- Нет, нет, прошу тебя, - небрежно сказал первый, поправляя подушку, - не надо. Я не хочу причинять тебе ни малейшего вреда. Кроме того, может случиться, что, когда ты станешь сыном императора, ты вспомнишь вдруг какую- нибудь обиду и тогда - кто знает причуды монархов - прикажешь меня казнить. А? - Он произнес это почти с удовольствием. - Да, да, ведь ты же станешь наследником престола.
- Нет, - воскликнул второй, безвольный, - не бывать этому. Я…отправляюсь сейчас же.
Первый вскочил:
- Извини меня. Я знаю - ты умеешь держать слово. - Он казался растроганным. - Слово "свобода" - для тебя не пустой звук. Не буду держать тебя. Встретимся завтра во время смотра. Ну, не робей.
Оставшись один, он подумал: "Иди, иди, бедный глупец. И если свой пыл ты не совсем растеряешь по дороге ко дворцу, ты сослужишь себе хорошую службу. Я сказал - "себе"? Нет, мне". Затем он произнес вслух странную фразу, которую маленькая Чэн запомнила, но поняла много позднее: "Так много голов - и всего три ступени". И еще: "Тяжелей всего начать".
- Вы что-то изволили сказать, господин? - спросила девушка, прервав игру на флейте.
- Отложи-ка ты свою флейту, - сказал ей красивый и мрачный юноша, - и иди поскорее ко мне.
Потом он спросил ее:
- Ты веришь в меня, Чэн?
- О да, мой господин, - прошептала девушка, - ведь вы такой щедрый.
- Ты еще не такое увидишь, - пообещал он, - Все увидят…
Старая служанка, бесшумная, как тень, задула светильник.
В этот же вечер, часом позже, двое стариков вели разговор: некто третий, притаившийся за портьерами, слышал каждое слово и, не видя собеседников, хорошо представлял их: высокого, с громоподобным голосом, и низенького, невозмутимого, спокойного, с голосом резким и сухим. Собеседники были уверены, что они одни, друг друга они знали давно, с детства, со времен, когда третьего, что стоял сейчас за портьерами, еще не было, ибо он родился от одного из них.
Нет, он вовсе не собирался подслушивать, он шел к отцу… Они сами, увлеченные разговором, войдя в этот зал, не заметили тени, метнувшейся к портьере. А метнулся он именно потому, что услышал слова, которых не должен был слышать…
- Итак, - сказал скрипучий спокойный голос, - ты решился?
Громогласный подтвердил:
- Да.
После того наступила тишина.
- А ты далеко шагнул, - снова проскрипел невозмутимый, но это было лишь констатацией факта, зависти в нем не было. - От начальника десятка до императора.
На это громогласный заметил дружелюбно:
- И ты тоже: от солдата до министра.
Скрипучий словно в раздумье:
- Император - Сын Неба. А что такое министр? Тот же солдат, которым командуют…
- Тобой не покомандуют, - заверил его громогласный. - Правой рукой императора распоряжается только он сам.
"Пока он. жив, - уточнил тот, кто был третьим, - Интересно, приходит ли им это в голову?"
Тишина и шаги.
- Значит - династия, - проскрипел спокойный. Впрочем, он, кажется, был не так уж спокоен, произнося последнее слово.
Тот, кто стоял за портьерой, прижал рукой собственное сердце, чтобы заглушить его стук.
Тот из собеседников, у кого был грузный, твердый шаг, заходил по комнате еще быстрее.
- Династия, - сказал он, остановившись. - Да.
- Мы не вечны, - заметил его собеседник, - Тот, кто идет за тобой следом, наследует титул. А кто наследует дела?
- Но я еще не собираюсь покидать этот мир, - заметил громогласный.
На что спокойный сказал:
- Все в руках судьбы. - И затем, явно колеблясь: - Твой сын…
- Ах, брось… Его тебе бояться не следует.
- Это почему же? - осторожно спросил спокойный после некоторого раздумья, а у того, кто подслушивал, напрягся безвольный подбородок.
- Потому… - сказал громкий голос, - потому что-.. - Он, казалось, колебался. Ладно, он скажет. - Потому что в случае моей смерти престол наследуешь ты. А он будет править лишь после тебя, если обнаружит к этому способности.
- Многим такое решение не понравится. Они и так… Мои агенты докладывают о некоторых разговорах… Многие из молодых офицеров хотят взять поводья власти сегодня. Они говорят: мы воевали, а у власти опять старики. В чем- то их нетерпение можно понять. Назначение Ду Фу на высокую должность вызвало целую бурю.
- Он умнее всех этих крикунов в десять раз, - сказал громогласный. - А что касается нетерпеливых… им придется все же подождать. Они и так уже получили больше, чем заработали.
- И все-таки лишать твоего сына престола - это незаконно, - задумчиво сказал спокойный.
На что громогласный засмеялся:
- Законы зависят от того, кто издает их. А издаем их мы. Ты обижаешь своего сына, - не унимался один.
- Я не люблю его, - признался другой, и у того, кто подслушивал, от этого признания остановилось сердце. - Ты знаешь, от кого я хотел бы иметь сыновей.
- Ян Гуй-фэй, - тихо сказал спокойный.
- Ян Гуй-фэй, - отдаленным раскатом грома пророкотал второй голос. - Не могу ее забыть. Ты же помнишь ее малышкой. Ну конечно, ты помнишь. Она уже в тринадцать лет была как взрослая.
- Ты сильно любил ее тогда, - сказал спокойный голос. - Но кем ты был тогда, кем были мы оба: я - солдат, ты - десятник… Нам не на что было рассчитывать. Но ты любил ее тогда, я помню.
- Я всю жизнь ее люблю. И теперь. Теперь, когда ее нет, я люблю ее еще сильней. Двадцать лет назад я сказал ей, что она станет первой женщиной в стране. И я сдержал бы слово, только ее уже нет. Всю жизнь я шел к ней, шел и терял ее: первый раз - когда ее продали в гарем наследника Шоу, второй - когда ее увидел Мин Хуан, третий - когда они ее убили. - Грузные шаги вновь зазвучали под сводами комнаты, громкий голос прерывался. - Они задушили ее шнурком от халата. Ты ничего этого не знаешь, друг моего детства Ши Сы-мин, мой наследник. Это произошло в грязном местечке, оно называется станция Мэвэй, будь оно проклято. Они только остановились на ночлег, как эти молокососы из императорской гвардии, которые, убегая, обмочились от страха, почувствовали приступ храбрости. Они взбунтовались - благо никого, кроме них, не было. Сначала они задушили ее брата, ты помнишь красавца Ян Го-чжуна? Это он сосватал в свое время девочку в гарем наследника. Что ж, он получил свое. Говорят, он даже умереть толком не сумел - валялся в ногах, вымаливая себе жизнь. Ничто не помогло. Ему отрубили голову и насадили на копье. И тогда, войдя во вкус, они потребовали ее головы. И этот старый каплун согласился. Но он плакал. Ты слышишь - он плакал. Он заплакал и в знак траура надел белые одежды, словно она уже умерла, а она была еще жива, и безбородый Гао Ли-ши, никогда не спавший с женщиной, задушил ее шелковым шнурком.
Хриплое дыхание говорившего доносилось до того, кто подслушивал, и он тоже задышал хрипло и прерывисто - от страха, а может быть, и от ненависти. Он услышал больше того, что хотел, и безвольный подбородок его не предвещал ничего хорошего одному из говоривших, - время этому скоро подойдет.
- Вот почему я не люблю своих сыновей, - сказал громкий голос не без печали. - Они напоминают мне о том, чего уже никогда не будет. Ни один из них не похож на меня, они все пошли в матерей, и так же грызутся между собой, как их матери. Меня они не любят и никогда не любили. А один из них - ты знаешь кто - считает даже, что я не должен объявлять себя императором. Он хочет предложить другой род правления. Глупец! Он не знает, что иного рода правления нет.
"Неправда! - беззвучно кричит за портьерами тот, - Неправда! - И шепчет в ужасе: - Кто же предал меня? Об этом знали только мы двое…"
А громкий голос продолжает, словно специально для того, кто подслушивает:
- Другого быть не может. Так бывало всегда, так оно пребудет вовеки. Верховная власть должна быть в руках одного человека. И люди это понимают. Они хотят видеть одного и согласны признать его выше всех, лишь бы в нем было больше величия и блеска. Народу чуждо равноправие. В нем оно рождает только неуверенность и зависть. Народ хочет - сам - поклоняться идолу, кумиру, которого он представляет только в виде императора. И сейчас они должны получить нового идола и кумира.
- Тебя, - сказал спокойный, который все сказанное мог бы произнести сам. - Они получат тебя.
- А затем - тебя.
"Посмотрим", - сказал себе третий, уловив то, что он услышал. И, воспользовавшись тем, что говорившие вышли на галерею, он исчез.
- И все же сдается мне иногда, - грустно сказал спокойный, - что тогда, в нашем далеком селенье, мы были более счастливы. Все тропы мира были перед нами в самом начале, и жизнь была полна сладостных, нераскрытых тайн. Теперь же позади пройденные тропы. Жизнь на исходе, а счастья нет. Стоило ли идти этими путями?
На это Ань Лу-шань ответил тихо.:
- Иногда я думаю о том же. - И признался: - Власть завораживает лишь в чужих руках. В своих собственных она чаще оказывается не золотом, а навозом. Но обратно вернуться нам не дано. Ни нам, ни другим.
- Это так, - признал спокойный.
Они долго молчали.
Затем они расстались. Один из них - громогласный - после этого разговора прожил год и погиб от руки того, кто подслушивал; второй - спокойный - казнил отцеубийцу, но через несколько лет сам был убит своим сыном, который лежал в тот вечер в объятиях прекрасной Чэн, в ее уютном маленьком домике в самом конце тихой улицы Минкэцюй. Каждый из этих четверых, захватив хоть ненадолго власть, объявлял себя императором…