И как в нелегкую годину сближаются, свыкаются друг с другом чужие совсем люди, так и в малой своей беде, - а как же не беда: в бочину прикладом, сумку навыворот, желваки как цепные кобели, - сошлись двое случайных попутчиков, обжились в грохочущем тамбуре. Боролся Иван с искушением, но махнул рукой на всякую осторожность. Горемыка блондинчик коньяк подарочный раскупорил - хлебнул "из горла". И Ивану протянул: давай, старик, не побрезгуй раз такое дело.
Что ж ты, доктор, разве не мог обмануть солдата - мол, пей, но в меру? И твоя душа, доктор, зачерствела: зарубцевалась малиновыми шрамами, истекла гноем. Корка сушеная, а не душа у тебя доктор! Ты - бережливый: душа тебе нужна станет потом, когда заболит и сожмется сердце от горьких воспоминаний про то, как укрывал ты белыми простынями "с головою" неспасенных тобою, как провожал спасенных и пытался думать на латыни. Но мудрое становилось бесполезным, и ты говорил вслед идущим на волю - не пей солдат, нельзя тебе…
Что нельзя, поначалу и не поймешь почему.
Глотнул Иван сразу много; думал так - чтоб одним махом накрыло, чтоб не было пути обратно. И еще отхлебнул вдогон. Как парное молоко, севшее в простоквашу, размякла суровость Иванова: в голове стало горячо, в ногах вязкость. Ах, докторишка! Пожалел? Кого ж ты пожалел - солдата? Так солдату во хмелю, так же как тебе с твоей латынью, понятней изъясняться - за жизнь "толкать базар".
И потекли разговорчики.
Проводница, будто почуяла, заглянула в тамбур, да как на своих: пейте хлопцы, теперь можно, только "бычки" в окно.
Ивану, что ж, понятное дело, захотелось чубарому выложить всю правду-матку: видал как оно без папаши, как "амоны" прикладами потчуют интеллигентов? Ты мне тут про перпетумы бакланишь, а в жизни все просто: не уловил момента, не просек ситуацию - получи в дыхало.
- Царствие твоему папаше небесное, - качает Ивана; ноги расставил широко. - Не рви сердце. Он, может, и ушел оттого, чтоб ты своей башкой покумекал, куда тебе лыжи вострить по жизни. Убивать, зема… убивают не так…
Закружилось вокруг Ивана, запел ветер в окне, колесные пары под железным полом в такт ветру: тудун-дудун, тудун-дудун.
- Давай, зема, третий… помянем пацанов.
Попутчик выпил - вдумчиво выпил. Так Ивану показалось. И проникся он.
- Завидуешь, говоришь? Может и правильно… Оно знаешь, как жить хорошо, знаешь?
После знакомства с ОМОНом парень совсем скис. Коньяк же не взбодрил, но взбаламутил его. Он забыл про свою челку, курил одну за другой и все порывался что-то сказать. Но Иван клал ему мосластую ладонь на плечо и, как бывает среди двоих, когда один слаб, а другой крепок, снисходительно хлопал его: так-то, братела, не катит твой умняк.
- Читаешь умные книги? - спросил Иван.
И чубарого прорвало:
- Все это вранье… вра-нье! Отец верил, учил меня, но… где истина? Болконский! Князь! Какой нах… князь? Нет теперь князей. Одно быдло кругом! И я среди этого быдла…
- Э, брат, че-то ты гонишь.
- Вы… ты читал Мальтуса? Ах, извини… Был такой поп-философ. Гитлер взял за основу его теорию. Ну, еще Гегель и Ницше, но это сложно… Суть проста. Война есть благо для человечества - всех лишних к стенке, на эшафот к чертовой матери… извините! Народ - сам виновник всех войн. Не власть, не деньги, а на-род! Расплодились - жрут, пьют! Женщины! Да-аа! Наташи Ростовы, все эти "тургеневские", которых нет теперь и, вообще-то, не было никогда…
Иван оторопело слушал, но чувствовал, как горячо стало в затылке и заходило под кожей щек. Но молодой человек будто понял, что хватил лишнего и, сбавив тон, вновь перешел к своей размеренной сказительной речи:
- Я тебе честно как на духу… вот вернусь со свадьбы и пойду в военкомат. Уже решил. Мать, конечно, будет в истерике… Но я пока ничего не говорил… А что?.. Мне кажется, только война может научить жизни, и только так можно стать мужчиной. Ты, извини, может я не прав? - попутчик смутился. - Ну, я просто хочу испытать себя, если на гражданке ничего из меня не получилось. Смогу ли я воевать, убивать и так далее.
- Чего так далее? - Иван глянул бутылку на просвет, плескалось на донышке.
- Ну, смерть и… - он не нашелся, что еще сказать. - Наверное, это что-то страшное? Но… но давайте вспомним Толстого! - он поборол смущение и, уже не глядя на Ивана, подставив лицо под струю воздуха из разбитого окна, стал говорить, перейдя на "вы": - Вы помните сон Андрея Болконского перед самой его кончиной, помните?
- Смутно, - ответил Иван и влил в себя остатки коньяка.
- Он боялся того, что за дверью. Там было страшное - оно - смерть! Смерть ворвалась в комнату, и князь Андрей подумал, что, ведь он спит и нужно проснуться; и когда он проснулся, так ясно представил себе свой сон и понял, что смерть - это пробуждение от жизни… не более того!
- Смерть, - выдавил Иван, - это когда мозги по броне разбросаны и воняет говном из твоего разорванного брюха.
- Я имел в виду смерть духовную - смерть, как пробуждение к новой жизни!
- А я другой не знаю, только ту… когда воняет, - сказал Иван. И стало ему ужасно обидно, что эти глупые разговоры некстати напомнили ему о том, что он собирался забыть, и мысли о новой его жизни, мечты, добрые фантазии вместе с ветром вылетели в разбитое окно и растворились в лунной ночи.
Темень и мрак уже отступили, и фиолетовое утро постепенно становилось голубым, и где-то далеко впереди на востоке вот-вот готовилось выбраться из-за горизонта солнце.
Попутчик еще говорил о своем, но вяло.
Иван не слушал его.
Вдруг мелькнул за окном столбовой километр. Иван загадал: если следующий столб будет с цифрой девять, значит… значит, все устроится, все образуется! Пока ждал заветный столб, заслезилось в глазах от ветра. И не заметил циферок. Еще километр. Снова не разобрал. Иван стал тереть глаза, и потекло по щекам, - и все стало мутно. Будто пеленой окутало мир: окно, столбы с километрами и прокуренный тамбур, и первое утро новой его жизни…
Поезд прибыл на вокзал.
С тяжелой от бессонницы и коньяка головой ступил Иван на перрон. Его толкнули в плечо. Недоспавшие пассажиры с баулами спешили в город, кивали проводнице. Та равнодушно желала в ответ счастливого пути. Иван двинулся вместе со всеми, но кольнуло в ногу. Он присел перевязать тугую шнуровку и в этот момент сверху раздалось знакомое:
- Извините, приехали, а меня и не встретили. А вас?.. А я, знаете, не люблю, когда встречают, но хорошо, когда провожают, это обнадеживает, правда? Не замечали? Вы на троллейбус или маршруткой? А я, знаете, на такси поеду. Не хочется с народом толкаться: злые все утром… на работу, по делам, за добычей.
Иван затянул узелки на берцах, глянул исподлобья.
- Удачи.
- А-а, спасибо. Вы знаете, может, я и не прав, конечно, в своих измышлениях. Скажите, живет себе в фантазиях. Ничего подобного. Я реалист. Но хочется верить, что бывают исключения. Вы не согласны со мной?
Перрон почти опустел, и проводница так же равнодушно взялась тереть стекло дежурного купе. Нахлынуло на Ивана: странное дело - ему захотелось поверить в исключения. Подчиняясь какому-то внутреннему порыву, он стал расшнуровывать берцы.
- Размер у тебя какой? В смысле ботинки, говорю, какие носишь - сорок третий? В самый раз. Снимай свои, давай, давай рассупонивайся. Зачем? Дело, дело говорю… Так будет правильно. Мне уж ни к чему все это, только вспоминать.
Молодой человек на странную просьбу пожал плечами, хрустнул липучками на кроссовках. Иван протянул попутчику берцы.
- Трофейные, сносу нет. Бери.
Молодой человек влез в ботинки: потопал, стукнул один об другой. Звякнули подковы. Он скептически улыбнулся.
- Думаете это выход?
- Да нет, просто… просто не отпускает. Будь, - сказал на прощание Иван.