Мы стояли потрясенные. Много видели смертей, много друзей хоронили - война есть война, но эта смерть казалась особенно чудовищной и нелепой.
- Что же ты не переждала немного, - с дрожью в голосе сказал Алеша Пастушенко. У него на глазах блестели слезы.
На следующий день на том же гнедом обед привез молодой краснофлотец из БАО (база авиационного обеспечения). Парень, видимо, неловко чувствовал себя в такой роли, у него все не ладилось, но это никого не трогало. Не было ни шуток, ни веселых взглядов. Ели мы молча, низко склонив головы. Чувствовали себя осиротевшими.
- Написать бы родителям, - сказал Акимов, ни к кому не обращаясь, - так даже фамилии не знаем. Манюня - и все. А какая девушка была! Себя не жалела, чтобы нас сберечь…
Внимание, торпедоносцы!
Последние дни апреля принесли неожиданную передышку: на Севастополь надвинулся плотный туман - за два метра ничего не видно. Немецкие самолеты не бомбят, но и мы, правда, не летаем. [92]
Нам такая передышка нужна. Три дня назад, средь бела дня, большая группа Ю-88 в сопровождении "мессеров" на небольшой высоте, на максимальной скорости пронеслась над бухтами "Голландия" и Матюшеяко и сбросила бомбы на морские аэродромы. Особенно досталось аэродрому "Голландия", где стояли самолеты ГСТ. А после налета заговорила дальнобойная артиллерия врага.
Потери у нас в полку были чувствительные. В соседней авиаэскадрилье остался в строю лишь один самолет. Не лучше положение и в "Голландии", где во время налета сгорели ангар и два ГСТ, несколько машин повреждено. И только в нашей эскадрилье положение значительно лучше: шесть машин целы и невредимы. За это спасибо "технарям": днем и ночью, под обстрелом, они сооружали каменные капониры, которые защитили самолеты от осколочных повреждений.
Под прикрытием тумана среди бела дня в бухту вошло восемь кораблей, груженных до отказа. Это очень кстати - Севастополь получил поддержку с Большой земли.
…Ушел туман неожиданно. Потянуло свежестью с гор, белая пелена как-то нехотя, не торопясь, начала отступать в море. Над Севастополем сверкнуло солнце. И сразу на столе дежурного хрипло заговорил телефон. Последовал приказ: немедленно готовиться к вылету на сопровождение кораблей. Экипажам Яковлева и Акимова. Я заволновался: Константина Михайловича на месте не было, он выехал по каким-то делам не то на Херсонес, не то в штаб ВВС. В штабе, откуда звонили, об этом, видимо, не знали. А эти самолеты, думал я, выбраны не случайно - они оборудованы для подвески "эрэсов". Но с кем полечу я?
Решение комполка оказалось совершенно неожиданным: "Полетите с Уткиным".
С Мишей Уткиным я прежде никогда не летал, мы были даже в разных эскадрильях. После недавнего налета "юнкерсов" Уткин, опытный летчик, остался "безлошадным". Поэтому, видимо, и решили послать его вместо Яковлева: полет дневной, особой сложности не представляет, если не считать весьма вероятной встречи с самолетами врага над караваном.
Честно говоря, я симпатизировал Мише - человеку мягкому, уживчивому, склонному к лирическому настрою. Он знал множество стихов и охотно читал их. Особенно любил Есенина. [93]
Край любимый! Сердцу снятся
Скирды солнца в водах лонных.
Я хотел бы затеряться
В зеленях твоих стозвонных…
Мы Есенина знали мало, его стихи были тогда за семью замками. А Миша мог без конца читать:
Белая береза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром…
Писал он и сам стихи, мы это знали, но никогда об этом не говорил. Он много знал, наш Миша, неплохо знал английский, но знаниями своими не кичился, и это ему, что называется, засчитывалось.
У Мини Уткина была тайна, которую я узнал гораздо позже. В Москве, где он провел детство и где жили его старики-родители (отец - большевик с дореволюционным партийным стажем), жила-была девчонка Тамара. Обыкновенная такая девчонка - худенькая, курносая, чернявенькая. От других сверстниц ее отличало одно - глаза. Огромные, темнокарие, почти черные, они под разлетом темных бровей глядели на мир удивленно, по-детски доверчиво. Эти глаза и покорили Миню. Он посвящал Тамаре стихи, сравнивал ее с княгиней Волконской, прежней Машенькой Раевской, которую любил двадцатилетний Пушкин, и от этого простая девчонка Тамара становилась сказочно прекрасной. Миня был фантазер, он любил строить в своем воображении воздушные замки.
Был у него друг - Коля Евстигнеев. Вместе учились, кончили десятилетку. Был Коля, как и Миня, невысок, только худощав, жилист, словно из одних мускулов свит. На красивом, слегка удлиненном лице выделялись глаза: огромные, как и у Тамары, только ясные, серые. Вместе парни ходили в аэроклуб, а после школы поступили в военно-морское авиационное училище. После училища направили их в разные части. Встретились через год в Москве. Обрадовались встрече.
- Заходи в гости, - говорит Евстигнеев, - познакомлю с женой. Я, брат, теперь семейный человек.
- А я - холостой, - засмеялся Михаил.
На следующий день Уткин отправился в гости к другу. И на знакомой улице, на противоположной стороне, вдруг увидел девушку. В белой шубке и красной шапочке, размахивая небольшой сумочкой-авоськой, она быстро-быстро [94] выстукивала каблучками по тротуару. Девушка была удивительно хороша: стройная, легкая, большеглазая. Он сразу узнал ее. Уже открыл рот, чтобы окликнуть, но что-то удержало. Какой-то внутренний голос остановил: "Подожди!"
Когда Евстигнеев открыл ему дверь, Уткин безмятежно весело сказал другу:
- Ах, Коля, какую девушку я сейчас встретил - прелесть! Глаза - во!
- В белой шубке?
- Точно!
- В красной шапочке?
- Да.
- Так это же Тамара, моя жена.
- Правда? Поздравляю!
Потом пришла Тамара. Сидели втроем за столом, шутили, вспоминали детство, общих друзей.
- Ты, кажется, стихи мне писал? - сверкнула глазищами Тамара.
- Было дело, - кратко молвил Миша.
Все было, как и полагается при встрече старых друзей. Только Миша почувствовал, что он в жизни потерял что-то очень дорогое, невозвратимое. И спрятал свою боль глубоко в душе.
Обо всем этом мне довелось узнать при обстоятельствах трагических. В мае 1940 года, после финской кампании, меня перевели служить из Ленинграда в 45-ю отдельную авиаэскадрилью, которая базировалась в Керчи. В этой части служил и летчик Евстигнеев. Со своей очаровательной женой.
В начале ноября наша эскадрилья получила приказ перебазироваться на озеро Донузлав для участия в праздничном воздушном параде над Севастополем. Выделено было девять экипажей. Погода стояла ясная, но море было неспокойным. После недавнего шторма оно вздымалось высокой зыбью. Сверху поверхность воды казалась гладкой, потому что ветра не было, но вдоль берега тянулся белый шлейф пены. При каждом накате это пенное кружево устремлялось на прибрежную гальку, и от удара волны о крутой каменистый берег высоко вверх взметались белые фонтаны.
Летчики, летавшие на гидросамолетах, знают, какая это опасность при посадке. Поперек "наката" не сядешь - рискуешь разбить самолет в куски, садиться вдоль гребня бегущей волны тоже трудно: волна обязательно "выскользнет" [95] из-под поплавков, а следом идущая захлестнет, накроет самолет, перевернет, словно щепку, искромсает и потянет вглубь. В общем, как говорят, не приведи господь садиться в открытом море при мертвой зыби баллов в пять-шесть!
Наша девятка прошла мыс Сарыч, где накат был особенно мощный, дошла до траверза мыса Херсонес, развернулась курсом на Донузлав. Я летел с Астаховым, справа шел Коля Евстигнеев. Все было нормально. Штурман Евстигнеева - Михаил Зимин, мой однокурсник, время от времени поглядывал в нашу сторону, показывал рукой вперед: дескать, вон уже Донзулав, совсем близко, скоро посадка. И вдруг из мотора самолета, который вел Евстигнеев, вырвались клубы белого дыма, потом черного, самолет словно провалился вниз. Я схватил трубку переговорного устройства:
- Смотри, Евстигнеев… - только и успел крикнуть.
- Вижу! - ответил Астахов, и наш самолет нырнул следом за снижающимся МБР-2 Евстигнеева.
Он снижался быстро. Винт самолета еле вращался, значит, мотор не работал.
Вместе с нами устремилась за Евстигнеевым и машина с единицей на хвосте - командира эскадрильи Глебова. С замиранием мы следили за Евстигнеевым: как он посадит самолет при таком "накате", да еще с выключенным мотором, когда жизнь зависит только от слепого случая.
Один из самолетов отделился от группы, пошел к Севастополю - вызывать на помощь катер, остальные пошли на Донузлав.
А Евстигнеев все снижался…
Эти секунды показались нам бесконечными.
Вот МБР- 2 промелькнул над водой, казалось, мягко коснулся гребня волны, и тут же мы увидели, как передняя часть его отлетела в сторону, а фюзеляж "клюнул" в бежавшую навстречу волну. Через секунду над водой остался один хвост самолета, а потом и его захлестнула волна.
Когда подошел катер, на поверхности плавали трое: Миша Зимин, стрелок-радист и бортмеханик. Евстигнеева не было. Он ушел под воду вместе с самолетом.
Невеселыми были Октябрьские праздники в нашей эскадрилье. Неожиданная и, казалось, нелепая смерть Коли Евстигнеева поразила всех. На Тамару больно было смотреть. И вот тогда в нашем крошечном авиагородке появился незнакомый летчик-лейтенант. Он служил в другой [96] части, за сотни километров от нашего аэродрома, но, узнав о трагедии, примчался в Керчь. Мы видели, как Тамара кинулась на грудь лейтенанту и забилась в тяжелом рыдании. Коля Астахов, тоже москвич и однокурсник Евстигнеева, сказал:
- Миша Уткин, лучший друг Кольки.