- Вот-вот, - обрадовался режиссер. - Ведь по большому счету преступление фашистов не только в том, что они убивали наших людей, но и в том, что они нас заставили убивать. Я убежден, что любое убийство противоестественно для человека, оно не может не оставить следа в душе, не может не травмировать нормального человека. Может быть, на всю жизнь.
- Но Шумов погиб, - заметил всегда рационалистично мыслящий Генрих.
- Я сейчас не о Шумове, имею в виду суд над предателем.
- Суд? - переспросил Моргунов, который читал первоначальный вариант сценария, где расправа с мерзавцем, погубившим Лену, была изложена несколько иначе, чем в окончательном.
- Да, суд. Предатель схвачен, и его судят подпольщики. Каждый твердо высказывается за смерть.
- Так и было? - спросила Марина у автора.
- К сожалению, это не совсем ясный момент. Приходилось домысливать некоторые детали.
- Вот именно, - подтвердил режиссер. - Вы не уточните этот эпизод, Михаил Васильевич?
Моргунов ответил не сразу.
- Думаю, правде это соответствует. Если бы все мы могли собраться, все бы сказали одинаково: смерть.
- Спасибо и на этом. Хотя, признаться, не хотелось выдумывать. Сейчас у нас это выглядит так: за казнь высказываются единодушно, но кто должен сделать это, привести, так сказать, приговор, - это трудно. Добровольцев нет.
- Руки марать не хотят? - спросил Моргунов.
- Нет, это сложнее… Помните, у Шолохова казнь подтелковцев? Григорий отказывается расстреливать, а Митька Коршунов идет охотно. Давай, говорит, пальну. Помните? А у нас ситуация совершенно иная, противоположная, если хотите. Необходимость возмездия ясна всем, но враг обезоружен и связан. Да, связан! Я так это вижу. Он привязан к стулу и сидит, обезумевший от ужаса, ожидая своей участи. Он уже не страшен, а просто отвратителен. И среди тех, кто осудил его, нет ни сочувствующих, ни палачей по призванию. Я хочу показать естественное отвращение к кровопролитию в людях, которых вынудили убивать.
- Правильно, - сказал Моргунов.
- Спасибо. Мне особенно важно услышать это от вас. Ведь, в сущности, именно вы имели больше всех оснований убить предателя, погубившего Лену!
- Имел, - кивнул Моргунов, нахмурившись.
- И может быть…
Саша заерзал на своем стуле. После того как Сергей Константинович окончательно отвел Моргунова, посчитав личностью недостаточно яркой по сравнению с другими подпольщиками, и было решено в сценарий его не включать, автор о последующих беседах с Михаилом Васильевичем информировал режиссера схематично, в том числе и о личном его участии в казни Тюрина. Сценарий уже находился в высоких утверждающих инстанциях, сам Моргунов по-прежнему упорствовал, не соглашаясь фигурировать в сценарии, так что высказанное в общей форме признание, по мнению автора, мало что добавляло по существу дела, и он не придал словам Моргунова решающего значения.
- …принимали кое-какое участие?
- Убил его не я, - ответил Михаил Васильевич.
Автор вздохнул облегченно.
- Кто же по сценарию приводит приговор в исполнение? - поинтересовался Лаврентьев.
- Они бросают жребий. В шапке. Я хочу крупно снять руки, достающие бумажки, на одной из которых написано: "Смерть". Потом все, кроме вытянувшего жребий, выходят, оставляя его наедине с предателем. Соседняя комната. Лица людей, ожидающих выстрела. Каждый по-своему, в своем характере. Кто-то смотрит в окно, кто-то расстегивает и застегивает пуговицу на стеганке. В лицах нет торжества. Только суровость. Они знают, что никогда не вспомнят этот час с радостью или улыбкой. Выстрел за дверью. И человек с пистолетом на пороге. Ну как?
- Вы правильно это задумали, - сказал Моргунов.
- Да? Я очень рад. Только меня смущает выстрел. Шум, который может привлечь внимание. Все-таки это подполье. Скорее, предателя прикончили иначе. Ударом ножа или даже повесили…
- Нет.
- Его застрелили?
- Да.
- Очень хорошо. Наверно, Пряхин, если не вы. Он наиболее горячий, решительный. Таким людям и жребий трудный выпадает.
- Нет, не Костя застрелил.
- Так вы знаете кто?
"Неужели расскажет?" - думал Лаврентьев.
А Моргунов колебался. Люди, с которыми он сейчас говорил, вызывали доверие. И режиссер - человек серьезный, видно, не только легкими связями с актрисами занят, да и фифа оказалась не такой пустоголовой, как показалось с первого взгляда… Конечно, они должны знать больше. Но не личную его неудачливую правду, а правду, исторически достоверную. Моргунов много раз слышал, что искусство основывается не на правде факта, а на типичности, обобщении. Но, с другой стороны, без факта что обобщишь? И он решил сделать шаг навстречу.
- Я говорил Саше, что не так уж много знаю. Но, насколько мне известно… вернее, насколько я понимаю, застрелил его наш человек, который работал в гестапо.
Лаврентьев налил минеральной воды в фужер и выпил. Режиссер смотрел на Моргунова, как дед-мороз, готовый вытащить из мешка удивительную игрушку.
- И вы знали этого человека?
- Нет, что вы! Это же высшая конспирация.
- И никогда не видели его?
Моргунов медленно и неопределенно повел головой. Лаврентьев смотрел в полупустой в это время дня ресторанный зал, поглаживая пальцами поверхность холодного бокала.
- Ну, тогда вас ждет сюрприз! - объявил режиссер.
- Сюрприз?
- Именно. И я думаю, замечательный. Я познакомлю вас с этим человеком! - воскликнул Сергей Константинович.
Триумф был полным. Все уставились на режиссера, широко открыв глаза, не замечая полнейшей растерянности Моргунова. Лаврентьев налил в бокал еще немного нарзана.
- Этот человек здесь, в городе. Он был у меня. Его судьба сложилась тяжело, - оживленно продолжал Сергей Константинович. - Он был репрессирован, пострадал, теперь оправдав и, услышав о нашей картине, приехал сюда. Я, признаться, не сразу поверил ему, но теперь, когда вы, Михаил Васильевич, сможете с ним встретиться и поговорить, вспомнить… Это великолепно! Нам повезло. Да и вам наверняка небезынтересно повидать засекреченного соратника. Рад доставить вам это удовольствие! - заключил режиссер, не обращая внимания на то, что Моргунов не проявляет ни малейшей радости.
- Спасибо. Неожиданная новость, - сказал он скупо.
- Его фамилия Огородников.
Как и Лаврентьеву, Моргунову фамилия ничего не прояснила.
- Не слыхал, но ведь он не мог служить в гестапо под собственной фамилией.
- Логично.
Трудное положение было у Моргунова. Встреча с Огородниковым ставила его перед выбором - или подробно, не щадя себя, рассказать обо всем, начиная с оказавшейся губительной идеи купить Лене туфли на толкучке и кончая схваткой в подвале, в огне начинающегося пожара, или просить Огородникова смолчать, скрыть то, что ему известно, а это тоже был нелегкий и унизительный вариант.
- Не ожидал я, не ожидал, - произнес он растерянно.
"Он, конечно, тоже не ожидает", - подумал Лаврентьев.
Зато режиссер был полон решимости осуществить свой замысел в ближайшее время.
- Не будем затягивать вашу встречу. Правда, сегодня у нас режимная съемка. Я буду занят, но завтра обязательно. Договорились?
Что было ответить Моргунову?
- Завтра так завтра, - сказал он, не видя особых преимуществ в отсрочке на один-два дня.
- Вот и прекрасно. Я свяжусь с Огородниковым.
И Сергей Константинович с удовольствием занялся остывшей уже солянкой, которую давно принес симпатизирующий им Валера.
Принялись за еду и остальные, разом вспомнив, что проголодались, за столом после оживленного разговора наступило короткое затишье, и в этом затишье Моргунов, нехотя отламывая маленькие кусочки хлеба и отправляя их в рот, вспоминал большую площадь, где некогда развевались праздничные флаги, а с приходом немцев утвердилась стихия полузаконной коммерции, расположился толкучий рынок.
Здесь действительно толкались, и они с Леной проталкивались через толпу, где почти не видно было взрослых мужчин, а преобладали женщины, закутанные в темные платки, бородатые старики, юркие подростки в отцовской, не по росту, одежде и было много инвалидов, выставляющих на всеобщий показ свои увечья. А над толпой маячили длинные штыки русских трехлинейных винтовок, которыми были вооружены присматривающие за порядком полицаи.
Торговали на толкучке всем: солдатскими шинелями и примусными иголками, самогоном и керосином, сахарином и кукурузными початками, спичками и кремнями для высекания огня, португальскими сардинами из праздничного немецкого пайка и фарфоровыми амурчиками из наследия "бывших". Правда, никто не выкладывал свои товары, о них сообщали доверительным полушепотом в ответ на столь же негромкие запросы и так же негромко, но упорно торговались, показывая предмет торга из-под полы и чаще всего в движении. Толкучка двигалась непрерывно и гудела мерным гулом, резко отличаясь от довоенного базара, звенящего выкриками темпераментных торговок. А на границе этого своеобразного, подобного броуновскому, движения выстроилась цепь легальных торгово-промышленных точек, фанерных будок с вывесками, где хозяйничали лица, получившие одобрительное согласие властей на скромную предпринимательскую деятельность.
К одной из таких будок и пробивались Мишка и Лена. К Петровичу.
Петрович был мужчина без возраста, в суконной жилетке и накинутой на плечи стеганке, мастер на все руки. Он все чинил и всем торговал. Никто не знал его в городе до прихода немцев и никто не видел потом, после их изгнания, но все, кто к нему обращался, называли его Петровичем и получали необходимые услуги.
- День добрый, Петрович.
- Мое почтение.
- Ну как?
- Порядок.