Страшнее всего поведение зрителей, особенно на концертах любимых "звезд", то пресловутое "соучастие", в котором иные социологи видят ключ к пониманию движения времени и загадочной сути граждан завтрашнего мира. Деградация музыки естественно сочетается с деградацией зрителей. Это поведение можно определить словами одного французского писателя: "Все жалкое, что есть в человеческой природе, разнуздывается перед вечностью". Конечный смысл этих вакханалий - отказ от самоуважения и уважения к чему-либо вне тебя. Ведь идолов тоже не щадят: их обсыпают всякой дрянью, заглушают, в них швыряют жеваной бумагой, окурками, чуть ли не оплевывают; они не более, чем повод для разнуздывания дурных страстей.
А завершится все тем безмерно печальным зрелищем, что явлено на знаменитой картине Виктора Васнецова "После побоища", только вместо богатырей в кольчугах и шишаках, на опустевшей земле, под багровым солнцем и тенями громадных хищных птиц, будут валяться длинноволосые, бесполые молодые люди, а вместо мечей и бердышей - искореженные электроинструменты.
И тогда в отдалении возникнет фигура одинокого цыгана. Он взмахнет смычком, и польется вечная чистая песня. Встанут с земли поверженные с юными, прекрасными, задумчиво-тихими лицами - и это будет спасением.
Вместо эпилога
Эти вкусно пахнущие, обставленные в уютном стиле конца прошлого века кафе будапештцы до сих пор называют по имени прежнего владельца - "Жербо". В одном из таких кафе, по всей вероятности помнившем Кальмана, мы и встретились. Место встречи, конечно, выбрал Пал, театральный критик на покое, сильно пожилой, смуглый и очень крепкий человек (язык не повернется сказать - старик), которому чуть приметная хромота и зажатая в руке тяжелая, с медным набалдашником трость придавали вид ветеранской уверенности и напора, хотя Пал никогда не носил военной формы.
Я все откладывал нашу встречу, запланированную общими друзьями чуть ли не на день моего прилета в Будапешт. Они считали, что путь к Кальману идет через Пала, в первую очередь через Пала, его современника, близкого знакомого, отчасти коллеги, поскольку Кальман долгое время подвизался в газете в качестве музыкального критика. Но я боялся, что собеседник сразу превратится в моего наставника, уж слишком ярок был отсвет творца "Княгини чардаша" на его челе. Меня всегда страшило попасть под пресс чужого, выношенного мнения, готовой "теории" творца и человека. Это лишает внутренней свободы, гасит то, что пышно именуют "творческим импульсом". Мне надо до всего доходить своим умом, даже если путь предстоит окольный и неторный. К тем писателям, поэтам, композиторам, о которых мне довелось писать, я старался приблизиться прежде всего через их творчество, вживаясь в человека с помощью созданного им, а не исследователями. Каюсь, не люблю специалистов, мне с ними душно. "Очевидцев" тоже не больно жалую, они, как правило, ничего не помнят по-настоящему, но каждый цепко держится за свою легенду. Если я пишу о композиторе, то мой строительный материал: много, много музыки, биографические сведения, минимум писем и воспоминаний. И ко дню нашей встречи с Палом в "Жербо" я не только наслушался Кальмана до отупения, но повидался с его родственниками и с очаровательными в своей легкой и опрятной старости актрисами - участницами кальмановских премьер, - каждая показывала, как драгоценность, сухую увядшую руку, которой касались губы благодарного маэстро, наскочил я и на сочинителя веселой музыки, то ли продолжавшего, то ли преодолевавшего традиции Кальмана, и на дряхлого музыковеда, судившего о нем на уровне тех критиков, что обвиняли "Княгиню чардаша" в сервилизме, и на согбенного режиссера, ставившего "Наездника-дьявола" в одном провинциальном театре до войны, прочел мемуарную книгу Веры Кальман, прелестные и досадно краткие воспоминания самого композитора, а главное - выработал свое собственное к нему отношение. Словом, я уже не боялся встречи с Палом.
Мы заняли столик с круглой мраморной столешницей, сделали заказ, обмениваясь ничего не значащими замечаниями. Заказ был выполнен на диво быстро, перед каждым оказалась чашка с дымящимся кофе, кусок вишневого торта, сливочница и стакан с холодной водой.
Аккуратно откусив прекрасными вставными зубами кусочек торта и запив глотком кофе, Пал с решительным видом заявил, что "Венгрия - страна Бартока, а не Кальмана", и для убедительности стукнул ладонью по мраморной крышке столика.
- Мне кажется, вы себя обедняете. Венгрия - страна Листа, Эрккеля, Бартока, Кодая, Кальмана и Легара. При желании список можно увеличить.
- А зачем?
- Искусство - это трамвай, в котором никогда не тесно.
- Чьи слова? - спросил он заинтересованно.
- Аристотеля.
Он серьезно кивнул, но тут же спохватился и захохотал:
- Маленькие нации должны быть разборчивее к своим знаменитостям.
- Скорей уж - бережнее.
- Это тоже из Аристотеля?.. Поймите, Кальман стал писать оперетты, потому что не выдержал конкуренции Бартока и Кодая на ристалище серьезной музыки.
На это я сказал, что он объяснил мне заодно и феномен Штрауса, поднявшего вальсовую музыку на небывалую высоту. По-видимому, все дело в том, что он не потянул в заочном соперничестве с Гайдном и Шубертом, ему ничего не оставалось, как стать "королем вальса".
- Но вы же не станете утверждать, что равным творческим усилием созданы "Варварское аллегро" и "Принцесса цирка"?
Я с простодушным видом спросил, что́ стоило тяжело нуждавшемуся Бартоку стиснуть зубы да и размахнуться "Принцессой цирка" - на всю жизнь хватило бы.
- Барток был слишком принципиален и горд для этого.
- Но не считал же он унизительным для себя просить поставщика музыкального брик-а-брака устроить его сочинения в печать. Просьба, кстати, была немедленно выполнена, о чем Барток нигде не упоминает.
- Зато Кальман хвастается напропалую.
- Не хвастается, а гордится, что помог великому человеку. Но мы говорим не о том. Барток просто не мог сочинить "Принцессу цирка", как Кальман - "Варварское аллегро". Разные типы одаренности. Даже гениальности. Ведь назвал же Шостакович, творец величайших симфоний и посредственной оперетты "Москва, Черемушки" Кальмана гением.
- Он его в самом деле так назвал?
- Да. И сделал это печатно. Из творцов легкой музыки он возвел в гении лишь Кальмана и Оффенбаха, не причислив к ним короля вальса Иоганна Штрауса.
- Каждый имеет право на собственное мнение.
- Конечно. Но надо полагать, что в существе таланта творцы разбираются лучше критиков. Один музыковед - не из числа самых глупых - утверждал, что Кальману было трудно выдвинуться в Вене, тогда он решил написать великую оперетту. И возникла "Княгиня чардаша". А не прими он решения, так бы и сорил всяким дрянцом.
Видно, вкусный торт и ароматный кофе подействовали умиротворяюще на моего собеседника.
- Давайте считать, что тема "Барток - Кальман" еще ждет своего исследователя.
- А вы считаете, что такая тема правомочна?
- Они были соучениками по консерватории, дружили, годы шли рука об руку. Кальман привил Бартоку любовь к Чайковскому - ненадолго, правда, но в "Кошут-симфонии" ощущается влияние увертюры "Тысяча восемьсот двенадцатый год". Они и позже встречались, Барток пытался обратить Кальмана в свою политическую веру. Да тут материала на несколько диссертаций!
- Кому они нужны?
- А кому нужны девяносто девять процентов всех диссертаций? Только самим диссертантам. Но в оставшемся одном проценте оказалась "Частная теория относительности" Эйнштейна, и этим амнистирован весь остальной мусор.
- Я надеялся, что вы расскажете мне что-то новое о Кальмане. Вы же знали его…
- Ну, знал - слишком громкое слово! - живо перебил Пал. - Что мы вообще знаем друг о друге? Мы виделись с десяток раз, как-то перекинулись в картишки. Он играл вдумчиво, медленно и плохо. На проигрыш разозлился, но умеренно. Был не речист. А вообще - серьезный, положительный, работящий человек. Мастер своего дела. И набит мелодиями до ноздрей. Опереточный Верди.
- Это общеизвестно.
Пал задумался, а потом сказал с веселыми искорками в карих непогасших глазах:
- Хотите, я расскажу вам маленькую историю, никому или почти никому не известную?
- Еще бы! - вскричал я. - Вишневый торт мне вреден, от кофе - сердцебиение, а хулы на Кальмана я наслушался предостаточно.
- Жил-был обожатель Бартока и, естественно, ненавистник Кальмана, журналист, писавший иногда о музыке, хотя музыкальным образованием не обладал. Он был любителем высшей пробы - с абсолютным слухом, завсегдатаем концертов, другом крупных музыкантов. К его мнению прислушивались. Он много сделал для популяризации Белы Бартока. Прожив долгую, очень долгую жизнь, он долго, очень долго, хотя и без особых мучений, умирал от болезни, ставшей бичом нашего времени. Мы все родились под тропиком рака. Угасал медленно, отказываясь постепенно от всего, что любил. А любил он многое: тонкую еду, хорошее вино, женщин, общество друзей (он попрощался с ними, когда слег, и запретил навещать себя); наконец очередь дошла до книг и газет, телевизора и последних известий по радио, его не интересовало, что происходит в мире длящих жизнь. Из живых существ при нем оставалась лишь старая жена, из неотвратимостей - музыка. Когда он не спал и не проваливался в забытье, то включал магнитофон и слушал Бартока, иногда крутил приемник, чтобы найти Бартока в пустом шуме мироздания. Незадолго до кончины он уже не мог прослушать какую-нибудь вещь Бартока до конца: не хватало ни душевных, ни физических сил. Теперь он крутил ручку приемника почти машинально, выхватывая из хаоса случайные звуки. Однажды он наткнулся на знакомую, но забытую мелодию. Он стал слушать и слушал так долго, что из кухни прибежала обеспокоенная жена. Она-то знала, как ненавистна ему эта музыка, и решила, что он кончается.
Слабым движением он отвел ее руку, протянувшуюся к приемнику.
- Не надо… - прошептал он. - Мне так хорошо… Эти молодые женщины… Им весело… Они, наверное, танцуют… Как прекрасен и радостен мир!.. Я наконец-то понял… Жить можно… нужно с Бартоком, умирать - с Кальманом…
И этот поклонник творца "Варварского аллегро" отошел под большой финал не то "Княгини чардаша", не то "Марицы", вы же знаете, я плохо разбираюсь в опереттах…
Примечания
1
Голицина - кожаная рукавица без подкладки, являвшаяся обязательной принадлежностью снаряжения, так сказать, "боевая рукавица". Прозвище это столь же "военное", как "Шишак", "Тигилей".
2
Такого города я не обнаружил на картах. Может быть, Голицын имел в виду Кагул. (Прим. автора.)
3
…тоном, не терпящим возражений: "Я здесь, сударь, не для того, чтобы слушать вашу болтовню, я вас нанял для того, чтобы вы занимались своим делом". - "Я занимаюсь своим делом, сударь, и буду им заниматься…"
4
Маленький барабанщик.
5
"Я занимаюсь своим делом, сударь, я занимаюсь своим делом!"
6
У нас - "Сильва".
7
В немецком языке артикль к имени не прилагается. Это делают лишь в знак особого признания и почтения.
8
По-русски правильней "баядерка".
9
Из-за чего в Англии оперетта оставалась долго под строгим запретом.
10
В первой редакции графиня Гугенштейн.