Из деревни стали подходить крестьяне, хозяева в сермягах и полушубках. Одни шли степенно, другие бежали, о чем-то переговариваясь. Впереди толпы, спускавшейся сверху, шел крестьянин с желтой бляхой на груди. Он выступал храбро и, поравнявшись с окровавленным пришельцем, смерил его взглядом и спросил:
– Ты кто такой будешь?
– Видите, я ранен… – ответил тот.
– А где же это тебя так покалечили?
– В бою.
– В бою? Значит, ты повстанец?
– Повстанец.
– Ну, брат, коль ты сам сознался, что ты мятежник и участвовал в бою, мы тебя арестуем.
– Почему?
– В город должны тебя доставить.
– Вы – меня?
– А как же. Ступай с нами. Я тут староста.
Красный гость деревни молчал. Ведь перед ним были как раз те, ради чьей свободы он ушел из барского дома, чтобы скитаться зимой по полям, умирать с голоду, слушаться покорно, как собака, приказаний, драться без оружья и вот таким возвратиться с поля битвы. Крестьяне окружили его.
Тогда он сказал:
– Отпустите меня. Ведь я сражался за вашу свободу, за ваше счастье, и так тяжело ранен.
– Эва, эти басни мы уже слышали. Говори, что хочешь, а у нас есть приказ. Иди-ка, братец, добром.
– Куда же идти?
– Сейчас пойдешь с нами в деревню, а там узнаешь…
– Что же вы со мной хотите сделать?
– На сено пока уложим, отдохнешь. А там выстелим сеном подводу и доставим в город.
– И это вы, меня?…
– Не наше дело. Таков приказ – и все тут.
Раненый молчал и спокойно смотрел на толпу. Его трясло от холода. Он грустно улыбнулся при мысли, что с таким трудом пробирался через лес и реку, чтобы прийти, наконец, к цели…
Кто-то в толпе промолвил:
– Эх, такого-то везти! Упряжки жалко. Он не доедет и до распятия, что возле Борка, отдаст богу душу.
– Посмотрите, люди добрые, какая у него красная шапка на голове!
– У мужика, что ли, украл, пан, эту красную шапку?
– Через реку перелез… вишь, вода стекает с полушубка…
– Милые мои, да он босой!
– Где сапоги потерял, ты, "свобода"?
– Издалека ты так бредешь, пан-воин?
– Значок какой у него на полушубке!
– Наверное, украл…
– Ну, ребята, надо его связать! – настаивал староста, как бы ища у крестьян одобрения своим служебным действиям.
– Этакого-то вязать?
– Веревки жалко!
– Только руки марать…
– Помрет и без веревки…
– Эх, да отпустить бы его… – буркнул кто-то.
– И верно, пускай ползет, откуда пришел.
– Только бы не заходил в деревню, а выгон – не наше дело.
– Здорового, который может драться и смутьянить, известно, надо вязать… А такого дохлого вязать…
– Христианин как-никак…
– Ну да, как же! – заорал староста. – Придут по следам, узнают, что он был у нас в руках и мы его отпустили… Ты, умник, будешь тогда за меня отвечать? Свою спину подставишь под нагайку?
– Так я ведь не староста!
– Ну что ж, вязать, так вязать.
– Веревку бы надо…
– Ну-ка, сбегайте кто-нибудь, принесите…
– Кто там с краю – беги в деревню!
– Да пошевеливайся!
– У меня веревки нет…
– Пряслом, что ли, связать…
– А то и березовым прутом, ладно будет…
Осажденный заметил пролом в трухлявой изгороди.
Опираясь на свой костыль, он медленно шагнул туда и, преодолевая борозду за бороздой, пошел наискось полем по направлению к усадебным постройкам. Он направился туда, потому что дорога вела в ту сторону. Толпа следовала за повстанцем, советуясь и бранясь. Сзади кто-то кричал, чтобы он вернулся, другой – чтобы остановился. Но повстанец не остановился, и по мере того, как он приближался к усадьбе, толпа становилась все менее настойчивой. Только громче раздавался смех при виде неуклюжих движений беглеца. Кто-то из толпы бросил в него ком мерзлой земли. Угодил в спину. Другой попал в голову, и она склонилась еще ниже к земле. Его осыпали всяческими бранными прозвищами, но кричали издали и все больше и больше отставали от него.
Юноша добрался до задней стены сарая и прислонился к каменному столбу. Глаза его лихорадочно горели, и он, словно в тумане, видел крестьян, стоявших вдали и грозивших ему кулаками. Он отдыхал. Ветер сюда не достигал. Место, защищенное стенами, было тихое, спокойное и уютное. Сердце его не волновали сейчас ни печаль, ни скорбь, никакие земные тревоги.
Одно желание владело им – уснуть навеки.
Чтобы не стоять на глазах у мужиков, которые все еще не расходились, судили и рядили на выгоне, он двинулся вдоль стены сарая, обогнул угол. Вышел на гумно. Там было пусто. Нигде ни души. Ворота конюшни были открыты. Пришелец заглянул туда – лошадей не было. Снег, давно нанесенный сюда ветром, лежал клином, а ясли и решетки над ними были пусты. По другую сторону усадебного двора чернели остовы и обугленные развалины хлевов, амбаров или сараев. Даже деревья в соседнем саду наполовину обгорели, дальние заборы были опалены. Пониже за этим пепелищем виднелся большой старинный помещичий дом.
Повстанец пересек двор усадьбы и очутился у в. хода в кухню. Дверь была заперта и не было слышно ни звука. Он робко постучался. Не получив после долгого ожидания никакого ответа, нажал стертую железную скобу и попробовал, нельзя ли открыть. Дверь отворилась. Он вошел в темные сени, где было полно кухонной утвари, пустых кадок, лоханок и корзин. Налево чернела дверь, за которой слышался шорох. Он опять нажал на простую щеколду, отворил дверь и остановился на пороге. На него повеяло теплом от горевшего под плитой огня. Какое же глубокое волнение вызвало в нем го, что он увидел! Перед плитой, лицом к огню, стоял седой как лунь, с густой копной волос высокий сгорбленный старик и смотрел в большой казанок, где клокотала каша. Большая кухня была пуста. В глубине помещались нары, покрытые грязной соломой. Вошедший окликнул старика, но тот даже не оглянулся. Он позвал еще раз – так же тщетно. Тогда, протянув костыль, он слегка толкнул его в плечо. Старик вздрогнул и резко обернулся. Это был старый-престарый человек, широкоплечий, сухопарый, подвижной и, видимо, еще сильный. Лицо его тепло-ржавого цвета зимнего яблока было изрыто сетью морщин, которые расходились по лицу во все стороны, словно следы от ударов секача по кухонной доске, образуя пучки лучей вокруг рта и глаз. Белая как снег, свалявшаяся и густая грива волос над морщинистым лицом, полным силы и житейской мудрости, выделялась светлым пятном в сумерках. Большие руки были как орудия, стершиеся от работы. При виде пришельца лицо старика стало суровым и жестоким. Все морщины сбежались к кустистым бровям и глазным впадинам, точно лес ощетинившихся игл.
– Вон! – закричал старик, топая огромными сапогами.
Колени, торчавшие из рваных посконных штанов, стучали в злобе одно о другое. Из распахнувшегося ворота замызганного тулупа видна была шея, как у кондора, вся в складках. Какие-то слова как клекот вырывались из горла. Кулаки были сжаты. Глаза горели яростью. Но гость не уходил. Он жадно смотрел на огонь. Уйти из этого тепла на жуткий холод в мокрых лохмотьях, в которых так зябнет тело, и снова брести опухшими ногами по мерзлой земле… Опять встретить на дороге толпу мужиков…
Он ощущал в сердце счастье и блаженный покой, ему чудилось будто вокруг звучит какая-то песня. Он выплатил все долги, искупил не только свои грехи, но и чужие, и на душе у него стало так радостно, как никогда еще в жизни. Он попросил не смиренно, а с достоинством, разрешения погреться у огня.
– Вон! – повторил жестокий старик.
Твердя это слово, он сверлил пришельца своими черными как уголья глазами.
– Из-за тебя дом сожгут, красная сволочь! Мало тебе, что амбары и сарай сожгли, черт окаянный! Вон отсюда сию минуту!
Беглец не мог переступить порога и в полном изнеможении сел на него. Руки его беспомощно повисли, костыль выпал из них.
Старый повар запахнул тулуп и стал шарить левой рукой за пазухой. Он что-то бормотал, оскалив зубы, среди которых не хватало двух передних. Вдруг он засуетился, схватил чистую миску и, положив туда уполовником из котелка разваренной ячменной каши, подал ее раненому.
– На, лопай и живо убирайся. А то по твоим следам сюда пожалуют, дом сожгут, а меня изобьют нагайками. Ну, живо!
Повстанец жестом показал, что у него нет ложки. Старик швырнул ему на колени обгрызанную деревянную ложку. Он смотрел исподлобья, как раненый дрожащей рукой подносит ко рту горячую кашу, как поспешно с наслаждением глотает ее, обжигая губы. Вскоре миска опустела. Живительная, необыкновенно вкусная каша съедена до последней крупинки. Раненый показал повару свои ноги – одну вздувшуюся в бедре, темно-синюю, как железо, другую со множеством царапин на ступне, опухшую, кровоточащую. Старик с отвращением жевал губами, гнусно ругался, плевался, но все же глядел на раны.