- Какое есть… ничто не возвращается, - повторила она. - И не нужно, чтобы возвращалось. Новые времена - и песни новые.
- Старые позабылись?
- Оставьте старые. Возьмите лучше еще коньяк.
Шумов заказал.
Она выпила и вдруг улыбнулась, но не ему, а своему воспоминанию.
- Знаете, какая у меня была самая популярная песня?
И, наклонившись к Шумову, запела вполголоса:
На битву большую
За землю родную
Иди, не боясь ничего…
Если ранили друга,
Перевяжет подруга
Горячие раны его…
Наблюдавшие за Верой с соседнего столика подвыпившие немецкие офицеры захлопали.
- Вы ведете себя неосторожно, - заметил Шумов.
- Ерунда. Они ничего не понимают.
Она поднялась и закончила громко:
Если ранили друга,
Сумеет подруга
Врагам отомстить за него!
В ответ зааплодировали все, кто был в буфете.
- Вот видите? Любимица публики, - сказала Вера Шумову и пошла к выходу.
У дверей за столиком сидел, видимо очень пьяный, офицер в морской форме. Кажется, он один не хлопал Вере, уткнувшись лицом в ладони. Вера подошла к моряку и тронула его за подбородок:
Капитан, капитан, улыбнитесь!
Ведь улыбка - это флаг корабля.
Капитан, капитан, подтянитесь!
Только смелым покоряются моря…
Вокруг смеялись и аплодировали.
Среди смеявшихся был и Лаврентьев.
В день начала съемок он встретил в гостиничном холле молодую актрису. Она успела загореть, а вернее, порозоветь на жарком южном солнце, выглядела прекрасно, но немного смущенно.
- Вы не представляете, что со мной произошло!
- Что же?
- Я проспала первый съемочный день. Это ужасно.
- Вам попадет?
- Не знаю. Я-то сама не снимаюсь. Но проявить такое пренебрежение?! Нет, это, конечно, непростительно. А может быть, они не заметят, что меня нет, а? - спросила она с надеждой. - У них ведь там суматоха!
Лаврентьев улыбнулся:
- Может быть, еще не поздно появиться на съемке?
- Я думала об этом. Но боюсь. Лучше уж больной сказаться. Мигрень, а? От солнца.
Лаврентьев оглядел ее и покачал головой:
- Откровенно говоря, вы мало похожи на больную.
Она вздохнула:
- Я знаю. В этом мое несчастье. Все считают меня здоровой, веселой…
- А разве это не так?
- Ну, здоровье - дело преходящее, - заявила она философски. - Сегодня здорова, а завтра… У нас одна девочка на курсе от саркомы умерла.
Однако в голосе актрисы звучала наивная убежденность юности в том, что несчастья происходят только с другими.
- Зато в веселости вам не откажешь, - усмехнулся Лаврентьев.
- И вы так думаете? Ого-го! Если бы! Я просто виду не подаю, когда мне туго. Зачем нюнить?
- Это верно.
- Но репутация вечно жизнерадостной идиотки тоже не блеск. Актриса должна быть загадочной. "Всегда грустна, всегда красива".
- Откуда это?
- Из "Советского экрана". Но не обо мне.
- Напишут когда-нибудь и о вас.
- Пусть попробуют не написать! Но что же мне делать сегодня? Послушайте, а вы опять в главк?
- Нет, главк на переучете.
- Чудесно. Поедемте на съемки!
- Но я-то какое отношение имею?
- Вы представительный, мужественный и все такое. Поедемте. А то сама я трушу. Можно сказать, что вы мой дядя я и вас совершенно случайно встретила в городе…
- Не нужно. Я знаком с вашим режиссером.
- Знакомы?!
- Мы живем в соседних номерах.
- Вот здорово! Ну какая я везучая!
- Как вас зовут, кстати?
- Дядюшка! Нехорошо! Нельзя забывать близких родственников. Неужели вы не помните маленькую Мариночку, которой показывали страшную козу? - произнесла она, а вернее, сыграла крошечную роль.
- Маленькая Мариночка очень выросла.
- Как летит время! Ай-я-яй! Она тоже забыла старого дядю.
- Меня зовут Владимир Сергеевич.
- Я очень рада.
И она шутливо присела, взявшись пальцами за край короткой юбки.
Они поехали троллейбусом, не переполненным в этот час, когда утренний "пик" уже миновал. У здания театра тоже наступило затишье. Работа сосредоточилась внутри, и лишь немногие любопытные прохожие останавливались, чтобы узнать, что за машины стоят на площади и почему протянулись от них в театр черные змеи электрокабелей.
Милиционер у входа сказал строго:
- Нельзя, товарищи. Кино снимают.
- А мы из киногруппы, - ответила Марина, но милиционер смотрел на Лаврентьева, и ему пришлось подтвердить:
- Да, девушка снимается в картине.
- Вот видите, - шепнула Марина, когда они вошли в фойе, - я же говорила, что без вас мне нельзя.
Но тут двери из зрительного зала распахнулись, и у Лаврентьева сжалось сердце: навстречу шли люди в мундирах с эсэсовскими "молниями" на воротниках. Люди эти были ряжеными, и он знал это, но на кратчайшее мгновение тень прошлого упала на него, и пахнуло холодом.
- Что с вами? - спросила Марина.
- Ничего.
- Вы куда-то уходите. В себя. Как тогда, в самолете…
- Ничего, - повторил он.
Он уже увидел Сергея Константиновича, окончательно пришедшего в себя и с удовлетворением говорившего Генриху:
- По-моему, третий дубль получился.
- Экран покажет, - отвечал Генрих в своей манере, но заметно было, что он согласен с режиссером.
- А… И вы к нам? - ничуть не удивился Сергей Константинович появлению Лаврентьева. - Прошу в наш вертеп.
Он протянул Лаврентьеву руку, а Марину просто не заметил, полагая, что она в театре с самого утра.
- Кажется, я опоздал?
- Ерунда. Ничего не потеряли. Суета сует, как и всегда в первый день. Впрочем, в остальные тоже.
- Сейчас перерыв?
- Да, и довольно продолжительный. А вечером режимная съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем. Закатные краски нужны.
Лаврентьев не знал, что такое режимная съемка, то есть съемка, ограниченная вечерним и ранним рассветным временем, но он хорошо помнил, что в тот вечер никаких красок не было. Кончался обычный день поздней осени, которая на юге так долго и неохотно переходит в неустойчивую зиму. Слякоть присушило легким морозцем, но небо хмурилось с самого утра, солнце не показывалось уже с неделю, и все в городе казалось серым, обесцвеченным: и грязные улицы, и уже голые деревья, и море, сливавшееся на необычно близком горизонте с низкими темными тучами, и даже серо-зеленые солдатские шинели казались больше серыми, чем зелеными.
- Вы делаете цветную картину? - спросил он.
- Сразу заметно, что вы редко бываете в кино. Сейчас практически все картины цветные. Обыватель обожает слово "цветной"… А кино, увы, искусство массовое. Вот и стараемся. Экран пошире, цвета побольше.
- Я думал, это достижения.
- Черта с два, - засмеялся Генрих. - Если хотите знать, не было и нет ничего лучше черно-белого кино на обычном экране.
Лаврентьев подумал.
- Не знаю, боюсь обобщать… Но что касается вашей картины, то в самом деле… Наверно, ее стоило снимать в чем-то похожей на фильмы, что шли тогда. Тем более, "то дело происходило глубокой осенью.
- Вот видишь, - повернувшись к Генриху и загораясь каким-то давним спором, сказал режиссер. - Обыкновенный нормальный умный человек понимает то, что не доходит до этих… - Он махнул рукой куда-то в сторону. - Да что мы можем сделать! Мы же производственники наполовину. Кинорежиссер не художник. Наша продукция затыкает дырки в бюджете. Прокат, план, касса… О чем говорить! Пойдемте лучше обедать. Надеюсь, вы с нами?
Не ожидавший приглашения, Лаврентьев развел руками:
- Спасибо, но…
- Пойдемте, пойдемте. Нам нужен такой человек, как вы. Вы как-то все умеете понять. Может быть, мы именно для вас делаем эту картину.
"Нет, не для меня".
- Хорошо, - сказал он, - обедать так обедать.
- Вот и отлично. Марина! - заметил наконец режиссер молодую актрису. - А вы? Надеюсь, вы не на диете, как Наташа?
- Нет, я не на диете.
- Тогда по машинам. У нас "Волга" и "рафик". Вас прошу со мной, - взял он за локоть Лаврентьева.
В нагревшейся на солнце "Волге" было душно, и все принялись сразу опускать стекла.
- Взрыв, конечно, придется делать на макете, - объяснял Сергей Константинович, обернувшись к Лаврентьеву. - Я вижу полную черную бархатную тьму - и вдруг яркая вспышка, высвечивающая контур здания. Как солнечное затмение: темный шар, окруженный льющимся пламенем и какими-то протуберанцами или как там их… Но вы понимаете?
- Театр был взорван не ночью.
- Не ночью? - удивился режиссер. - А представление?…
- Представления должны были заканчиваться до наступления темноты. В целях предосторожности.
- Это точно?
- Да, - кивнул Лаврентьев.
- Жаль, - огорчился Сергей Константинович. - Согласитесь, ночной взрыв больше впечатляет. Оранжевое пламя, на миг очертившее здание, вырвавшее его из мрака… Причем в полной тишине.
- В тишине?
- Да, конечно. Зачем бутафорский грохот? Полная тишина несколько секунд, оглушающая тишина, а потом крики, может быть, музыка, но сам взрыв в оглушающей тишине.