Мать Ивану ничего не говорила. Отец хотел, было, спросить, но мать его одернула, чтоб не совался. Она уже решила про себя, что пусть - хоть и разведенка, хоть и не первым будет Иван у нее, да зато при хозяйстве. Соседка - большое дело. Не шалавистая. Девки - как в город уедут, считай, пропала. Срамотно смотреть. Из-под юбчонки все видать, нате берите не жалко. Шурочка - степенная, старше Ивана. Может, сын ее рядом с такой доброй женщиной успокоится, заживет по-человечески.
А по селу поговорили, перемололи. Через три дня сгорел гараж на птицеферме, и стало всем не до Ивана с Шурочкой. В магазине бухгалтерша с птицефермы рассказывала продавщице, как горел гараж. Когда вошла Иванова мать, обе примолкли, а потом бухгалтерша, как бы невзначай, и спросила, мол, скоро свадьба-то? Мать отшутилась. На этом все шуры-муры и закончились.
В июне уехал Иван с отцом на гречишные поля под Гумрак - с Болотниками вместе на их "буханке" и укатили. Семья пчелиная разрослась. Наколотили они с отцом пяток новых ульев.
- За тобой черед, сына, - говорил отец. - А что, глядишь и вы с Шуркой пчеленка состряпаете. Из досок, веток и травы соорудил Иван шалашик. Как остался один, - отец с Витькой поехали обратно за следующей партией ульев, - нарадоваться не мог соловьиному концерту. Как мечтал он о таком вот одиночестве, - когда, раскинувшись в шалашике, можно лежать и думать о будущем, что, может, и правда появится на свет его Иванов пчеленыш. А как назвать? Жоркой, конечно, в честь брата. Мать-то, мать… Ух, она станет ходить за внуком… или внучкой. Девка?.. Тоже ничего. Девчонку пусть Шурочка называет. Имен красивых много - хоть Татьяной, а хоть Ольгой можно. Лишь бы душе пелось, да дышалось легко, как вот в этом шалашике - среди душистых ранних трав, да соловьиных пений. А Ленчик?.. Что ж, так тому и быть - усыновит он Ленчика. Пацан растет правильный, да и привык он уже к нему. Глядишь, скоро станет называть его папкой. Эх, хорошо! Бывают, значит, исключения, выходит, прав был попутчик.
Прав…
В то время заявился из города в Степное бывший Шурочкин муж, отец Ленчика.
Шурочка на следующий день шла по селу, закутавшись платком. Мать, как увидела синяки, давай ее расспрашивать, а потом говорит, чтоб та Ивану не сообщала, не то убьет он паразита, Ленчикова отца. Грех страшный будет. Но все случилось по-другому.
Вернулся на Гумрак к пасекам Витька Болотников. Отцы остались по домам. С ним оказией увязался брательник: выпимши был старший, ну и все Ивану рассказал про то, как "старый Шуркин муж гонял свою, что слышно было на полсела".
Витька поумней братца - кинулся Ивана держать. Иван ему приложил, не разбираясь. Рухнул Витька на спину ровненько на шалашик. Шалашик и развалился под здоровенным Витькой. Очухался - матерится на старшего болтуна. Да толку… Иван прыгнул в болотниковскую "буханку", за ним по проселку только пыль столбом. Пока ехал, колес не жалел, но ближе к дому поостыл Иван: "Только скажу, чтоб проваливал, не буду бить, не буду…"
Зашел Иван в дом - пусто в кухне. Он в комнату. На кровати лежит тело: затылок взъерошенный. Сопит в подушку. А подушка та, на которой они с Шурочкой ночью соловьев слушали и о всяком замечательном разговаривали. Иван схватил незваного гостя за шиворот и поволок к дверям.
Ленчиков отец, хоть и пьяный был, но стал понемногу приходить в себя - понять не может, в чем дело - давай хвататься по сторонам за все подряд. Посыпалось с полок, занавеска рухнула с карнизом.
- Ты куда… кто? А-а… хахаль Шуркин!.. Чмо-о!! Положь…
Очухался Ленчиков отец и давай материться. Мужик здоровый - рыхлый, крупней Ивана. Да Иван жилистый.
- Ах, ты, чмо! А-а соседский… Этта ты, что ль, инвалид контуженый? Присоседился к чужому добру, голодрань! Вали из маего дома, чмо! - и с пола поднимается, а кулаком метит Ивану в голову. Да промахнулся.
Иван побелел - и ударил в ответку. Ударив раз, пошел уж лупцевать Ленчикова отца, - тот и прикрыться не успел. Иван ему с первого удара нос в кровь. Тот теперь корчится на полу. Иван по нему сверху ногами месится; зашелся - и аж пена изо рта. По сторонам глянул - молоток на полке. Схватил. И убил бы… Да вдруг кто-то на руке повис. Шурочка. Она не кричала, а так тоненько стонала: - Ни-ии… ни нада-аа, Ваня, ни-ии… Да что ж это, брось, брось! Уходи, оставь его, не смей! - вдруг она закричала, но не бархатным, а злым холодным, чужим голосом: - Убирайся вон! Оставь, тебе говорю… Что ж ты сделал, идиот?! У тебя совсем, что ли мозги там, на твоей войне поотшибало? - понесло Шурочку. Иван так опешил от ее слов, что выронил молоток и стоит как оплеванный: а ни утереться, ни уйти не может - ноги руки онемели. - Что ты, Шура? Я ж… он же… Смотри, вся щека у тебя. - Урод, - упал платок на плечи: волосы нечесаные у Шурочки, слезы из глаз, на щеке синячина с кулак, и веко подплыло фиолетовым. - Тебя кто просил лезть не в свое дело? Ты что ли кормить меня станешь? Да тебя самого нянчить еще. Защитник нашелся! Мне терпеть - не тебе. Всю жизнь от вас… выродков, терплю. Одна гадина мучает, да хоть деньги дает. Ты-то куда?.. Чего я теперь делать стану - на твою пенсию жить, инвалид чертов? Может, и простил бы Иван Шурочке сказанное в горячности. Отошел бы потом, и помирились бы они с Шурой: чего в жизни не бывает - чего не скажешь по злобе дорогому, любимому? Самому близкому и скажешь обидное: то, что чужому нельзя, неприлично, то своему отчего не сказать - все одно простится потом. И простил бы Иван. Но тут Ленчик в комнату вошел - увидел все: мать растрепанную, отца своего в крови на полу. Ленчик к Ивану мелкими шажками подбежал и давай колотить его ручонками, а потом поднял лицо и со слезами сказал: - Ты гад, гад… Это папка мой. А ты гад, дядька чужой.
На Вишневой балке открылась "Карусель". Держал точку барышник Пух, малый со Спартановки, тот самый у которого Иван работал когда-то в автомастерской. Пух торговал "паленой" водкой, но заходившим деловым наливал честно.
Пух платил исправно: когда звал Ивана в контору получать зарплату, хватал его за плечи и клялся, что за такого верного друга, он готов "че хошь" отдать. Пух тряс жирным брюхом под шелковой малиновой рубахой и выкладывал перед Иваном девять синеньких бумажек. Всякий раз он добавлял сверх положенного пятисотрублевку за усердие и напоминал Ивану, что дружба - это когда друг тебя не просит, не просит. И вдруг попросит. А ты не откажешь другу…
Иван клал деньги в карман и шел на рабочее место.
В последнюю получку он отсчитал Пуху две тысячи - долг за драку и погром.
Если б в рабочий день Иван подрался - это одно - работа, а то ж в выходной, да и еще за девку шалопутную, Кристинку.
Пух не оскорбился за драку, но деньги за побитую посуду взял. Пуху вообще нравилось быть добрым: девчонкам-проституткам оставлял тридцать процентов с клиента и домой отпускал на праздники. Ивану он подмаргивал, когда отсчитывал премиальные; говорил загадками, что "хороший солдат - это на всю жизнь" и "это первый раз страшно бывает".
Иван мрачнел на такие разговоры.
Стал он выпивать. Сядет в углу подальше от глаз: рюмку, сигарету - одну за другой.
Первые дни, как устроился, места себе не находил.
Случайно закружилась Кристинка вокруг него: ножонки, грудки-вишенки. Иван со стула смахнул - садись малая. Шампанского подружке заказал. Кристинка, шампанское в розовый ротик льет, хохочет. Музыка на всю округу - гудит шалман на Вишневой балке. Подпили гости, один Кристинку по заду хлопнул. А как не хлопнуть? Ее же, гулящую, сразу видно. Иван обиделся, что его подружку щупают и в драку. Пух отчитал его: за всякую б… ввязываться, не хватит его. Гулящих, их вон, только свистни - набегут. Денюшкой потряси - как мишки цирковые станцуют, потешат состоятельного мужчину. Ему, Ивану, как своему, конечно, скидка с услуг. Но он, Иван, парень со специальностью, да еще с какой. Такие специалисты всегда в цене, если конечно, заказчик найдется. Подмаргивал при этом Пух многозначительно. Иван на эти ужимки сначала не обращал внимания, но с каждым разом намеки становились все навязчивей: вместо пятисот рублей Пух стал прибавлять по тысяче. Когда он напрямую спросил, не разучился ли тот стрелять, Иван решил, что пора менять работу. Откуда Пух узнал о его прошлых делах, не имело значения, - но Иван, будто снова попал в девяносто пятый, когда кинуло его в самое пекло: и не пошевелиться, не вырваться было. Его затягивало с бешеной силой в новый водоворот: война не отпускала, и оттого страшно стало Ивану. Когда уехал Иван из дома в город, мир вокруг, будто туманом окутало. Километры столбовые, вишни-абрикосы в белом цвету. Мать у крыльца. Шурочка. Ленчик… Ленчик колотил ручонками: "Чужой, чужой, чужой!" "Значит, я, правда с катушек съехал. Но я ж не сам, первый раз когда попал. Лучше бы, как Петьку Калюжного, на повал бы. Это вообще красота для нашего брата - и вечный покой, и вечная слава. Но почему я-то, почему не Пух или какая другая сволочь? Может, кто выбирает нас там… тех, которые поглупей? А жирных, сытых не берут". Иван решил, что им, которые поглупее, на роду написано. Чего тогда противиться, чего с судьбой спорить? Но с Пухом решил не связываться и ждал момента, случая, чтобы уйти. Все не получалось. Сомнения разрешились к осени. Захаживали в "Карусель" деловые. Пух тогда выбегал из конторки и менялся весь на глазах - куда вся вальяжность девалась. Орал на поваров: "Шевелись!" Кружится карусель, кружится… Официантки мордахи подмазывают: губки красненьким, щечки припудрить, да чтоб блузки кружевные на про