Бек вежливо приподнял фуражку, потом сурово бросил что-то солдатам, и те, подхватив ковер, поспешили к грузовику.
– Итак, вы сломали нашу стену? – язвительно осведомилась Изабель.
– Штурмбанфюрер хочет, чтобы все дома просматривались с дороги. Кто-то распространяет антигерманскую пропаганду. Мы найдем и арестуем преступника.
– И вы думаете, безобидные листки бумаги стоят такой возни?
– Они совсем не безобидные, мадемуазель. Они подстрекают к насилию.
– О да, насилие недопустимо. – Изабель скрестила руки на груди.
Вианна во все глаза смотрела на нее. Что-то здесь не так. Сестра спокойна, как… как кошка перед прыжком.
– Герр капитан, – проговорила Изабель после короткой паузы.
– Да, мадемуазель?
Солдаты тем временем проволокли мимо них кофейный столик.
Изабель проводила их задумчивым взглядом и подошла к капитану:
– Наш отец болен.
– Разве? – удивилась Вианна. – Почему я об этом не знаю? Что с ним?
– Он просил, – не обращая внимания на сестру, продолжала Изабель, – чтобы я приехала в Париж ухаживать за ним. Но…
– Папа хочет, чтобы ты ухаживала за ним? – Вианна ушам своим не верила.
– Чтобы уехать, вам нужен пропуск, мадемуазель, вы же знаете.
– Знаю. Я… – голос Изабель задрожал, – я думала, вы сумеете помочь получить его… Вы ведь почти член семьи. Вы же понимаете, как важны родители!
Странно, но, слушая Изабель, капитан то и дело поглядывал на Вианну, будто именно она была здесь главной.
– Я мог бы достать вам пропуск, – сказал капитан. – В случае семейной необходимости, да.
– Я вам очень признательна.
Вианна молчала. Неужели Бек не понимает, что сестра манипулирует им, – и почему он все время косится на нее?
Получив желаемое, Изабель подняла велосипед и покатила его к сараю. Вианна поспешила за ней.
– Что с папой? – спросила она, когда они отошли на изрядное расстояние.
– С ним все хорошо.
– Ты солгала? Зачем?
Короткая, но вполне ощутимая пауза.
– Полагаю, нет смысла темнить. Сейчас все известно всем. Каждую пятницу я по утрам сбегала на свидание к Анри. А сегодня он позвал меня в Париж. У него есть очаровательная квартирка, на Монмартре вроде бы.
– Ты с ума сошла?
– Скорее, влюбилась. Немножко. Наверное.
– Ты собираешься пересечь оккупированную нацистами Францию, чтобы переспать в Париже с парнем, в которого ты, наверное, влюблена. Немножко.
– Ну да, – согласилась Изабель. – Понимаю, звучит романтично.
– Боже, ты бредишь. По-моему, у тебя мозговая горячка.
– Ну, если любовь – это болезнь, то да – я больна.
– Боже! – всплеснула руками Вианна. – Что мне сказать, чтобы прекратить этот идиотизм?
– Ты веришь мне? – с внезапной серьезностью спросила Изабель. – Веришь, что я могу пересечь оккупированную нацистами Францию просто ради забавы?
– Это совсем не то же самое, что сбежать с бродячим цирком, Изабель.
– Да, но… ты считаешь, что я на такое способна?
– Ну разумеется, – пожала плечами Вианна. – Ты способна на любую глупость.
Слова сестры словно наотмашь хлестнули Изабель.
– Держись подальше от Бека, пока меня не будет, – глухо сказала она. – Не доверяй ему.
– В этом вся ты – твоего беспокойства хватает на советы, но не хватает, чтобы остаться со мной. Только твои желания имеют значение. А мы с Софи – так, хлам!
– Это неправда.
– Да ну? Ладно, катись в Париж. Развлекайся, но помни, что ты бросила племянницу и сестру! – Вианна оглянулась на человека, наблюдавшего за тем, как грабят их дом. – С ним.
Четырнадцать
27 апреля 1995 года
Побережье Орегона
Чувствую себя индейкой, подготовленной к запеканию. Да, знаю, эти современные ремни безопасности отличная штука, но у меня от них развивается клаустрофобия. Я принадлежу к тому поколению, которое не впадает в панику от малейшей угрозы.
Помню, как это бывало в те времена, когда требовалось делать выбор. Мы знали, что рискуем, но все же рисковали. Помню, как неслась в своем стареньком "шевроле", утопив в пол педаль газа, попыхивая сигаретой, а из маленьких черных динамиков пел Элвис – Lawdy, Miss Clawdy, а дети перекатывались на заднем сиденье, будто кегли в боулинге.
Мой сын опасается, что я могу сбежать в последний момент, и, надо сказать, не без оснований. За последний месяц моя жизнь перевернулась с ног на голову. На заднем дворе моего дома красуется табличка ПРОДАЕТСЯ, а я уезжаю.
– Милая аллея, не находишь? – говорит он.
Уж такой он – заполняет пространство тщательно подобранными словами. Поэтому он очень хороший хирург. Точность и педантичность во всем.
– Угу.
Он сворачивает на парковку. Как и подъездная аллея, площадка окружена цветущими деревьями. Крошечные белоснежные лепестки устилают асфальт кружевом, словно полы в ателье модельера.
Мы еще и не остановились, а я уже начинаю нащупывать этот чертов ремень. В последнее время руки слушаются плохо, и это так раздражает, что ругательства из меня так и выскакивают.
– Я помогу. – Сын отстегивает защелку и успевает выскочить из автомобиля и открыть мою дверь еще прежде, чем я достаю сумочку.
Он подает руку и бережно помогает выйти. На коротком пути от машины до входа я вынуждена остановиться дважды, чтобы перевести дух.
– Деревья в это время года великолепны, – замечает он, пока мы тащимся через парковку.
– Угу.
Это сливы, цветы у них такие роскошно розовые, но я отчего-то вдруг вспоминаю цветущие каштаны на Елисейских Полях.
Сын легонько пожимает мою руку. Напоминание о том, что он понимает, насколько мне больно разлучаться с домом, который был моим убежищем почти полвека. Но теперь пришло время смотреть вперед, не оглядываясь.
На реабилитационный центр для пожилых пациентов.
Откровенно говоря, местечко выглядит недурно, ну, может, чересчур функционально – строгие ряды окон-близнецов, идеально выстриженные квадратики газона и американский флаг над входом. Длинное невысокое здание выстроено, наверное, в семидесятые, когда мир вокруг был на редкость уродливым. Два крыла огораживают центральный двор, где, вероятно, сидят в инвалидных креслах старики, подставив солнцу свои сморщенные лица. Слава богу, я поселяюсь не в восточной части здания, где расположены палаты с постоянным медицинским уходом. По крайней мере, пока. Я еще в состоянии ухаживать за собой, распоряжаться своей жизнью, спасибо большое, и у меня будет своя комната.
Жюльен придерживает для меня дверь, и первое, что я вижу, – это стойка регистрации, точь-в-точь как в любом пляжном отеле. Даже рыбацкая сеть с ракушками на стене висит. Видимо, на Рождество они втыкают в эту сетку украшения, а чулки развешивают по краю стойки. Точно, после Дня благодарения стены утыкивают веселенькие плакатики.
– Пойдем, мам.
Верно, чего тянуть.
Чем это тут пахнет? Пудинг из тапиоки и куриный суп с лапшой.
Диетическая еда.
Умудряюсь решительно прибавить шагу. Вот чего я никогда не умела делать, так это мешкать.
– Ну вот мы и на месте. – Сын открывает двери комнаты 317А.
Что ж, мило. Апартаменты, пусть и крошечные. Кухня в уголке у двери, за пластиковой стойкой обеденный стол и целых четыре стула. А дальше гостиная с диваном, двумя креслами, кофейным столиком и газовым камином.
Телевизор в углу новой модели, со встроенным видеоплеером. Кто-то – вероятно, Жюльен – даже поставил на полку кассеты с моими любимыми фильмами. Жан де Флоретт. На последнем дыхании. Унесенные ветром.
И мои вещи тут: на спинке дивана плед, который я связала; в шкафу – мои книги. В спальне на тумбочке с моей стороны кровати расставлены баночки с моими лекарствами – целая банда оранжевых пластиковых цилиндров. Моя сторона кровати. Забавно, как не меняются некоторые вещи после смерти супруга, – вот это, к примеру. Моя сторона кровати слева, хотя я сплю одна. Саквояж стоит в изножье, как я и просила.
– Ты еще можешь передумать, – ласково предлагает сын. – Поедем ко мне.
– Мы уже обсуждали это, Жюльен. У тебя своя жизнь. Ты не можешь беспокоиться обо мне ежедневно и ежеминутно.
– Думаешь, я буду меньше беспокоиться, если ты останешься здесь?
Мальчик мой, я люблю его и знаю, как тяжело он воспримет мою смерть. Не хочу, чтобы он видел мое постепенное угасание. И чтобы его дочери видели это, тоже не хочу. Я знаю, каково это. Некоторые картины никогда не стираются из памяти. Пускай запомнят меня такой, как сейчас, а не той, кем я стану, когда рак завершит свою работу.
В гостиной сын усаживает меня на диван. Налив нам вина, садится рядом.
Я представляю, как все будет, когда он уйдет, и уверена, он думает о том же. Вздохнув, он тянется к своему портфелю, достает пачку конвертов. Вздох – это вместо слов, знак перехода. Он словно отмечает момент, когда я перехожу от одной жизни к другой. В этой новой, сокращенной, версии жизни мой сын будет заботиться обо мне, а не наоборот. И нам обоим неловко.
– Счета за этот месяц я оплатил. А с этим не знаю, что делать. Думаю, почти все надо выбросить.
Я беру у него письма, просматриваю. "Личное" письмо от оргкомитета Специальной Олимпиады… бесплатное предложение оценить ткань для навесов… напоминание от дантиста, что прошло полгода с момента последнего визита.
Письмо из Парижа.
Красные штампы, будто на почте его передавали из отдела в отдел или доставили не по адресу.
– Мам? – Жюльен наблюдательный. Ничего не упускает. – Что это?