
- По той простой причине, что так позволяют нам наши возможности.
- Хорошо, в таком случае отдайте мне мою статью. Я отнесу её в "Драпо"; тем самым я выиграю не только четыре сотни франков, но и прогулку на свежем воздухе. Сие будет полезно и для моего кармана, и для моего аппетита.
- Как вам будет угодно, - сухо сказал директор. - Владелец издания вы, и вы имеете право принимать или отвергать статьи. Но поймите, что, отнеся эту статью в "Драпо", вы отдаёте её конкуренту.
- Ба! Об этом я и не подумал! - воскликнул Дюма.
- Поступая таким образом, вы ведёте себя в высшей степени нечестно по отношению к вашей собственной газете.
Дюма на мгновение задумался, прежде чем ответить:
- Но почему я должен продавать мою прозу самому себе, если у меня нет возможностей платить за неё приличную цену? Унизительно думать, что другие ценят тебя дороже, чем ты сам. Правда, вы утверждаете, я не могу конкурировать с ними моей собственной работой.
- Это вопрос порядочности, - объявил коммерческий директор, - и в качестве такового его решение я оставляю на усмотрение вашего чувства чести.
- Полноте! - вскричал Дюма. - Можете вы мне объяснить, в чём именно человек проявляет непорядочность, продавая свою статью тому, кто дороже платит?
- Если вы так полагаете, сударь, то мне больше сказать вам нечего.
И коммерческий директор резко задвинул выдвижной ящик-кассу.
Разъярённый Дюма, сорвав с вешалки шляпу, надел её, схватил трость и вышел на лестницу. На лестничной площадке его догнал коммерческий директор.
- Господин Дюма!
- Ну что ещё?
- Вы же понимаете, что по нынешним временам выпускать газету - дело дорогостоящее; нам надо уплатить за наем помещения и бумагу, расплатиться с печатником...
- Понимаю.
- Я просто напоминаю вам, что вы должны дать мне немного из тех денег, что принесёт вам продажа вашей статьи.
- Непременно...
Дюма в самом деле принёс деньги. Но вскоре ему надоело писать для других изданий ради того, чтобы поддерживать жизнь собственного; тем более, последнее издание, где больше не появлялись его вещи, публиковавшиеся в других, читатели, жадные до текстов Дюма, покупать перестали.
С этой жестокой дилеммой сталкивались все создаваемые Дюма издания, попадая в порочный круг.
Посол Соединённых Штатов во Франции Джон Биджелоу, который слышал об этом, приписал неспособность Дюма считать деньги той африканской крови, что текла в жилах писателя. После смерти Дюма он писал по этому поводу: "Присущее африканцам отсутствие логики и мысли делает всех их, за редкими исключениями, неспособными определять размер, время, расстояние или до конца понимать правила арифметики... Дюма, начиная размышлять, путался, и нить его мыслей безвозвратно рвалась...".
Биджелоу написал эти слова, хотя он едва знал Дюма, лишь однажды позавтракав вместе с ним. В то время Наполеон III уже посадил свою марионетку Максимилиана Австрийского на мексиканский трон и задумывал создать обширную американскую империю, простирающуюся от Амазонки до Миссисипи и основанную на рабстве негров. Вдохновитель сего проекта был Гранье де Касаньяк, личный враг Дюма. Дюма решил, что настало время отправиться в Америку и написать книгу по этому вопросу, которая изменит позицию Франции и сделает её сторонницей отмены рабства. На эту поездку Дюма денег не просил, он очень хотел, чтобы его пригласили; поэтому он и устроил Биджелоу завтрак на вилле Сен-Грасьен, которую недавно снял.
Узнав о намерении Дюма, посол улыбнулся.
Дюма заметил это и спросил:
- Вы, конечно, полагаете, что нескольких недель не хватит, чтобы совершить это путешествие и написать книгу?
- Алексис де Токвиль потратил четыре года на то, чтобы написать свой большой труд об американской демократии, - ответил Биджелоу.
- Но я не хочу изучать американскую демократию, - возразил Дюма. - Я принимаю её. Я лишь желаю нанести удар в пользу нашего дела. Я не принадлежу к тем медлительным писателям, чей ум движется со скоростью ледника. Я пишу совершенно естественно и много.
- И вы никогда не правите написанного?
- Никогда, - ответил Дюма, - хотя иногда и рву. Однажды на репетиции моей пьесы я всё остановил. Директор театра спросил, почему я это сделал... "Позовите пожарного, - сказал я ему, - и сами узнаете". Когда пожарный пришёл, я его спросил: "Почему вы ушли с третьего акта, хотя я видел вас у меня за спиной в течение первых двух?" - "Я вспомнил, что должен кое-что сделать". - "Почему же вы не вспомнили об этом раньше?" - "Меня слишком заинтересовала пьеса", - ответил пожарный. После его слов я разорвал третий акт и написал заново.
Казалось, это не произвело на Биджелоу особого впечатления. Тем более что в комнату вошла любовница Дюма. Отводя писателя в сторону, посол шепнул:
- Если вы действительно хотите поехать в Соединённые Штаты, то должны будете взять с собой законную жену. Иначе ваше путешествие обернётся для вас катастрофой.
Дюма понял, что рассчитывать на официальное приглашение не может, но тотчас с этим примирился.
- Когда американское государство освободит чёрных рабов, - любезно заметил он, - оно, вероятно, займётся освобождением белых рабов от тирании условностей. Впрочем, - прибавил Дюма, - я убеждён, что в Америке насчитываются миллионы женщин, столь же привлекательных, как француженки, поэтому нет никакого резона, чтобы я ехал туда с любовницей.
Услышав последние слова, Биджелоу просто оцепенел. Появление такого человека в его стране могло лишь вызвать там скандал. Посол твёрдо верил в наветы, распространяемые Эженом де Мирекуром и, когда Дюма показал ему рукопись "Сан-Феличе", своего романа, где повествуется о трагической любви Нельсона и леди Гамильтон, сразу узнал красивый почерк, тот самый, каким Дюма на его глазах писал в посольстве свой адрес. Посол улыбнулся так, что Дюма мгновенно уловил смысл этой улыбки: его хулители повсюду рассказывали, будто писатель нанимал секретаря лишь тогда, когда тому в совершенстве удавалось копировать его почерк. Перешли к столу, и завтрак был в духе Гаргантюа, вполне достойным африканского царька: сперва подали огромного карпа в желе под острым соусом (превосходного, признается Биджелоу); потом жареную баранью ногу (нежнейшую на вкус, по его словам); далее - жаркое из телятины с рисом в томатном соусе.
- Нельзя доверяться профессиональному повару в том, что он может хорошо сделать томатный соус, - заметил Дюма. - Подождите, пока не отведаете соуса, который я сам приготовлю в тот день, когда у моего повара будет выходной.
Тем не менее Биджелоу заявил, что никогда не едал более вкусного томатного соуса.
Наконец на стол поставили два гигантских блюда: одно с фруктами, другое с раками.
"Дюма руками разламывал раков, - рассказывает Биджелоу, - и шумно их жевал. В его манере есть было что-то животное".
После завтрака Биджелоу наблюдал, как Дюма расположился в кресле, и решил, что писатель заснёт, словно объевшийся питон. Но через несколько минут Дюма заворожил всех гостей своей беседой. Он говорил быстро и красноречиво; в его лице, оживляемом лёгкой улыбкой, не было никакого эгоизма, ничего низкого или корыстного. Он презирал лишь одного человека - Наполеона III, кого называл заговорщиком, сравнивая с шакалами и лисицами, что пожирают падаль в ночной тьме.