Но к середине двадцатых годов люди оказались в состоянии оглянуться на свое недавнее прошлое, одни с грустью, другие с насмешкой и презрением, кто - с мучительным сожалением, кто - с холодноватым прищуром: а какими мы были прежде и почему сломался, рухнул казавшийся незыблемым уклад? Время для "Марицы" настало. Паулу поражала художественная отвага Кальмана: показать притирающемуся к новым условиям "свету" его отталкивающее лицо. В оперетте не было ни одного положительного героя, если не считать третьестепенных персонажей. Промотавшийся граф Тассило, пошедший в услужение под чужим именем, но не оставивший надежд на выгодную женитьбу, его сестра Лиза, глупенькая и пустая, мечтавшая выскочить замуж все равно за кого, лишь бы деньги водились, взбалмошная Марица, бывший полковник князь Популеску - неотесанный солдафон, чаровница давних лет, старая развратница Лотти - такова портретная галерея героев оперетты. Тассило выглядел привлекательней других, и то лишь в силу своего зависимого положения - баловень гостиных, ставший парием. Но традиционно-счастливая развязка, соединившая Тассило с Марицей, означала его возвращение из стана униженных в стан угнетателей, в круг титулованных хамов. А музыка?.. Интонационно она большей частью контрастировала происходящему на сцене, и это придавало оперетте загадочное очарование.
Сидящие в зале скотопромышленники, старые распутницы, разорившиеся и припрятавшие деньги аристократы, бывшие вояки, сменившие форму на пиджаки, бешено аплодировали, и Паула думала: до чего ж ослабели! Не было не только попытки обструкции, как на "Княгине чардаша", но и тени возмущения. В глубине души все эти осколки прошлого знали, что получают по заслугам, а сейчас не до фанаберии, надо уцелеть, приспособиться, умело распорядиться оставшимся и вновь всплыть на поверхность.
Но конечно же не карикатурным фигурам обязана оперетта своим феноменальным успехом, а музыкальному одеянию, которое не одеяние даже, а суть. Никогда еще так вольно и мощно не разливалась со сцены цыгано-венгерская мелодика Кальмана. Кому какое дело до мелких расчетов Тассило, когда он рыдает под цыганскую скрипку: "Гей, цыган!", а разве помнишь о дурном характере Марицы, поющей свою блистательную выходную арию? И наплевать на скотскую глупость свиновода Зупана, коли он может закрутить вихревое "Поедем в Вараздин!". А огромные, захватывающие душу финалы, поразительные по вдохновению и мастерству!..
Кальман всю премьеру оставался тих, грустен и впервые ничего не записывал на манжетах или клочках бумаги.
- Что с тобой, милый? - с неиссякаемым терпением спросила Паула. - Почему ты опять невесел?
- Бедный отец! Я думаю о нем. Он так и не дожил до самой венгерской из моих оперетт.
Каждая новая оперетта на отечественную тему казалась Кальману "самой венгерской".
- Чудо, что он столько прожил. Ты продлил ему жизнь.
То была святая правда: старик Кальман, давно приговоренный к смерти, жил и жил вопреки всем диагнозам, прогнозам, опыту и мудрости медицины, словно на зло венским и будапештским эскулапам. Его держала напрягшаяся воля сына: подчиняясь непонятному наитию, Имре сам назначал лечение и режим, отменял предписания врачей, выбирал лекарства и год за годом отвоевывал у смерти своего отца - к вящему раздражению медицинских светил.
Кальман растроганно коснулся бледной руки Паулы.
- Я так ясно вижу: вот он подсчитывает, какой доход даст "Марица", вспоминает - мне в назидание - о примерном сыне Беле и просит округлить свой долг ровно до десяти тысяч ста восемнадцати шиллингов. Он был поэтом в коммерции и коммерсантом в поэзии.
- Ты истинный сын своего отца, Имре. Я не видела человека, в котором так гармонично и естественно сочеталась бы полная художественная раскованность с трезвым расчетом.
Кальман кисло поморщился: комплимент показался сомнительным.
Когда они выходили из театрального зала, к ним протиснулась молодая, броско элегантная, какая-то профессионально красивая дама, дружески кивнула Пауле и ударила Кальмана веером по плечу.
- Неужели, Имре, я такая дура?
- При чем тут ум? - в нем не было и тени смущения. - Дело в характере.
- Попался, попался! - рассмеялась дама. - Сразу понял, о чем речь. Вы опасный человек, Имре, с вами надо держать ухо востро, а язык на привязи!
И, снова тепло улыбнувшись Пауле, она сбежала по мраморным ступеням лестницы к поджидавшему ее седоватому господину с меховой накидкой в руках.
- Кто это? - с любопытством спросила Паула.
- Агнесса Эстергази. Фильмовая звезда… Да ведь нас знакомили у Легара! Ты забыла?
- Теперь вспоминаю, - Паула провожала Агнессу заинтересованным и добрым взглядом. - Она узнала себя в Марице?
- Это нетрудно. Я использовал ее словечки. К тому же взбалмошность, капризы…
- Похоже, ты неплохо ее знаешь?
- Кто не знает Агнессу? На то она и звезда.
- Она настоящая Эстергази?
- Самая настоящая. Из тех Эстергази, что уцелели при крушении Габсбургов. Кинематограф - ее призвание, а не средство к жизни.
- Зачем же ты высмеял такую славную женщину?
- Господи, для нее это дополнительная реклама. Вся Вена будет болтать: видели Марицу? Это вылитая Агнесса Эстергази. Я уверен, что она не сердится.
- Я тоже так думаю.
Похоже, Паула гордилась им, как мать сыном, успешно сдавшим государственные экзамены. "Да ты стал совсем взрослым, мой мальчик!" - говорил ее взгляд. Кальману стало не по себе: она будто видела его насквозь и дальше - в перспективе грядущих лет, куда он не мог, да и не осмеливался, заглянуть…
Император
Это случилось на генеральной репетиции "Принцессы цирка", которую вел король венской оперетты, герой-любовник, режиссер и директор театра "Ан дер Вин" красавец Губерт Маришка.
- Эта ария героини лишняя, - безапелляционно заявил кумир Вены.
- Мне хочется оставить ее, Маришка, - посасывая незажженную сигару, проговорил Кальман. - Ты же знаешь, я сам постоянно стремлюсь к сокращениям, но…
Маришка в черном плаще и шелковой полумаске так посмотрел на Кальмана, что тот осекся. Не отводя глаз, Маришка сложил ноты вдвое и отшвырнул прочь.
- Начали!..
- Минутку, - не повышая голоса, произнес Кальман. - Я произведу еще сокращение.
Он подошел к пюпитру, снял ноты, вынул тетрадку и разорвал ее на четыре части.
- Как?.. Вы снимаете главную арию мистера Икс? - ошеломленно проговорил дирижер.
- Да… Продолжайте!
Казалось, Маришка то ли кинется на Кальмана, то ли потеряет сознание, он был белее пластрона своей сорочки.
- Кальман!.. - произнес он сдавленным голосом.
- Да, Маришка?
- Это лучшее, что ты создал.
- Мне это многие говорили, - равнодушно пробурчал Кальман. - Не задерживайте репетицию. У меня нет времени.
Маришка был корифеем австрийской оперетты, баловнем зрителей, властным и самолюбивым человеком, но прежде всего он был артистом. И пока на сцене творились суета и растерянность, напоминающие панику в обозе, он подошел к дирижеру и коротко с ним о чем-то переговорил. Затем дал знак к продолжению репетиции. Оркестр заиграл вступление к арии мистера Икс. Маришка вышел на просцениум, опустился на колени перед Кальманом и запел:
Верни, Маэстро, песню сердца назад,
Верни мне радость, о, мой названый брат!
Я нищ и жалок без тех звуков и строк,
Мой дух подавлен, я опять одинок…
Спел настолько блистательно, что даже партнеры захлопали, а Кальман холодно спросил:
- Как с арией героини?
- Будет, будет, все будет, уже есть, Ваше величество!
- Так бы сразу… - Кальман прикрыл пальцами зевок. - А ты отлично спел, Маришка…