* * *
Подъезжая к месту встречи с французским агентом, Борис Нелюбов был готов к любым неожиданностям, – для себя он решил, что если здесь его ожидает засада, он не будет уклоняться от боя и попытается подороже продать свою жизнь.
Но вокруг мельницы было тихо. Появившийся из дверей человек молча разглядывал переодетого русского. И когда, вместо вопроса или приветствия, Борис услышал спасительную условную фразу и отозвался так, как его инструктировал полковник Сиротин, он с облегчением понял, что самый главный этап его задания пройден.
Немецкий француз тоже обрадовался Нелюбову. Довольно заулыбавшись после ответа русского капитана, он тут же скрылся в глубине мельницы и через некоторое время вышел оттуда с тяжелым свертком, в котором, как понял Нелюбов, находился смертоносный немецкий снаряд с ядовитым газом. Прощаясь с французом, Борис все-таки не выдержал и, хотя знал ответ уже наверняка, спросил все же про группу подполковника Решетникова. И от того, как француз отрицательно замотал головой, и от понимания, что из всей команды "Z" он остался один, Нелюбов вдруг ощутил, как болезненно сжалось его сердце; он в который раз за эту войну терял всех своих товарищей по оружию, и эти потери, словно памятные зарубки, снова и снова терзали его израненную и почерствевшую душу.
XIII
"Жизнь самодержца – это великие и безграничные возможности. С момента рождения нас учат воспринимать мир как абстрактную перевернутую пирамиду, острие которой твердо и устойчиво закреплено в монаршем сознании, а широкое основание, направленное вверх символизирует огромное количество открывающихся возможностей. Мы – истинные хозяева своего народа и можем строить судьбу своей страны так, как нам хочется… Год за годом мы продвигаемся по жизни, обретаем мудрость, используем послушный государственный аппарат, издаем новые законы, но почему-то при этом еще больше упускаем, теряем или просто не замечаем. Как не замечает всех прелестей заката уставший за день человек, который вечером присел отдохнуть и никак не может отделаться от своего привычного состояния борьбы…
Наступает ночь. Приходит следующий день. Снова что-то упущено, и незримые границы перевернутой пирамиды возможностей немного сужаются… День сменяет день – годы летят, как мгновения. И вот, наконец, спустя десятилетия, всесильный монарх оглядывается назад и неожиданно осознает, что пирамида его возможностей оказалась перевернутой в обратную сторону; тяжелое основание забито материальным "хламом", а острие направлено за горизонт, на одну единственную точку, имя которой "Смерть"! И все, к чему он стремился, ради чего жил, не сбылось. Душа пуста, иллюзии разбиты…"
Подобные мысли уже несколько месяцев волновали сознание Императора и Самодержца Всероссийского, Московского, Киевского, Владимирского, Новгородского; Царя Казанского, Царя Астраханского, Царя Польского, Царя Сибирского, Царя Грузинского; Государя Псковского и Великого князя Смоленского, Литовского, Волынского, Финляндского и прочая – Николая II, который, получая фронтовые сводки обо все возрастающих людских потерях, начинал понимать, что для Российского государства эта мировая бойня без последствий теперь уже не закончится. Сидя по вечерам в одиночестве, он все чаще и чаще приходил к мысли, что эту войну нужно немедленно прекратить, и даже принимался несколько раз сочинять в Берлин телеграммы с настоятельной просьбой начать мирные переговоры. Но затем вспоминал о союзниках, о взятых на себя обязательствах, о миллионах убитых и раненых и тут же рвал эти бумажки, а затем укорял себя за слабость духа.
Трудно сказать, понимал ли в то время Российский император Николай II, что пирамида его возможностей все более и более сужается и в скором времени он увидит свою последнюю точку, за которой уже не будет ничего…
* * *
После приватного разговора с Воейковым, когда император услышал, что агенты кайзера Вильгельма проникли в самое сердце Российской империи и намереваются выкрасть документ, который он целиком не показывал никому, кроме своей жены, царь Николай поначалу хотел, чтобы контрразведка тут же арестовала этих зарвавшихся немецких лазутчиков, но затем отложил принятие решения на неопределенный срок и приказал Воейкову следовать за ним.
Пройдя вместе с дворцовым комендантом в один из своих личных кабинетов, Николай подошел к тому самому бюро с рубинами времен Екатерины Великой, где лежало завещание монаха Авеля, достал из него небольшую шкатулку и положил ее на соседний столик.
– Вы, Воейков, мне преданно служите, и я хотел, чтобы именно вы знали, о чем мне написал этот полоумный монах… – император открыл шкатулку и достал оттуда туго свернутый пергамент.
– Я вам зачитаю… а, впрочем, нет… прочтите сами и подумайте – мог ли я что-либо сделать, – с этими словами царь Николай протянул Воейкову завещание и, когда тот взял его, отошел к окну, заложив руки за спину, повернулся к дворцовому коменданту спиной.
Через минуту, когда Воейков закончил чтение и поднял взгляд на императора, Николай II, словно почувствовав это, быстро обернулся и сказал:
– Теперь вы поняли, к чему хотел склонить меня этот сумасшедший?
– Да, Ваше Величество, понял…
Царь Николай медленно прошелся по кабинету и остановился у портрета Александра I, долго, не отрываясь, смотрел на своего предка, и Воейков, наблюдая за императором, подумал, что именно в царствование Александра I и был составлен этот документ. И что вообще подобные предсказания надобно запретить, потому что они только вводят в заблуждение потомков и пытаются навязать мнение о ситуации, которое никак не может быть справедливым, коли пророк этот жил сто лет назад.
– Он хотел, чтобы я утопил Россию в крови… Чтобы за малейшее проявление инакомыслия любого человека, независимо от его положения и сословия, ожидала смертная казнь… Чтобы я опять ввел в моем государстве опричнину Ивана Грозного, и заверял меня, что только эти меры смогли бы оградить меня и мою семью от любых покушений на престол, – император отрицательно покачал головой. – Нет, я не мог этого сделать… И пусть история меня за это осудит…
Царь Николай подошел в плотную к Воейкову и заглянул ему в глаза, словно искал у него поддержки.
– Воейков! Вы же понимаете, если бы я принял подобные меры сразу, как только получил это завещание, – сегодня перед вами стоял бы другой человек! Любой из моих подданных считал бы меня убийцей…
– Я понимаю, Ваше Величество… я полностью на вашей стороне, – быстро произнес Владимир Воейков и подумал о недавних потерях на фронте, когда только за последний месяц боев было убито более восьмидесяти тысяч человек.
– Да, я знаю, вы можете мне сказать… за последний год моих подданных убито больше, чем казнено за всю историю Государства Российского… И это будет правда, – император пристально смотрел на Воейкова, и тот непроизвольно вздрогнул и почти с мольбой взглянул на самодержца, который, поняв, что он угадал ход мыслей своего дворцового коменданта, тяжело вздохнул и устало опустился в стоящее рядом кресло.
– Я думаю, Ваше Величество, что никто и никогда не может указывать вам, что и как делать…
Николай поднял голову и, словно не услышав последней фразы дворцового коменданта, со вздохом тихо произнес:
– На фронте гибнут лучшие люди моей страны, – царь Николай вдруг резко поднялся и, повысив голос, посмотрел на Воейкова. – Но их убил не я! Их убивают враги… и это в корне меняет дело!
– Ваше Величество… гибель за Царя и Отечество – это почетная смерть для каждого из нас… мы всецело принадлежим вам, и, поверьте, вашим подданным не нужно другой судьбы…
Император не спеша подошел к Воейкову и, тепло улыбнувшись, пожал ему руку:
– Благодарю вас за эти слова, мне нужно было это услышать, – Николай II взял завещание монаха Авеля и поднес его к горевшей свече. Дождавшись, когда огонь охватил весь пергамент, он положил пылающий факел на стоявший рядом металлический поднос и, в задумчивости глядя, как догорает его тайна, которую он хранил четырнадцать лет, произнес:
– Так когда-нибудь сгорим и мы, – затем, повернувшись к Воейкову, уже спокойно и деловито добавил. – А с немецкими агентами поступайте так, как вам велит долг и присяга вашему Царю и Отечеству…
На следующий день оба немецких агента были арестованы. Сиротин лично проводил дознание обоих и сумел убедить одного из них – майора Крауса, что смертная казнь за шпионаж в пользу Германии, гораздо неприятнее, чем работа на русскую разведку. Еще через два дня в Копенгаген полетела телеграмма, в которой условленным текстом было сказано, что "операция" прошла успешно, интересующий документ изъят и находится в руках у верных людей кайзера. А затем было подготовлено "липовое" завещание монаха Авеля, которое Савелий Мохов должен будет лично передать прибывающему в скором времени немецкому курьеру.
Еще через день в сопровождении капитана Апраксина из Варшавы наконец-то прибыл Борис Нелюбов, который, доставив немецкий снаряд с отравленным газом, рассказал, как погибли ротмистр Харбинин и капитан Латушкин, и что о группе подполковника Решетникова ему ничего не известно. А затем обратился с просьбой об отпуске, которую после объяснений капитана, полковник Сиротин не выполнить просто не смог.