Когда-то это было необходимо и ему, однако в другой профессии.
- Вы, кажется, актриса?
- Да. Хотя и не совсем еще. Я учусь. Но меня пригласили сниматься.
- Поздравляю. Наверно, был конкурс?
- Вы не поверите! Я не проходила кинопроб. - Она засмеялась. - Они там запутались со знаменитостями, кого брать на главные роли, а о моей забыли. Думали, всегда успеют, найдут, упустили все сроки и… вызвали меня просто по фотографии. Представляете? А я на снимках совсем непохожа на себя. Совсем! Страшно подумать, что будет, когда они меня увидят! - И она всплеснула руками, явно не веря в собственные опасения.
- Могут и назад отправить? - спросил Лаврентьев, тоже не веря в неудачу этой оптимистичной девушки.
- Меня? Ни за что! Я везучая. Мне всегда везет вот так - по-сумасшедшему… Если бы кинопробы, тогда другое дело… А так наверняка. Я верю в везение. Снимусь назло всем врагам.
- У вас их много?
- Не иронизируйте! Достаточно. Но я их всех… - И она, как мальчишка, вытянув указательный палец, "выстрелила": - Кх-х! Кх-х! Кх-х!
Почему люди так любят стрелять? У него промелькнули в памяти радостные мальчишеские лица возле тира, оглашающего рыночную площадь бодрой призывной музыкой, киноковбой, сокрушающий из кольта бутылки в салуне, фотография наемника, опоясанного пулеметными лентами от шеи до коленей, облетевший весь мир снимок знаменитого писателя с пулеметом у распахнутой двери вертолета… И наконец, оттуда, из того времени, когда он сам ходил с тяжелой кобурой на поясе… Но не выстрел, нет, а только прикосновение к затылку пальца пьяного Клауса и хохот… "Геникшус!" Это шутка, конечно, профессиональная шутка на товарищеской вечеринке - камарадшафтс-абенд. Геникшус - выстрел в затылок.
- Вам и по сценарию придется стрелять?
- Нет. По сценарию убьют меня. Какая жалость, правда?
Эта девушка все время менялась. То казалась болтливой и глуповатой, то вдруг в болтовне ее чувствовалось нечто иронично-серьезное, будто она просто играет недалекую болтушку, а на самом деле подсмеивается над собой, над чем-то в собственном характере, с чем не может справиться, хотя и знает, что это не украшает ее. Но Лаврентьев думал не о ней.
- Вы будете играть молодую партизанку?
- Представьте себе! Вот уж не думала.
- Почему?
- С моим-то характером? Я бы моментально провалилась в подполье… А может быть, и нет. Не знаю. Это ведь другая жизнь, совсем другая.
- Многие ее хорошо помнят.
- Помнят? А может быть, просто выдумывают? Это их молодость, романтика. Все в голове перепуталось. Мой отчим, например, с каждым годом рассказывает о войне все красивее. Какие они были храбрецы, какие замечательные друзья, какие прекрасные девушки их любили. Не война, а кино какое-то…
- Как же было, по-вашему, на самом деле?
- Я же сказала, что не знаю. Понимаете, не знаю! Думаю только, что ужасного было гораздо больше… Я недавно катастрофу видела. Две машины… У одного человека из брюк торчала большая раздробленная кость. Как на рынке, в мясном павильоне… А на войне такое видели каждый день. Я бы с ума сошла. - И, словно перепугавшись по-настоящему, она резко сменила тон: - То ли дело играть в мушкетерском фильме! Например, госпожу Бонасье. Как она красиво умирает, отравленная злодейкой миледи!…
И девушка показала, как, по ее мнению, должна уходить из жизни очаровательная госпожа Бонасье, - томно склонила голову на плечо и перекинула на щеку золотистые волосы.
Лаврентьев невольно улыбнулся.
- Но как же вы все-таки предполагаете играть свою героиню?
- Как скажет режиссер. Если б вы знали, как я его ненавижу!
- Ну, с вами не соскучишься! За что вы его так строго?
- Сколько вы знаете режиссеров? - ответила она вопросом.
- Лично ни одного.
- Ваше счастье, А по фильмам? Дай бог, десяток, верно?
- Не считал.
- Хорошо, пятнадцать, - уступила она. - А их еще двести. Сколько серости наклепали.
- В том числе и ваш?
- А вы думаете, меня Феллини пригласил? Дудки! Косоворотов. Я его видела один раз в Доме кино. Самодовольный меланхолик.
- Может быть, вы судите пристрастно? - спросил Лаврентьев. Ему не приходилось слышать фамилию Косоворотов. Впрочем, он редко ходил в кино.
- Пристрастно? Да я сама снисходительность! Но когда я представлю, как такой человек будет мне приказывать, диктовать, умничать: "Не вижу!", "Не верю!…"
И она передразнила неизвестного Лаврентьеву режиссера.
- Тяжелое у вас положение, прямо безвыходное, - посочувствовал Лаврентьев.
- Ну что вы! Безвыходных положений не бывает.
"Откуда ей знать, что бывают!"
- Где же выход?
- Всю свою ненависть к режиссеру я изолью на гестаповцев. На их месте я буду видеть его и поражу всех своей искренностью.
- Не упрощаете ли вы свою задачу?
- Почему? В конце концов, гестаповцы тоже были бездарные люди, которые хотели всех заставить делать по-своему. Конечно, всякое сравнение хромает, но для меня это важная мысль.
Однако для него важнее было другое.
- Почему вашу картину решили снимать именно в этом городе?
Он все еще надеялся…
- Да ведь там все это и происходило! Хотя, я уверена, совсем не так, как в сценарии.
Значит, напрасно надеялся. "Повезло, ничего не скажешь, - подумал он о себе, как привык, о холодной иронией. - Тридцать лет собирался и не смог выбрать лучшего времени. Но самолет не поезд. С него не сойдешь, чтобы вернуться с полпути. А, впрочем, какая разница? Эта девушка и не подозревает, как она права. Все будет не так… Во всяком случае, то, что касается меня. Просто еще одна картина, "в основу которой положены…". Но что положено? - Ему стоило труда не попросить полистать сценарий. - Я не должен в это вмешиваться".
Лаврентьев спросил только:
- Кто же написал об этом?
- Местный музейный работник. А вы не читали в "Экране"?
- К сожалению…
- Не жалейте. Ничего особенного.
"А прочитать все-таки стоило…"
- И кто же у вас в центре событий?
- В центре, конечно, герой, наш разведчик.
Лаврентьев не смог не спросить:
- Наверно, он работает в гестапо?
- Нет. После Клосса и Штирлица это уже не кушается.
"Слава богу!"
- Он приезжает в город, чтобы произвести шикарный взрыв. Ба-а-бах! - У нее была страсть к озвучиванию. - На воздух взлетает целый театр с фашистами.
Вот оно что! Ну как же он сразу не сообразил?! Нервы подвели… Конечно же, это о Шумове. Но ведь есть и Лена… Эта девушка будет играть Лену? Неужели Лену?
- А что делает ваша героиня?
- По правде сказать, это второстепенная роль. Но ведь маленьких ролей не бывает. Бывают плохие актеры…
- Разумеется. И она погибает?
- Да. Хотя расстрел решили не показывать. Это уже столько раз было, и всем надоело.
"Пожалуй… Если только тут уместно слово "надоело"… Значит, расстрела нет. Что же есть?"
- В последней сцене она в камере накануне казни. Пишет письмо.
- Письмо? Кому?
- Соратникам, подпольщикам, конечно.
"Совсем не "конечно", совсем…"
- Кто же мог передать такое письмо?
- Наверно, кто-нибудь из охранников. У них там всевозможные типы служили. Подкупила какого-нибудь подонка…
Лаврентьев вспомнил, как опустил листок с письмом в карман мундира. Письмо к отцу, а не к подпольщикам…
Он постарался погасить воспоминания.
Важно, что картина о Шумове, о взрыве. А это был подвиг. Настоящий. О нем нужно рассказывать.
- Кто же играет главного героя?
Она назвала известного актера.
- Любопытно.
- Ну вот, и на вас действует магия имени. А внешние данные? Разве он похож на смельчака?
Тут она была не права. Во внешности Шумова не было ничего героического. У него было простое, грустноватое лицо человека, которому нечасто приходится смеяться. Кроме того, ему уже стукнуло сорок, а в то время сорокалетние выглядели постарше нынешних, что все еще числятся да и сами себя неизвестно почему принимают за молодых. И даже теперь, когда Лаврентьев был на полтора десятка лег старше погибшего Шумова, тот не вспоминался ему молодым, а тем более лихим и отважным. Он был иным, был человеком долга, а это совсем другое, это не так-то просто читается на лице. Однако известный актер, непохожий на смельчака, мог раскрыть то, что не бросается в глаза, и Лаврентьеву выбор показался удачным. Но он не стал спорить с девушкой. Он чувствовал усталость и понимал, что волнения только начинаются.
Лаврентьев взглянул на часы:
- Подлетаем, кажется.
Она выглянула в солнечное пространство.
- Какая красота! Небо чистенькое, без облачка. И море уже видно. Ой, люблю море…
Запоздавшая бортпроводница, далеко не юная, но со следами былой плакатной привлекательности, появилась в проходе с подносом…
Заходя на посадку, самолет накренился, и Лаврентьев увидел внизу край зеленоватого моря и белые высокие здания на берегу. Меньше всего эта нарядная картинка в пластмассовой рамке иллюминатора была похожа на то, что хранилось в его памяти… Потом все заторопились к выходу, нарушая положенный порядок, попутчица-актриса проскочила вперед, а Лаврентьев оказался на высокой площадке трапа почти последним. Отсюда он оглядел летное поле с большими, кажущимися на земле неповоротливыми воздушными машинами, стеклянную стену аэровокзала с мигающим циферблатом современных часов, ярко окрашенные автопоезда, развозящие пассажиров, и испытал недоумение человека, опасающегося, что он ошибся адресом.