Она и не заметила, что поднялась из бурьяна во весь рост, стоит и смотрит, как ее два сына бегут через Исаевскую балку к своим спрятанным в тернах коням. И они бы добежали, если бы в это время из-за поворота балки по ее руслу не вывернулись вдруг, отрезая их от тернов, те самые русские солдаты, о которых она уже забыла.
Впереди бежал командир в полушубке, брат разведчика, застреленного из немецкого карабина Павлом. Стоя во весь рост, все, все она увидела своими глазами, хотя и не это надеялась увидеть. И то, как Жорка, увидев, что наперерез бегут русские, сразу же поднял руки и плюхнулся задом на снег, как мешок с зерном. И то, как Павел, продолжая бежать к тернам, выхватил пистолет и стал стрелять в командира, который первый хотел отрезать ему путь к лошадям, а командир, не стреляя, бесстрашно бежал под выстрелами Павла и, оборачиваясь, что-то кричал, махая рукой солдатам. Ей почудилось, что она расслышала, как он кричит высоким режущим голосом:
- Живь-ем! Живь-ем!
Должно быть, она услышала правильно, потому что и другие солдаты, не стреляя, полукругом охватывали терны, где стояли подседланные кони. Жорке теперь уже не нужен конь, он сидит на снегу, закрыв лицо руками, а Павел совсем близко от тернов, где стоит его лошадь. Варвара видела все. Русский командир, перерезая Павлу дорогу, уже вплотную сходился с ним у тернов. Теперь и она убедилась, что, не стреляя, он непременно хочет взять Павла живым, чтобы отомстить ему за своего братушку, а Павлу все никак не удается попасть в него из пистолета, никак не удается. Должно быть, трудно ему целиться сбоку и на бегу.
И, должно быть, поэтому же, когда командир русской разведки, добегая до него, уже протянул к нему свои большие руки, Павел быстро остановился, повернулся к нему лицом и выстрелил в него из пистолета в упор. Варвара только вскользь увидела, как командир русской разведки тут же упал, и больше не стала на него смотреть, потому что все ее внимание было приковано к Павлу. Это был ее первенец, ее любимец, и не может быть, чтобы он дался им в руки.
Она хотела все видеть, и она все увидела. И то, как добежал, наконец, Павел до дремучих тернов. И то, как потом вынес его оттуда, из синей чащи, гнедой тонконогий конь.
С гребня степного увала, перерезав ее преступного сына надвое смертоносной строкой, простучал пулемет. Тот самый, из которого он только что расстреливал сибиряков, засевая февральскую степь яркими красными цветами.
* * *
Когда через две недели Варвара постучалась поздно вечером домой, дочь Ольга, открыв ей дверь, отступила назад, увидев, что у нее трясется голова и глаза блуждают, как у безумной.
Все это время Варвара отлеживалась на Исаевских хуторах у Жоркиной полюбовницы Лидки Косаркиной, к которой, не помня себя, доползла по снегу, по бурьянам в тот день, когда все, что произошло с ее сыновьями, она увидела своими глазами.
Ее потребовали к ответу. Сперва, когда еще недалеко ушел фронт, приезжали военные следователи, возили ее с собой на допросы, а потом, уезжая с фронтом вперед, на запад, передали ее на руки следователям гражданским. Расспрашивали и спокойно, терпеливо угощали чаем с сахаром внакладку и стучали на нее по столу кулаками так, что подпрыгивали чернильницы. На все расспросы Варвара отвечала:
- Ничего я не знаю. Наговоры. Сыновья по себе, а я по себе. Старая я уже, отпустите меня.
Один военный следователь, молоденький капитан, бился с нею три дня, вежливо уговаривал во всем признаться, иначе ей же будет хуже, а когда она стала стыдить его, что он никак от нее не отстанет, и сказала, что у него тоже, должно быть, есть мать, вдруг приблизил к ней побледневшее лицо и зловещим шепотом просвистел, раздувая широкие ноздри:
- Ну ты, старая ведьма, ты моей матери не тронь, ты даже этого имени - "мать" не смеешь касаться.
И все же в конце концов они отстали от нее. Ничего им не оставалось делать, потому что, кроме одной-единственной соседки, никто не мог подтвердить, что это именно она выдала разведчика, который хотел спрятаться у нее в сарае. К тому же и соседка со временем все с меньшей твердостью показывала на следствии, что этот жест Варвары через плечо рукой действительно означал, что она указывает на разведчика. А может, это движение означало и что-нибудь другое, или же просто Варвара в эту минуту поднесла руку к плечу, хотела поправить платок. Соседка сама себе отказывалась поверить, что другая женщина, мать троих детей, взяла на свою душу такой грех. Конечно, Табунщиковы на весь хутор были самые угрюмые люди, бывало, зимой у них снегу не разживешься, и сыновья Варвары натворили такое, что стынет кровь в жилах, но одно с другим нельзя путать. Иначе как бы не пострадал и безвинный человек, а этого греха на душу тоже нельзя взять.
И показания соседки с каждым днем становились все туманнее. То она уверенно отвечала на следствии: "Своими глазами видела, не слепая…", а то стала уклончиво говорить: "Оно, конечно, может, мне и привидилось. Я и сама женщина уже старая, перед вечером совсем плохо вижу, а очки мне немецкий солдат разбил, когда я с ним из-за последней курицы боролась".
Где-то в глубине души соседка продолжала верить, что Варвара не просто так, по случайному совпадению, показала рукой через плечо, но на это время, пока Варвару возили на следствие, это добрая женщина приютила ее дочку Ольгу, каждый вечер укладывала в постель рядом с собой, потому что девочка напугалась бомбежки и боялась спать одна, и чем крепче Ольга по ночам прижималась к ее плечу, вздрагивая и всхлипывая во сне, тем глубже заползала в сердце соседки жалость. Вот может и еще одна появиться на свете сирота. И тем все больше женщина разуверялась в том, что видела она из окна в тот страшный день своими глазами. Нет, должно быть, и правда ей почудилось. Наступил день, когда у нее в ответ на вопрос следователя, уж не намерена ли она, судя по ее поведению, отказаться от своих прежних показаний, вдруг вырвалось от всей усталой души:
- Да ослобони ты меня сынок, ради христа, от своих расспросов. Мало ли чего глупой бабе не покажется, а вы всему верите. Я сейчас и сама ничего не знаю и не помню. Ослобони ты меня от этого дюже поганого дела. Я с судами сроду дела не имела и до смерти иметь не хочу.
И следователи, слушая такие слова, сами начинали колебаться. А Варвара сидела перед ними старая, с трясущейся головой, и ни разу не сбилась, отвечая на все вопросы, говорила одно и то же. Следователи менялись, синяя папка с делом переходила из одних рук в другие, и каждому новому следователю все с менее жгучей реальностью представлялось все то страшное, что произошло на Табуншиковом дворе в февральский полдень 1943 года. Все более неправдоподобным казалось, что эта русская женщина, сама мать, способна на такое злодеяние, и все более расплывчатыми и недоказательными представлялись косвенные - прямых не было - улики этого дела. И наступил день, когда рука самого последнего из следователей вывела заключение наискось первого листа этого дела: "За отсутствием достаточных улик производством прекратить". С этого дня милиция и прокуратура оставили Варвару в покое.
В тот же день она прямо из райцентра, из прокуратуры прошла на хутор Каныгин, где действовала церковь, и заказала службу "за упокой убиенного раба божьего Алексея". Она помнила, что командир русской разведки так называл своего братушку.
И так как, кроме соседки, никто больше не мог видеть, как Варвара выдала разведчика немцам, то и люди в хуторе к ней помягчели, хотя и не забывали, что она мать двух полицаев. Но все же это не то, что самолично предать человека вратам на верную смерть… А еще позже приехал в хутор и поселился здесь хороший парень, из демобилизованных, сержант Дмитрий Кравцов - вся грудь в боевых наградах, женился на Ольге Табунщиковой, которой к тому времени исполнилось восемнадцать лет, и многое закрыл своей спиной. За этой спиной и Варваре стало спокойнее.
* * *
С первого утреннего парохода сошла на станичной пристани в пяти километрах от хутора старая женщина. У берегового матроса поинтересовалась дорогой на Вербный. Взглянув на ее одежду - на серое платьице, такого же цвета жакет - и большую клеенчатую сумку, матрос сразу определил: не местная. Но и не с Вербного, потому что за свои шестьдесят лет жизни на этом берегу старый матрос успел узнать в лицо не только всех станичных жителей. И, охотно рассказав приезжей, что идти на Вербный ей следует сперва по-над Доном, у самой воды, а дальше и до самого Вербного по-над виноградными садами, он, в свою очередь, полюбопытствовал:
- А вы туда к своим сродственникам али просто к знакомым?
Сквозь толстые стекла очков женщина взглянула на него большими глазами:
- К родственникам.