Села в ожидании, стала малютку кормить.
- Подь-ка, матка! - обратилась к Головиной Захарьина. - Скажи сыночку, што я лекаря зову. Он уж знает…
Десять минут не прошло, как в покой старухи Захарьиной вошел Никита, а за ним тот же самый фрязин, переводчик и чревовещатель, которого лет шесть тому назад Сильвестр и Адашев у Макария видели.
Воспользовавшись в роковую ночь искусством итальянца, оба временщика постарались потом удалить опасного свидетеля, послали его будто бы для надзора далеко, на Урал, на заводы, где руду плавят всякую.
Но Макарий разыскал и вернул нужного человека.
Вошел он, постаревший, но такой же юркий, живой. Отдал поклон, все окна завесить попросил, поставил на стол какой-то ящик темный, а напротив него, на стене, развесил гладенько полотна кусок широкий.
В полутьме комнаты, озаряемой только светом лампады, отчетливо вырезался на белом полотне круг света, выходящий из волшебного фонаря, установленного и приведенного в действие итальянцем.
- Комедию он нам покажет, сестрица! - говорит Никита. - И на разные голоса голосить станет… Так ты не пужайся!
Прижалась к матери Настасья и глядит на светлый круг. Тени на нем замелькали. Очертания вырезаются. Тела… Лица… Прозрачная, мертвенная какая-то.
Старуха вот стоит, и голос скрипучий раздался:
- Царь Саул! Трепещи… Тень Самуила-пророка предстанет тебе.
- Не боюся! Пускай предстанет! - уже другим голосом раздается ответ.
И выплывает на светлом кругу третья фигура: мертвец настоящий, закутанный в саван. Только лицо открыто. И мертвец глухо говорит:
- Саул, Саул! Пробил час твой! Покайся! Если не хочешь погибнуть, пророка Господня слушайся и Бога бойся!
Трепещет Анастасия. К груди своей царевича прижимает, сама к матери жмется. А та ей шепчет:
- Не слыхала ты разве доселе ни о чем таком?
- Слыхала… От "самого". Только не сказано мне было, что это дело рук человеческих. Стой! Да… Да ведь Ване протопоп Селивестр таки же чудеса в ту ночь огненную казал. Так неужто ж?..
- Энто самое и было. Молчи, фрязину виду не показывай! Не пужай его! Сама понимаешь - пригодится он нам! - говорит брат.
- Понимаю, понимаю! - шепчет Анастасия.
И, замерев теперь уже не от страха, а от волнения, смотрит, какие еще чудеса покажет ей искусник заморский.
Еще через несколько дней у себя, в том же дворце Воробьевском, улучив минутку удобную, показала Ивану жена штуки фрязина и раскрыла ему также глаза на чудеса роковой ночи, когда Сильвестр и Адашев напугали юношу и овладели надолго умом и волей его.
А через две недели Иван вдруг в объезд далекий по разным монастырям собрался, с женой, с царевичем…
Порешил он покончить и с протопопом, и с Адашевым, и со всеми теми боярами, князьями мятежными, которые в числе десяти - двенадцати родов еще боролись с возрастающей на Руси самодержавной властью царской. Но раньше пожелал юный правитель узнать, как народ на него смотрит. Может ли он на земскую силу опереться и против бояр ее выставить?
Поняли это бояре-крамольники. Всеми силами мешали Ивану в его затее. Не остановились даже перед тем, чтобы в пути убить малютку царевича: отравили Димитрия!
Стерпел все Иван, выполнил свой замысел - и довел дело до конца.
Году не прошло - утешила царица мужа в потере сына: второго царевича, Ивана, родила. Только сама не могла утешиться… А 26 февраля 1556 года родилась у них дочь, Евдокия, лет четырех и скончавшаяся.
А 11 мая 1557-го родился еще сын Федор, слабый, больной ребенок, однако, выживший и даже переживший старшего, крепкого, красивого брата своего…
XV
Ни дети, ни годы, ни смуты, ни заботы, какими полна была жизнь царя Московского и жены его, нисколько не влияли, казалось, на Анастасию. Правда, черты лица ее утратили прежнюю девическую мягкость и неопределенную округлость, стали определеннее, законченнее, тоньше. Но то же чистое, безмятежное выражение в глазах. Та же кроткая, пленительная улыбка почти всегда озаряет лицо, если только грусть и слезы не туманят его.
С детьми ли царица, во храме ли, приказы ли отдает, нищих ли оделяет или молит ожесточенного, разгневанного государя за бояр опальных, из беды их выручает - постоянно каким-то внутренним светом озарено это бледное прекрасное лицо.
А Сильвестр, постепенно испытавший охлаждение царя, затем опалу, клянет всячески бедняжку, считая ее корнем всех зол.
- Иезавель нечестивая, не царица она кроткая! Все прикидывается. А сама крови так и жаждет, так и просит от обезумевшего супруга и царя своего! - вопил сперва по всей Москве и теперь продолжает в далеком монастыре, в изгнании, твердит Сильвестр.
Адашев, чуя, что почва уходит из-под ног, то же самое про Анастасию, только не так громко говорит.
Знает царица, знает Иван об этом. Терпит до поры.
Узнал Иван, что народ весь стоит за него, а не за бояр, и постепенно решил извести многовластие в царстве своем упрямый, настойчивый молодой повелитель…
Вспоминает он дни своей юности, детские годы свои и шепчет:
- Видно, сызнова за топор взяться надо! Давненько на Лобной площади голов не сымали кичливых, мятежных, боярских! Я опять начну…
Чуют бояре приближение грозы и делают последние усилия сломить или хоть устрашить того, кто угрожает стародавнему дружинному укладу московскому.
Правда, по стопам отца и деда-самодержца идет Иван. Да уж больно рано начал… И шагает решительно!
Последним ударом, нанесенным Ивану в глухой борьбе боярства с самовластием царским была смерть Анастасии.
Случилось это осенью 1560 года.
Но болезнь, подкосившая царицу, задолго до того началась.
Уже не только Казань - и Астрахань подпала Москве к тому времени.
Ливонию начал Иван воевать, на крымскую орду зариться…
Осенью 1559 года собрался он в октябре со всею семьей в обычный монастырский обьезд, на богомолье…
Целый месяц проездили. Дороги подморозило было, и ехать хорошо привелось.
Уже и домой, на Москву, царский поезд повернул. В Можайске на денек передохнуть остановились всем огромным, длинным поездом, с колымагами тяжелыми, царскими, с возками, в которые по двенадцать коней запрягать надо. И телеги обозные, и челядь, и вершники - все тут же. Одна беда: коней мало.
Бояре, царем недовольные, не очень-то позаботились, чтобы на пути Ивану народ лошадей выставлял побольше.
Раскинулся на ночь весь поезд, станом стал под стенами небольшого монастыря, что белеет верстах в пяти под городом. Гонцы во все концы рассыпались - лошадей свежих добывать, к столу царскому припасов искать.
С вечера мороз сильнее ударил. Заиндевели совсем жнивы пожелтелые, снежком было их еще гуще, чем до того, покрыло.
А под утро южным ветром потянуло. Солнце совсем по-вешнему пригрело. На буграх снег неглубокий таять стал, по перелогам вода зажурчала. Настоящая оттепель началась, с теплым крупным дождем.
Дороги сразу развезло: ни пройти ни проехать!
Не то двенадцать - и двадцать коней иную тяжелую каптанку не вытянут: грязь по ступицу! И ноги коням трудно из этой густой грязи вытягивать, не то - возки везти.
Отстоял царь с царицею раннюю обедню в монастыре, где кое-как переночевать пришлось, откушали - и приказал он к поезду собираться, хотя бы до Можайска доехать. Верст пять до города всего. А в монастыре тесно, сыро, бедно… В городе все-таки можно одну-две избы получше выбрать, переждать, пока коней приведут сколько требуется.
Угрюмый, злой вышел на крыльцо Иван, смотрит, как люди хлопочут, как кони напрягают все силы, чтобы тяжелый возок царский, даже пустой, из грязи вытащить, от места ночевки к крыльцу его подать.
- Доберемся ль мы до жилья, до городу, Ваня? - обратился царь к охотничьему своему и молочному брату, Челяднину, распоряжавшемуся челядью.
- Авось Бог поможет! Вишь, я в возок-то уж из обоза лишних три пары припречь приказал! Вывезут, ничего!
- Ну, ладно… А уж приказу ямскому я попомню, как они царю смену изготовили, середь поля, середь грязи посадили, с царицею недужной! С детьми малыми… Особливо энтому старому хрычу, Одоевскому! Как тестем стал братцу, князь Владимиру, так и почал против нас ковы строить. Ладно! Со всеми сочтуся. И не ждут они, что я им уготовать хочу… Ну, коли ехать, так с Богом! Пущай царицу кликнут!
Уселся Иван в возок тяжелый.
Вышла на крыльцо и Анастасия Романовна, в шубе тяжелой, собольей, в меховой шапке, тепло укутана, хоть и оттепель на дворе. Все зябнет да кашляет царица. Особенно по ночам.
Сухой, упорный кашель порою и уснуть не дает…
- Ванюшка, а доедем ли? - спросила она, усаживаясь рядом с Иваном. - Ишь, будто море разлилося, землю размыло! Дороги и не видать. А здесь и перегодить бы можно.
- Монастырских клопов кормить? Караваем черным чад малых питать? Садись уж, не распаляй сердце. И без тебя нудно!
Замахала рукой Анастасия, словно желая успокоить мужа, и стала детей получше усаживать да укутывать.
- Ваня, ты большой… Насупротив, к "маме", к Патрикевне, садися. Так… Докушка меж мной и осударем-батюшкой сядет. А Федяньку, Домна, Патрикевне на руки дай. Вот, в добрый час! Сели, осударь!
И она потянулась погладить по голове любимца своего, пятилетнего царевича Ивана, который, тоже очень тепло укутанный, весь так и раскраснелся, сидит, покрытый испариной. Теплый день, душная колымага и груда одежды совсем истомили мальчика.
Евдокия, на год младше брата, худенькая, болезненная, тихо уселась, совсем притаясь за широкой спиной отца. Ей приятно, что так тепло сейчас. Она тоже зябнет постоянно, как и мать.