Она тянулась скрюченными пальцами к Каргуловской ноге в пыльном ботинке; дотронувшись до штанины, погладила. Каргулов до боли закусил губу, но стерпел.
- И как же таких хиленьких берут в вашу армию?
Каргулов чуть не плакал, распихивал конфеты по карманам. "Арбари-иски! - страдал Каргулов. - Сама не ест, небось, зубы все повыпадали… Пацаны ржут. Ну, бабка, опозорила вконец!" Буча скалил хищно зубы. Мишаня, наставив пулемет на мрачные развалины, изредка косился в их сторону, добродушно улыбался.
Потом, когда тушенку оттащит трудяга Витек, когда Пуля, успокоившись, заляжет у черной дыры, ведущей в подвал, начнет тетка Наталья рассказывать про свою жизнь. Ивану поначалу было неинтересно: набожная тетка Наталья все поминала богородицу и вспоминала, как сажали розы они у реки Сунжи в парке. Того парка и в помине уж нет, ям нефтяных нарыли там. Софринцы-"вованы" у моста воткнули крест поминальный.
- И вот, как ударили в пушки, как застрочили пулеметы окаянные, так мы сначала не поверили… а как убило учительницу Клавдею со всею семьей, да как постреляли лысеньких, вон таких как Ванюшка… - она глянула на Ивана и охнула. - Ой, Ванятка, а чего ж глаза у тебя дурные такие, матушка свята… прям, будто болеешь ты. Не болеешь, штоль?
Иван на тетку глянул - заморгал, задрожали губы - спрятался: сам не сообразит отчего, но так, словно застыдился он, как тогда в бане, когда в душу его заглянул кто-то с неба. Но то ж бог был… Тетка Наталья, охнув, схватила ведро без прихватки, прямо с костра. Иван подумал - и как не обожжется, а потом сообразил: руки у нее, ладони - черны, короста, а не ладони. Не жжет ее, старую - уже не больно ей.
- А у Мадины, суседки моей, сын старший, - она испуганно огляделась и шепотом: - вить в этих был. Убили его. А Мадина крича-ала! Я по ихому понимала раньше, щас уж и забыла все… Кричала, клялась богом, что теперь и жизни ей не будет, пока десятерых… - она долго подбирала слово, - солдатиков, таких вот как вы, как Димачка… ох матушка! не поубивают ее родственники, не отомстят за сынка-то.
У Иван шею свело судорогой, пошевелиться не может.
- А ить и убили, хвалились на людях, не боялись, - подул ветерок, еле слышно скрипит тетка Наталья, - головы порезали по-басурмански.
Взвилась белая копна на ветру: стала тетка Наталья страшной, неопрятной - огромной толстоногой старухой.
- Потом и родственников ееных тоже… И до сихов пор… друг дружку, мать дева…
Ошалел Иван: замутило его - затрясло аж.
Мишаня заметил с брони, как "жигуль" проехал, остановился, а стекла тонированные, и поехал дальше. Надо торопиться теперь.
Добрая тетка Наталья, добрая. Это-то Иван понял сразу. А чего же она так страшно говорит? Страшно… Да чего ему, Ивану, уж бояться? Отбоялся он еще в девяносто пятом…
Район, где жила теперь тетка Наталья, считался когда-то богатым - элитным, как теперь говорили. Дорогие особняки, вокруг сады и каменные заборы, улицы тихие ровные.
- Тут и армяне проживали до войны, и евреи, и партейные. Размеренная жизнь туточки была до войны.
Теперь одна только тетка Наталья и обитала на этом огромном пустыре, где сады заросли диким вьюном, а элитные развалины поело за зиму грибком и плесенью. Многодетную Мадину звала Наталья по старой памяти "суседкой". Соседствовали они, когда бомбили Грозный, в этом бомбоубежище и переживали самые смертные дни.
- Тогда ить не разбирались кто чьего роду-племени, - подвсхлипнула Наталья, рукавом потерла вислую щеку. - Солдатики придут, я Мадининых в охапку, говорю, прям плачу: свои мы, сынки-солдатики, мирные. Как объявятся боевики, Мадина по-своему с ними лопочет. Бородатые Аллаху своему покричат "акбары", и снова мы днюем, ночуем. А теперь говорит, что… акупанты! Так-то.
Ходила Наталья в церковь.
В церкви, на горелых кирпичах, у обрушенных стен собирались православные помолиться, попросить у бога еды, тепла и чтоб уехать отсюда, хоть куда-нибудь, хоть на край света. Но из православных оставались в Грозном старичье и убогие - те, кому и ехать некуда, у кого ни паспорта, ни прописки.
- Настоятелем тама старичок с бородою. А как служит, как! - светится тетка Наталья, как с иконы лицо стало. - Алтарь на рождество снежком запорошило, грязь-то, старсть битую и не видать стало. И военные были, комендант ваш, степенный мужчина. Фуражку снял, крестился. Батюшка иканастасы в руках держит, а я свечку держу и молюся с другими.
Наталья сложила руки на коленях и блаженно запричитала, прикрыв веки:
- "Отче-ее а-аш… иже еси на небеси-и… да святи… имя твое-еее… да прии… царствие твое-ее… да буде… воля твоя-аа…" - помокрели глаза у тетки Натальи, течет мутная старческая водичка из-под век. - И вот как отчитает батюшка, а мне уж кажется, что царствие небесное не за горами. Еще немного помучиться, пострадать, и заберет боженька всех нас, горемычных, на небо.
Мишаня совсем на нервах, жмется к пулемету щекой.
Иван думает, правда ведь, ехать пора. Но нельзя так - что ж теперь старуху обидеть?
На самом деле, другое держит, не дает сойти с места, шею крутит судорогами - попали в десятку старухины слова, в самое распахнутое нутро. Но в впотьмах плутает Иван, плутает - ветра глотает с дикого пустыря.
- Поедем мы, теть Наташ. Ты все-таки перебралась бы ближе к комендатуре, а то в случае чего… Перебралась бы, - сказал Иван. Старуха жалостливо помахала саперам, но, вдруг всполошившись, заковыляла к подвалу.
- Стойте, обождите, мать свята дева…
Когда тетка Наталья выбралась наружу, саперы увидели в ее руках икону в серебряном окладе. Иван рот открыл от удивления - откуда такая красота? Каргулов перестал грызть "арбариски", так и застыл с конфетой за щекою. На саперов кротким иконописным взглядом глядела богородица с младенцем на руках. Наталья обхватила икону, прижала к себе так, чтобы святой лик был направлен на солдат, и сказала:
- Подите, сынки, прикоснитесь. Она, мать богородица, нас спасла в войну и вас убережет. Во имя отца и сына… Матушка святая, ослобони души иховы от ненависти.
Солдаты молча подходили по одному и целовали затертый бледный лик пречистой девы. Тетка Наталья стала сразу серьезной и очень торжественной.
- Помолюсь за вас. Идите уж, идите. Помолюсь за ваши души окаянные.
Солдаты уехали, тихо стало на пустыре. Наталья плеснула кипятка в корыто, стала тереть Сашкины трусы с майками. И размышляла про себя: "Правильно Ванюшка сказал. Надо перебираться отсудова. Может, и правда сходить к коменданту? Приду к нему, скажу: так, мол, и так - без жилья мы и без работы. Что ж нам теперича помирать с голоду? Вот и возьмите меня, пожалуйста, на работу. Буду мыть чистить, а то еще солдатиков обстирывать. У них там, в армии, небось, постирушек-то нету…"
Вечером в палатку к саперам пришел Савва; поймал разжиревшего за зиму кота Фугаса и прокол ему ухо ножом. Кот забился под стол и орал оттуда благим матом. Каргулов, ненавидевший кота за то, что тот гадил где ни попадя, со своего угла запустил ботинком. Попал по столу - посыпалась кружки, ложки. Савва заржал.
Иван шумнул со своей койки:
- Чурка ускоглазая, от безделья маешься! Сходи к минометчикам, бутылку займи… или сгоняй за пивом на площадь к Малике.
- Э, брат, туда-сюда, - Савва странный какой-то, в словесную перебранку не лезет. - Сегодня кассету смотрел, хотел вам принести, наши не дали, сами смотрят. Там "духи" "сроков" режут.
Иван окаменел.
- Что за кассета?
- Душка взяли в Заводском, менты да… Он в камере валяется, раненый в ногу. Мы с ним работали, жидкий дух. Все рассказал, признался сволочь, да. Подрывник оказался, - глаза у Саввы нитки, зубы белы ровные. - На адрес к нему ездили, там и нашли кассету, еще ствол, патроны. Пойдем, хочешь, наши смотрят.
На плацу комендатуры у штаба горит вечный огонь. Бэтер рядом. На бэтере механ кверху задом - копается в моторе. Трехцветный флаг треплется на ветру: гнется флагшток, тонок метал, силен ветер. Иван мимо проходил, остановился. Двое контрактников, мастеровые из Василича-зампотыла службы, прикручивают гранитную доску с фамилиями. "Ренат… Юля… Светлана Пална…"
"Чего ж медсеструху написали, она ж с централки?" - машинально подумал Иван.
Савва до угла дошел, где разведка. Ждет. Иван постоял и пошел за Саввой, камушек из-под ноги вывернулся.
"Вот чего… Комендант же ее перевел к себе ближе в Ленинку. Эх, ты… Кассета, кассета, кассета…"
К разведке наверх надо по крутой лестнице, там у них турник, штанги с гантелями. Разведчики Бучу уважают - как жизнь, спрашивают. Отмахнул Буча брезентуху и вошел внутрь. Темно с улицы. Синий экран мерцает. Народ у телевизора.
Савва подталкивает Ивана:
- Смотри, брат, потом пойдем в камеру к тому злому, лечить станем, - Савва не обкуренный, не пьяный. Не смеется Савва. Он - калмык хладнокровный. - Посмотри хорошо, а то ты забывать стал… жалеешь.
Иван кулаки до хруста сжал. Зачем он пошел? Как знал, как знал…
Уши оттопыренные, лоб крутой, затылок стриженный. Жорка! Кадыка у Жорки нет, по кадыку сталь, широкий нож туда-сюда, туда-сюда…
Будто и не было времени - прошедших лет, будто ветром задуло, будто не двадцать шесть исполняется завтра Ивану. Он эту кассету только раз и смотрел. И никогда после не спрашивал об этой кассете, никогда не брал в руки черной пластмассы.
"Что ж ты, тетка, не договорила? И мать моя молилась тогда… Брат, больно было тебе, брат? Простить, говоришь, богородица, говоришь? А как у Жорки кадык хрустел, тоже забыть? И кассету забыть? Как мне жить?.. Кому молиться-то, бабка, кому?!"
Кассету досмотрели. Иван на том месте, где солдатские тела катились в овраг, поднялся со скамьи. Савве на ухо, прохрипел: