Основная черта Люксора - его расколотость. В нем как бы совмещаются два города, два несмешивающихся жизненных потока, две эпохи и, соответственно, две нравственные системы. Первый и главный Люксор, которому, кстати говоря, автор почти не уделяет внимания, - это промышленный, торговый, деловой город, где идет традиционная размеренная жизнь, где люди работают, заводы выпускают продукцию, магазины торгуют, банки совершают финансовые операции, где бизнесмены делают бизнес, а их жены воспитывают детей и содержат в порядке дом. Этот Люксор существовал до войны и будет существовать после. Он вполне благопристоен по всем американским нравственным меркам. Второй Люксор существует в том же самом географическом и временном пространстве, что и первый, но как бы в ином измерении. Здесь, как в Вавилоне времен великого столпотворения, смешались в едином бурлящем потоке солдаты, офицеры, инвалиды, калеки, раненые, выздоравливающие, умирающие, пехотинцы, танкисты, летчики, моряки. Неуправляемая человеческая стихия затапливает пивные заведения, публичные дома, бары, рестораны, отели. Основную массу в этом потоке составляют люди, прибывшие "оттуда", прошедшие через ад войны, - раненые, контуженные, обожженные, безрукие, безногие, видевшие смерть в лицо. Некоторые из них никогда уже не вернутся в армию и на всю жизнь останутся калеками. Другие поправятся и вновь будут обращены в пушечное мясо. Остальные еще не были "там", но в любой момент могут там оказаться. Их объединяет самоощущение смертников, для которых все потеряло смысл. Фантазия у них небогатая, и потому их мирная жизнь оборачивается лишь грандиозными оргиями да пьяными драками.
В этом Люксоре не существует понятий благоразумия, любви, верности, привязанности. Здесь Джонни Стрейндж пускает в распыл семь тысяч долларов, с трудом накопленных им и его женой за несколько лет. Точно так же поступает и Марион Лэндерс. Здесь пьют без просыпу и мужчины без конца меняют женщин. Впрочем, и женщины делают то же самое. Здесь люди могут искалечить друг друга из-за того, что кто-то "не так посмотрел" и "не то сказал". Здесь не носят боевых наград, ибо это считается дурным тоном, а высшими знаками отличия являются значок пехотинца и нашивка за участие в боях на тихоокеанском театре военных действий. Этот Люксор кажется странным, полуреальным, более похожим на кошмарный сон, чем на действительность, хотя выписан он сочными мазками и с изобилием подробностей. Реальность его зиждется на социально-психологическом основании. У людей, его населяющих, нетрудно заметить очевидные сдвиги в психике. Их душой владеет, как говорил некогда Эдгар По, страх перед жизнью, страх перед смертью и страх перед страхом жизни и смерти. Они существуют на грани психологического надрыва. Последняя нервная струна, удерживающая сознание от распада, натянута до предела и вот-вот лопнет. Все они - и те, кто уже превратился в "жалкие обломки естества", и те, кого это ждет впереди, - жертвы войны, которая представляется им великой бессмыслицей. Они жертвы не только потому, что война искалечила или может еще искалечить их физически, но еще и потому, что она разрушила все связи и обрекла их на одиночество.
В этом самосознании героев Джонса отразилась одна из особенностей восприятия войны американцами. Они переживали ее иначе, чем европейские народы. США не знали сокрушительных бомбежек, массовых расстрелов, концентрационных лагерей, голода и эпидемий. Разумеется, какие-то перемены в жизни страны произошли, но они не были кардинальными. В принципе же все оставалось по-прежнему. Более того, в сопоставлении с кризисными 30-ми годами жизненный уровень поднялся. Жертвы несла только армия, сражавшаяся где-то там далеко, за океаном. В этом контрастном противостоянии воюющей армии и благоденствующих Штатов заключена, видимо, причина того чувства жертвенности, которое характерно было для мировосприятия американских солдат. Им казалось, что они, и только они, причастны к войне, а всем остальным нет до нее дела. Сама же война в их сознании существовала в виде стойкого комплекса, куда входили однотонно окрашенные понятия: смерть, кровь, страдания, ужас, грязь, болезни, усталость. В этом была для них вся война, а ее жертвами они видели себя, и только себя. Подобное восприятие войны широко зафиксировано в американской литературе. Оно пронизывает десятки романов, бесчисленное количество повестей и рассказов, составляющих, в общем и целом, так называемую военную литературу.
В обитателях второго Люксора есть нечто общее с героями раннего Хемингуэя, Ремарка, Олдингтона. Они тоже в некотором роде потерянное поколение, сознание которого, как мы знаем, было окрашено ощущением бессмысленности жертв. Сцена, рисующая пьяного старшину Уинча, взгромоздившегося на ящик из-под мыла посреди Вашингтонской площади в Сан-Франциско и призывающего к единению солдат всех стран, была бы уместна в любом из ранних романов Ремарка.
Герои Джонса часто говорят и думают о бессмысленности жертв. Говорят по-разному, не всегда внятно. Но смысл этих разговоров и размышлений - один. Наиболее отчетливо он выражен, пожалуй, в словах Лэндерса, который легко может себе представить, "что не пройдет и десятка лет, как эти самые люди, которые вцепились друг другу в глотку, вернее, те, кто уцелеет, будут подписывать обоюдовыгодные торговые соглашения и заключать сделки для извлечения прибыли, а те, кому не повезло, будут бесславно гнить в земле". Доминантой в сознании героев становится полное, абсолютное и тотальное неверие. Их единственное кредо - "я не верю". Смутное, тревожное, глухое неверие, нарастающее в их душах на протяжении романа, обретает ясную формулировку в последней его части: "Да поймите же вы, не верю я больше в нашу армию, в то, что она делает. И в страну нашу не верю. В человечество, к которому мы имеем несчастье принадлежать, тоже не верю".
Можно ли предположить, что Джеймсу Джонсу осталась неведома разница между первой и второй мировыми войнами, что ему непонятен был антифашистский, освободительный характер соединенных усилий союзных армий, в том числе и американской? И что даже в конфликте с Японией его родина оборонялась от посягательств агрессора и отстаивала собственную свободу и независимость? Неужто он не понимал, что на этот раз жертвы были принесены во имя высоких, гуманных и благородных целей? Маловероятно. Скорее следует предположить другое.
Действие романа "Только позови" относится к началу сороковых годов, но писался он в семидесятые. К этому времени за плечами у американского народа, государства, армии был уже новый исторический опыт - две позорные войны: корейская и вьетнамская. Тут все было другое: никаких благородных целей, никаких гуманных оснований, никакой защиты демократических идеалов. Эти войны были откровенно империалистическими, антидемократическими и захватническими. Вместо освобождения они имели задачей порабощение и физическое истребление народов. Жертвы на этот раз приносились во имя интересов военно-промышленного комплекса. Они и впрямь были бессмысленны. Гибель десятков тысяч молодых американцев во Вьетнаме не принесла Америке славы, но, напротив, покрыла ее позором. В стране возникло мощное антимилитаристское движение. Тысячи граждан США покидали родину, чтобы уклониться от призыва в армию. Повсеместно вспыхивали митинги и демонстрации протеста. Бунтовали целые университеты. Над студентами учинялись жестокие расправы, сопровождавшиеся человеческими жертвами. Писатели, журналисты, публицисты, общественные деятели выступали с разоблачениями авантюристической военной политики правительства.
Общественная, идеологическая атмосфера этих лет наложила глубокий отпечаток на всю американскую литературу. Не избежал, конечно, ее воздействия и Джеймс Джонс. Именно в этом, вероятно, следует искать истоки и корни несколько неожиданной близости духовного мира героев романа "Только позови" с идеологией и психологией потерянного поколения.
Если попытаться определить общее отношение Джонса к войне, то, скорее всего, его следует охарактеризовать как тотальный пацифизм. Он - противник всякой войны: оборонительной и наступательной, освободительной и захватнической, локальной и всеобщей. В системе ценностей Джонса нет ничего, что стояло бы выше отдельной человеческой жизни. С его точки зрения, в современном мире не существует целей, задач, исторической необходимости, которые оправдывали бы насильственную смерть на войне. В этом он тоже сближается с идеологией потерянного поколения и с пацифистским движением, порожденным первой мировой войной, хотя в данном случае историко-идеологическим основанием его убеждений является опять-таки национальная действительность и американское самосознание эпохи Кореи и Вьетнама. Джонс вполне мог бы подписаться под молодежным лозунгом 60-х годов: "Будем любить и не будем воевать".
Следует, однако, иметь в виду, что Джонс был слабым политиком и пацифизм его не содержит политических импликаций. Теоретическое его обоснование не выходит за рамки весьма смутных соображений общегуманистического порядка, касающихся биологической, социальной и психологической природы человека. Как уже было сказано выше, пацифизм Джонса - это продукт эпохи Кореи и Вьетнама. Однако невозможно уйти от того факта, что в романе "Только позови" изображается вторая мировая война, которая в силу своего освободительного, антифашистского характера не давала объективно исторических оснований для возникновения широкого пацифистского движения. Поэтому мы вправе рассматривать пацифистские идеи этого романа как своего рода идеологический анахронизм.