Лёха ровно дышал. У него были впалые щеки, что выдавало склонность не столько к худобе или скудному питанию, сколько к борьбе за существование. Дни потрепали его, как дворовую собаку, - линии лица стерлись наждачной бумагой времени почти до кости. Глубокие морщины изрезали кожу. Заключенный действительно заснул, одна рука лежала на груди, другая - на кровати. Ногу Лёха протянул так, как будто хотел поставить ее вперед, а второй - сделать отступ для рывка. Пауза продолжалась несколько минут.
Этот период, когда они не разговаривали, определил ход дальнейших событий. Нужно сказать, что с временными промежутками у Ильи были особые отношения. По какой-то неизвестной ему причине он мог ощущать, как в незримых и великих вселенских часах струится песок времени. Это чувство пришло к нему, когда он пошел в первый класс. Илья помнил, как переступил порог школы: он оглядывался по сторонам, ему было любопытно, какая жизнь там, за порогом, - в коридорах, выкрашенных темно-коричневой краской, у старой зеленой доски в классе, за неуютными партами. Но настоящее погружение в иную глубину бытия произошло спустя четыре месяца. Он стоял в пустом кабинете после уроков, голова опущена, рядом мама и Валентина Федоровна, классный руководитель.
Мать озабочена. Поглядывает то на сына, то на классного руководителя.
- Вы знаете, Ирина Петровна, ваш сын никогда не научится читать, - вынесла вердикт преподаватель и укоризненно осмотрела маленького Илью с ног до головы.
Тот старался не поднимать глаз, а только сопел, как чайник, который вот-вот закипит.
- Но как же так, Валентина Федоровна? Разве он глупее других? - спросила мама и легким движением утерла край глаза: там уже созрела слеза, готовая окатить соленой влажностью кожу.
- Да уж поверьте мне: он даже буквы не может выучить! Дети вон как шпарят, читают вовсю. А ваш!.. - с сожалением выдала учительница, а потом в сердцах даже бросила карандаш на стол, и Илью окатило тупым и объемным шумом от этого движения.
Мальчик захныкал. Казалось, плач и вой уже кружились в нем бурей, разрывали штормом его естество, накрывали вихрем душу. Но каким-то недетским усилием воли он сдерживался и только еле хныкал. Тогда разговор продолжался двадцать минут. Как Илья это понял? Просто и одновременно сложно - от напряжения он почувствовал ритмическое колебание времени. В том возрасте, конечно, большие цифры ему были недоступны, но он отчетливо помнил, когда шел по коридору школы, что часы показывали большой стрелкой на два, а маленькой - на час, а когда они вышли от классного руководителя, то большая стрелка застопорилась ровно на шестерке. Фокус в том, что этот промежуток он знал до того, как посмотрел на циферблат.
С того дня он начал считать время. Кто-то его бездумно тратит, а кто-то даже не замечает. Для Ильи мельчайшие импульсы времени стали такой же реальностью, как и чувство позора. Эту встречу мамы с учительницей он не забудет никогда в жизни. В тот вечер мама сидела возле него и пыталась погладить по голове, пожалеть.
- Мама, не нужно, я сам, - решил он и отстранил руку матери.
Та на мгновение отпрянула, а потом посмотрела на него, словно не узнавала сына.
- Что сам? - спросила она.
Мальчик поднял глаза - взрослый, осмысленный взгляд. Мать удивилась его серьезности.
- Я буду читать, - ответил Илья и замолчал.
Эти слова, словно прикрепленные на незримых нитях, висели между мамой и сыном и, казалось, не хотели падать на пол. Только притяжение, даже не земли, а магнита времени, обрушило фразу мальчика куда-то вниз, туда, где начинается прошлое.
Илья свое слово сдержал. Первым делом он выучил алфавит, а потом проглотил все детские книжки, которые были в доме. После взялся за учебники, просмотрел их до конца, старательно выводил в уме слова и фразы. Через несколько месяцев его было не узнать. Он стоял перед классом и читал, не запинаясь, отрывок из "Стойкого оловянного солдатика". В тот день мальчик занял второе место по скорости чтения. Валентина Федоровна не верила услышанному. Еще много раз она будет рассказывать об этом случае своим подругам-учительницам, утверждая, что ее уникальная методика преподавания эффективно работает.
Однажды мама вернулась с родительского собрания, на котором ее сына ставили в пример. Она немного краснела, когда упоминали Илюшу, но ее женское сердце буквально распирало от гордости и довольства. Дома было привычно тихо. Ее сын, если и играл, то почти всегда незаметно. Мужа у нее не было - разошлись, когда Илье исполнился год, но Ирина не беспокоилась о том, что дома может что-то случиться. Она прошла по узкому короткому коридору, зашла в небольшой зал, а потом приоткрыла выкрашенную дешевой белой краской деревянную дверь в спальню. Там стояли три кровати, буфет цвета гречишного меда, в углу лежали старенькие вещи, упакованные в серые мешки. По всей комнате были расставлены игрушечные солдатики, которых в доме водилось несметное количество. Рассредоточенные по углам, на краю кровати, тумбочке, полу, они застыли в самых, на первый взгляд, немыслимых для живого человека позах. Один выставил ружье и замер, другой замахнулся кулаком и застыл, словно замороженный Хан Соло. Кто-то поднял коня на дыбы, готовый раздавить любого, кто окажется под животным. Сражение в самом разгаре.
Мама не понимала, кто друг или враг, но мальчику все было предельно ясно. Те, кто на кровати, сделали нежданный бросок через горы, и вышли на равнину (к тем, кто на полу). Несмотря на то, что у равнинных войск было преимущество - конница и тяжелое вооружение, удар в спину был настолько внезапным, что армия потерпела поражение. По всей комнате также валялись разбросанные книжки, которые одновременно служили укрытием для войск и казармами.
- Война и книги - вот твоя страсть, - сказала мама сыну, который добивал остатки вражеских войск.
Мальчик пропустил эти слова мимо ушей, но потом мать еще не раз повторяла ему эту фразу.
- Война и книги, - внезапно громко произнес Илья в камере СИЗО, тем самым заставив своего сокамерника встрепенуться.
- А? Что? - спросонья забормотал тот, оглядываясь по сторонам, не понимая, где находится.
Кизименко заулыбался: неловко вышло, но забавно. В голове чуть просветлело. Первое беспокойство от знакомства с Лёхой утихло. Тот замялся, наконец-то проснулся. Взглянул на Илью и, не зная, что сказать, спросил то ли самого себя, то ли собеседника:
- Интересно, который сейчас час?
Посмотрел на руку - часов не было: все лишние предметы забрали при досмотре.
- 12:50, - уверенно ответил Кизименко.
- Сколько? Да ты гонишь, откуда знаешь? - с недоверием взглянул на него Лёха.
- Ну, смотри, меня из милицейского участка забрали в 11:15. Везли до Лукьяновки где-то полчаса. Потом 15–20 минут оформление, меня привели в эту камеру пусть в 12:05. Пока я тут осматривался, привели тебя - где-то в 12:35. Мы несколько минут поговорили, и ты задремал. Значит, сейчас 12:50, - провел нехитрые расчеты Илья.
- Э-э, а у тебя что, часы есть, братэло? - задал логичный вопрос собеседник.
Илья еще раз улыбнулся.
- Нету, я время считаю, - разоткровенничался он.
- Гх, как карты, што ли? У тебя шо, минуты кропленные? - усмехнулся Лёха, но не стал вдаваться в подробности.
А между тем стоило. С того момента как первый заключенный огласил время, пройдет три часа. Эти часы станут для них столетиями. Будто в незримой для себя ипостаси, время потеряет ритм, изменит свое течение. Ни Илья, ни тем более Лёха еще не догадывались, к какой череде нагромождений приведет их этот день. За эти сто восемьдесят минут произойдет то, что никогда не смогло бы случиться за всю их долгую жизнь.
Где-то в голове у Ильи щелкнул незримый часовой механизм. С каким-то неведомым для себя жгучим желанием или первобытным зовом он начал отсчитывать время, складывать в одну кучу ворох секунд, подкидывать дрова минут, чтобы позже в один миг поджечь их, не задумываясь о последствиях.
Итак, минута первая. Оба ничего не говорили. Илья подумал, что нужно помалкивать. Воспоминания о фотографии вызывали в его сердце смуту, а Лёхе просто нечего было сказать. Он всегда находился как бы между двух реальностей, распластывался мостом в мирах, где неизменно был чужим.
Кизименко заерзал. Беспокойство охватило его, это чувство он испытывал всего несколько раз в жизни.
Однажды, когда ему исполнилось 15 лет, он ощущал подобный трепет. День на календаре - 26 мая. Полдень, воскресенье.
- Моя первая книга, которую я читал сто раз, не меньше, называется… Только не смейся, - говорил он своей первой девушке Тане.
- Хорошо, не буду, - улыбалась она и смотрела на него с обожанием.
- Это "Карлсон, который живет на крыше", - проговорил он и сам усмехнулся. - Знаешь, я ее столько раз читал, что, бывало, сажусь обедать, открываю с любого места и жирными руками перелистываю. Из-за этого она вся была в расплывшихся пятнах.
- Я даже не могу определить, смешно это или нет, - выдала Таня.
- Не знаю, что я там искал. Наверное, просто Карлсон - это тот, кто всегда живет над чем-то - над миром, крышами, пределами людского существования. Может быть, я хотел быть таким, - произнес парень и замолчал.