Дробот вдруг встал на ноги и, осмотревшись, призывно махнул рукой. Потом легко перевалился через сугробчик и пополз к немецким траншеям.
Сзади, где-то на середине "ничейной" полосы, еще, захлебываясь, гремели автоматы, еще рвались гранаты, а они быстро ползли по проторенной дорожке немцам в лапы.
* * *
Пожалуй, только Сиренко чувствовал себя более или менее спокойно - он уже начинал привыкать к необычным действиям сержанта, а его маленький боевой опыт подсказал, что, в сущности, Дробот сделал то, ради чего весь взвод выходил на задание - зашел в тыл немцам. Пусть пока что этот тыл был впереди их траншей, это все-таки был немецкий тыл.
Миновав проход в жидких проволочных заграждениях, Дробот перепрыгнул траншею и сразу пошел в рост. Он двигался уверенно и смело, как человек, отлично знающий эти места. Это тоже было необычно, но уверенность сержанта передалась другим, и все трое тоже пошли в рост.
Мимо проносились излетные очереди советских пулеметов, иногда шлепались мины, сзади гремели выстрелы. Ракет стало меньше, хотя их мертвенно-желтый свет все еще заливал округу, и четыре длинные тени, перекрещиваясь, метались по ужаленному минными разрывами полю. Где-то справа, видимо в ходе сообщения, слышались возбужденные голоса, чуть дальше телефонисты передавали команды.
Четверо разведчиков шли и шли. Шли нахально, шли ровно и споро, как на работу. И эта деловитость, это нахальство, видимо, смутили тех, кто их видел.
Уже на подходе ко вторым траншеям какой-то немец хрипло окликнул их, но Дробот ответил что-то по-немецки и весело, уверенно выматерился. Немец из траншеи коротко засмеялся и тоже выругался по-русски. Потом закашлялся, и Дробот перепрыгнул вторую траншею.
Отсюда он круто повернул вправо, к смутно чернеющей невдалеке рощице. Неожиданно на пути встала шестовка, вдоль которой была протоптана тропинка - по ней ходили немецкие надсмотрщики телефонной линии. Сержант словно запнулся, потом решительно свернул на тропку.
В какое-то мгновение Прокофьев, действовавший все время как бы автоматически, подумал, что поворот на тропинку может быть последним для него: линия связи всегда ведет в штаб. А в штабе ему, не выполнившему задание, делать нечего… Стало так страшно, что Прокофьев приостановился. Шедший сзади разведчик наткнулся на него и стал обходить. И в это мгновение откуда-то из темноты вынырнули несколько светляков и с тонким жалобным свистом пронеслись мимо - какой-то советский пулеметчик дал слишком неточную очередь.
Прокофьев уловил еле слышный влажный клевок, и огибавший его разведчик медленно осел в снег. Прокофьев посмотрел на его бесформенное, распластавшееся тело, на темный сапог. Сапог этот жил как бы отдельной жизнью - поскреб по жесткому снегу, откинулся в сторону и сник.
Пока Прокофьев смотрел на сапог, Дробот обернулся, сразу все понял и, бросившись к разведчику, заглянул ему в глаза. Они были уже тусклыми, и в них не по-живому равнодушно бродили отсветы ракет. Из затылка паренька текла черная, еще пульсирующая струя.
Дробот рывком вынул индивидуальный пакет и стал быстро бинтовать голову мертвого разведчика. Ни Сиренко, ни Прокофьев не понимали командира. Когда повязка уняла кровь, Дробот легко взвалил на себя труп и все так же коротко приказал:
- Пошли!
Они шли по протоптанной немецкими связистами тропке и слышали, как запаленно дышит сержант, смотрели, как бессильно колышется рука мертвого. Шестовка шагнула к темнеющим кустарникам, и Сиренко, испытывая странное чувство жалости к убитому и виноватости перед сержантом, предложил:
- Давайте оставим здесь.
- Его оставим, и следы оставим? - с придыханием, зло спросил сержант.
Теперь только Сиренко понял, почему Дробот перевязывал мертвого, - на тропке не должно быть крови: она могла насторожить врагов; на тропке не должен остаться труп: он мог выдать живых.
Пристроив поудобнее рацию, Сиренко молча перехватил мягкий, податливый, чем-то похожий на пленного труп и взвалил себе на плечи. Ни страха, ни брезгливости у него не было. В нем нарождались та злоба, то презрение к врагу, которые он уже знал и которые делали его настоящим бойцом.
На опушке им попалась санная дорога, и Дробот так же решительно свернул на нее.
Прокофьеву давно уже можно было оторваться от навязанной ему неприятной пары: ведь он шел последним, а кругом была ночь, пустынный лесок. Но сделать этого он не мог. Его держали тысячи внезапно рождающихся и так же внезапно исчезающих противоречивых соображений, в основе которых лежал страх. И он покорно брел сзади, изредка поправляя соскальзывающий с плеча автомат.
Заметив густо заросшую канавку, сержант остановился и приказал:
- Клади!
Мертвого разведчика положили на дно канавы, и Дробот стал забрасывать его снегом. Снег он брал расчетливо - не прямо из канавы, а с обочины дороги, нигде не ступая на снежную целину. Завалив труп снегом, сержант, сутулясь, постоял над ним, выпрямился и приказал:
- Тронулись.
* * *
Они долго шли по дороге и только к утру свернули в лесную глушь. Разыскав три тесно растущие старые ели, пробрались под их ветви, присели на мягкую и как будто даже теплую хвою, поели, закурили и, когда над лесом забрезжил рассвет, впервые посмотрели в глаза друг другу. Лица у всех были заострившимися, словно похудевшими. Дробот усмехнулся:
- Ну и ночка! Давай-ка, Сашко, заводи свою бандуру.
Дождавшись, пока Сиренко вошел в связь, передал только одно слово: "Восток".
Когда Сиренко с некоторым недоумением посмотрел на него, Дробот пояснил:
- Чтоб перехвата не было. А там знают, что, если я передам "Восток" - значит, порядок. Мы прошли и готовы выполнять задание. - Он вздохнул и задумался. - Значит, взводу больше не придется лезть. По крайней мере пока мы здесь.
Сашка молчал. Он окончательно простил командиру его жестокость и в воронке, и в тот момент, когда убило разведчика. Он понял - командир умеет выбирать главное и проводить это главное в жизнь. Теперь он верил ему всем своим существом - последние остатки недоверия исчезли навсегда.
Глава восьмая. НОЧНЫЕ ТЕНИ
Днем спали по очереди, а под вечер Дробот слазил на ель, осмотрелся и сориентировал карту. Потом повел разведчиков в глубину леса. Шли след в след, размеренным, неторопким шагом. К полуночи Сашка окончательно потерял всякое подобие ориентировки и иногда беспомощно оглядывался назад - ему казалось, что они петляют. Стежка их следов пропадала за ближними кустами и только усиливала ощущение заброшенности. И опять - теперь уже привычно - Сашка плюнул на все и решил просто верить сержанту.
Прокофьев в эти минуты тоже верил Дроботу. Сержант двигался в едва брезжущей отсветами, безмолвной темноте так спокойно и уверенно, что Прокофьеву иногда казалось, что у этого ловкого, молчаливого человека на ногах выросли какие-то особые щупальца, которые даже под слоем сыпучего, слабо искрящегося снега ощущают извилистую тропку.
В предрассветных сумерках вышли на торную лесную дорогу. Остановились за кустарником и долго вслушивались в торжественную тишину.
- Требуются шесты, - сказал Дробот и, вынув нож, стал подрубать тонкую березку.
Сиренко потоптался и, не выдержав, шумно вздохнул. Вздох получился обиженным и недоумевающим. Прокофьев быстро взглянул на него, на Дробота и презрительно сощурился: этот тяжелый на подъем, неуклюжий парень и в самом деле ничего не понимает. Сам Прокофьев тоже не понимал многого, но в эту минуту он искренно верил сержанту и так же искренне презирал Сиренко. Он тоже вынул нож и стал подрубать вторую березку. Сашка все еще не понимал командира, и Дробот недовольно приказал:
- Давай, давай, ага…
Прокофьев, возмущенно поблескивая глазами, прошипел:
- Как баба, честное слово. Нужно действовать.
Сашка недобро сверкнул взглядом, упрямо набычился и спросил:
- А как действовать - ты знаешь?
Прокофьев на мгновение растерялся. Вера в сержанта помогала ему надеяться, что он опять вывернется. А Сашке одной веры было мало. Он хотел не только верить. Он хотел понимать. И это коренное различие уловил не только Дробот, с интересом прислушивавшийся к их страстному шепоту, но и Прокофьев. Упрямая рассудочность человека, которого он в душе презирал, показалась ему оскорбительной, и он уже громче прошипел:
- Ты не болтай много… - и угрожающе добавил: - Здесь - лес. А командир - один.
- То я знаю, - все так же упрямо бычась, прошептал Сиренко. - То мне понятней, может, чем тебе. А как действовать - ты знаешь?
- У тебя самого голова есть? Тебе - что? Командир вроде граммофона: все растолкуй, все разъясни. Ты делай, что приказано, а там будет видно.
Сашка уже познал определенную справедливость этих слов в боевой обстановке. И до сих пор действовал по этой формуле. Но здесь, в тылу, когда каждый из них может остаться в одиночестве и все-таки обязан будет выполнять задание, - он должен был знать и общую и частную задачи: куда и зачем они идут, и почему идут так, а не иначе, и зачем потребовались шесты, и многое-многое другое. Без этих знаний не могло быть личной заинтересованности в выполнении задачи. Из комсомольца-добровольца, думающего и служащего общему делу не за страх, а за совесть, он невольно превращался в робота, в бессловесное, нерассуждающее существо. На такую роль Сашка не мог согласиться даже из уважения к командиру, даже из верности делу, за которое всегда готов отдать жизнь.
И тем не менее в словах Прокофьева было нечто правильное. Сиренко смутился и, пробормотав: "Умный ты дюже…" - тоже вынул нож.