Поднял Колек ногу.
- Ну-ка, снимай.
- Да ты чего? - Колек не понимает, чего это Буча взвился так: забегал по палатке, бушлат на себя тянет.
- Снимай, снимай, говорю. Не бывает, значит, исключений, не бывает.
Он бежал на задний двор.
Перескочил через Серегу. Тот у бэтера копается; ахнул от неожиданности. Мимо машин в автопарке, караулку обежал Иван. И встал перед колючей проволокой. Дальше чужая территория - промка дальше, руины и помойка. Не думая больше и не сомневаясь, Иван размахнулся и, что есть силы, швырнул берцы за колючку.
- Пропади, ты пропадом!
Повернулся Иван и зашагал бодро, но остановился и полез за пазуху. Утро разгулялось, солнце выползло из-за снежных развалин. Иван щурится на солнце… Когда еще в штабе был, передали ему письмо. Глянул на конверт - от матери, только почерк материн вроде ровнее стал. На обратном адресе: Степное, улица их.
Теперь видит Иван, что не знакомый ему почерк. Развернул письмо, стал читать.
Прочитал залпом…
Серега Красивый Бэтер к нему сзади - закурить дай, братуха. Не слышит Иван. Серега его тянет за рукав. Иван ошалело глядит.
- Серый, дело такое… мама дорогая… Серый! - хватанул с брони снежка, кинул себе в лицо. Серега смотрит, вроде не пьяный Иван. А как пьяный. - Шурка это пишет… моя! Понял? Слушай…
Стал Иван читать вслух:
- "Дорогой Ваня, я боялась тебе писать, но все время думала о том, что не дело так, как вышло у нас с тобою. Нельзя так все оставлять… - Иван перескочил по строчкам, нашел нужное место: - В феврале родился у меня сын. И никто не знает, Ваня, кроме меня, что не мужнин он, а твой…" - Иван на этом месте, палец поднял, потряс перед Серегиным кривым носом. - Понял ты, душа керосиновая? Понял?! Мо-ой!! Дальше, дальше…
Иван зашебуршал листками, нашел и ткнул в нужное место пальцем.
- Вот, Серый, главное… "А назвала я сына Георгием…" Жоркой, понял?! Жор-кой!!
Иван жадно глотнул морозного воздуха, выдохнул легко.
- Не-а, Серый, ничего-то ты, брат, не понял…
Февраль 2003 - сентябрь 2007 года.
Грозный - Москва - Коломна (д. Белые Колодези).
Сто первый
- Двойка, к вам идет борт, на борту шесть лежачих и двенадцать сидячих.
- Встречаем.
Гражданские самолеты приземляются, сверхзвуковые истребители совершают посадку.
Ил-76-ой с двенадцатью тоннами рваного мяса на борту "упал" на взлетную полосу аэродрома…
Третьего января тысяча девятьсот девяносто пятого город-герой Волгоград замело колючей пургой по самый Мамаев курган. В утро этого дня военврач Томанцев был поднят по тревоге, - сообщили, что на "большую землю" из Грозного прибывают первые раненые.
Шесть да двенадцать получается восемнадцать душ.
Томанцев распорядился, чтобы шесть "реанимаций" с мигалками и пара разъездных госпитальных "буханок" подкатили задком под брюхо семьдесят шестого ила. Самолет закончил рулежку, крылья качнулись напоследок и замерли. Томанцев стоял первым, за ним остальные - врачи и медсестры, его друзья и коллеги по госпиталю. Заработали механизмы створок грузового отсека…
Весь Новый год в теленовостях передавали сводки о боевых действиях в Грозном. Томанцев считал и удивлялся, что так мало раненых за три дня боев. Конечно, думал он, раненых больше, но их распределили и по другим госпиталям: в Ростов, Владикавказ, кого сразу в Москву в Бурденко.
С ноющим до зубной боли воем стала отваливаться рампа…
Томанцев поежился, нащупал в кармане бушлата фляжку с коньяком. Коньяк - сосудам бальзам, если - в меру. Подполковник Томанцев умел пить в меру - научился через год, как вернулся из Афганистана; и вот дослужился до начальника "гнойной хирургии". С семьей у него лады: жена, дочка - студентка мединститута. С молодым человеком уже встречается. Лизой ее зовут. Стеснительная. Он думал раньше - но боялся об этом думать, - что она познакомится с каким-нибудь курсантиком, выпускником-золотопогонником, махнет за ним по далеким гарнизонам.
До половины опустилась рампа. Вдруг остановилась. Заело - стонет на морозе гидравлика. Но отпустило. Снова медленно повалилась…
Ежатся на ветру военврачи и медсестры.
Лиза у них в госпитале проходила практику, работала медсестрой. Вон она за его спиной стоит. Настырная девка выросла: спорит с отцом - не удержишь на месте - все ей знать надо, видеть, пощупать самой. Он отговаривал дочь от гнойной хирургии. Случится война - как девчонке на такое смотреть? Ручки у нее тоненькие прозрачные, глазенки серенькие, вся словно тростиночка. Не его, Томанцева, порода - материна. И случилась же война! Как ее теперь уберечь: не пускать, не дать смотреть на страдания! Вдруг не выдержит? Таких, как Лизочка его, нельзя пускать на войну, спасать надо от войны.
Томанцев тронул фляжку - полная фляжка, коньяк в ней пять звезд, подарочный; решил - с легкоранеными и отправит ее: "Старый дурак, дурак! Дочь родную тащу на войну! Мозгов нету что ли?"
Отвалила рампа. Керосин авиационный - пахуч, транспортник с летунами насквозь пропах.
И пахнуло….
Как вошел Томанцев внутрь - торопился, оступился на скользкой рампе - и задохнулся смрадом. Сладкий приторный дух крови, йода, мочи и горелого мяса, еще сырой кирзы вперемешку с запахом скисших под прелой хэбешкой тел.
Борт, как размороженный рефрижератор с протухшей рыбой, был забит людьми.
Томанцев считал и сбивался со счета, но считал снова по головам и подвесным в три яруса койкам. Когда насчитал восемьдесят лежачих, сидячих считать не стал: те копошились, ворочались, чиркали спичками об коробки.
- Не курить, не курить, не курить! - орал человек в летной куртке.
Томанцев толкнул его плечом, вырвался на мороз и чуть не задохнулся - закашлялся на ледяном ветру, но не закричал нервно, а громко и отчетливо, чтобы разобрали врачи и медсестры, и тот, пропахший летным керосином, произнес:
- Все внутрь! Пощупать, понюхать… Готовить к транспортировке. Закрыть рампу, тепло не выгонять. Меня ждать, - и пошел от самолета нараспашку бушлат.
Машины скорой помощи, визжа сиренами, стекались к аэропорту со всего города.
Томанцев поднял больницы, МЧС, милицию; успел отзвониться жене, сказал, чтоб не ждала недели две.
Лежачих грузили и увозили, снова грузили.
Стемнело.
Сине-красные мигалки, будто гигантские гирлянды, растянулись по шоссе в сторону города. В это время Томанцев считал сидячих. На сто первом остановился, - у сто первого бушлатом ноги прикрыты, - отдернул бушлат: не было у сто первого правой ноги от середины бедра.
- Ты как же сидишь, солдат? Почему не лежа?
- Дай, закурить. Лейтенант я.
Томанцев прикрыл его бушлатом и, вынув из кармана початую пачку, из другого зажигалку, все вместе вложил сто первому в ладони.
Томанцев думал, как увозить сидячих. Летун в керосиновой куртке прошнырялся по аэропорту, где-то уже остограмился, радостно так сообщил:
- Там на кольце рейсовые автобусы штук пять.
Томанцев побежал.
Четыре автобуса поехали сразу - водители молча выслушали, молча завелись. В пятом водитель, немолодой кавказец, обедал - жевал вдумчиво, запивал из термоса.
- Поехали, - сказал Томанцев.
- Нэ поеду, у мэня графык.
Томанцев прогрыз до крови щеку; потянулся к поясу, расстегнул кобуру и, вынув пистолет, передернул затвор. Ствол упер водителю в лоб.
- Поехали! Аргументировано?
- Э-э, брат, зачем так, да? Доем только…
Он не доел. Томанцев ехал вместе с ним. Забрав последних раненых, автобус понесся, раздирая фарами густо поваливший снег. Томанцев держался за поручни, стоял и думал о дочери. Где она? Ведь поехала с лежачими, ведь не слушается его Лизка. А он? Он не уберег, не спрятал ее. Она слабая - дочь его родная. Таких война не жалеет: разжует и выплюнет. Спасти, спасти, спасти! Сто восемьдесят раненых нужно спасти, ни одного не потерять!
У госпиталя народу как на вокзале. Носилками таскают; на руках, ковыляющих под бинты поддерживают; кто на больное оступился, взвыл матюгами. Часы как минуты. Все двенадцать тонн загрузили: перетаскали, разложили по койкам, матрасам и углам. Томанцев бушлата не снимал, спина взмокла; он считает: сколько врачей, сколько капельниц, сколько жратвы на сегодня и завтра готовить. Забыл о дочери. Искал глазами сто первого и все не находил…
И пошло поехало.
Первым делом каждого обмыть, рванье задубевшее кровяное содрать иногда со шкурой и мясом. Орут, кто терпит. Голых, наспех обмытых, тащат на перевязку.
Не успевают медсестры, а надо быстро: там сердце останавливается, реаниматолог ребра ломает - пошло сердце, тут же укол, капельницу. В операционной на столе мокрый от крови солдат. Он воет как собака, скулит. Врач - над ним со щипцами.
- Терпи. Сейчас третий буду вынимать… От так! - и выдернул осколок из ягодицы.
- А-а… ыы-ы!
Промедол рекой льется; медсестра ополоумевшая мимо бежит, глаза - блюдца. Томанцев схватил ее за локоть, встряхнул, потряс.
- Лизка где?
- Там печень…
- Что?
- В печень… крови ужас как много… - всхлипнула.
- Марш и не ныть!
Медсестра губки поджала, ныть перестала, слезы оттерла.
- Ага, - и побежала.
Томанцев, наконец, добрался до своего кабинета. Сразу выкурил три сигареты подряд, одну за другой…