Переводчик с плохо скрытым пренебрежением уколол Мокрякова взглядом, всем своим видом показывая, что капитану следовало знать об этом раньше, и задал вопрос.
- Обер-лейтенант Гельмут Шварц, - отчеканил пленный, и переводчик рассерженно заметил ему, что он врет: у них в полку другой офицер занимается разведкой.
Пленный побледнел и, прижимая руки к груди, заверил, что он говорит правду: разведкой занимается Гельмут Шварц.
Мокряков, наклонив голову и глядя в пол, все так же жестко прервал перебранку пленного и переводчика новым вопросом:
- Спросите у него, почему обер-лейтенант Гельмут Шварц не в ладах со своим начальством?
Обиженный неприятным, по его мнению, тоном капитана, переводчик снисходительно усмехнулся и пояснил:
- Я не думаю, товарищ капитан, чтобы строевой ефрейтор мог знать об отношениях между старшими офицерами.
Капитан молчал, все так же глядя в пол. Переводчик пожал плечами и задал новый вопрос. Пленный дернулся и широко открыл глаза. Он смотрел на капитана, как на чудо.
Это был третий удар, который был нанесен пленному. После этого удара он вначале привычно подумал о загадочной русской душе, а потом просто суеверно испугался и пробормотал:
- Я не знаю точно… но все говорят, что обер-лейтенант Гельмут Шварц как бы сослан к нам… что у него… что он связан с высшими кругами в ставке. - И, постепенно овладевая собой, добавил: - Офицеры его действительно не любят. Он слишком часто бывает на переднем крае и очень много говорит с солдатами. - И, возвращаясь мыслями к оставленному миру, снисходительно добавил, явно стараясь польстить капитану: - Согласитесь, это действительно может вызвать и насмешки и неприязнь.
Переводчик добросовестно перевел ответ, а про себя решил, что, докладывая своему дивизионному начальству, обязательно отомстит капитану за неприязненный тон. Он скажет, что капитан Мокряков знал, что у противника сменился начальник разведки, и ничего не доложил об этом вышестоящему штабу.
Мокряков не предполагал его тайного коварства. Он медленно поднялся с бревна и усмехнулся:
- Да… уж у вас-то это наверняка вызовет насмешки и неприязнь. - Покрутив головой, он неожиданно закончил: - Опасный тип.
О ком он сказал, переводчик не понял, и это только укрепило в нем решение подгадить капитану. Мокряков, не глядя, приказал:
- Сиренко, пошли.
Они вышли из блиндажа, и вслед им смотрели двое: пленный и веснушчатый телефонист. Остальным уже не было дела ни до капитана, ни до Сиренко: у них были свои заботы. И когда телефонист уяснил это, он выскочил и догнал Мокрякова:
- Товарищ капитан, возьмите меня в разведку. Я же немецкий знаю…
Ломкий мальчишеский голос пронизывали страстные нотки затаенного желания. Телефонист не знал, что эта его просьба являлась, в сущности, высшей наградой и капитану и разведчикам. Человек просился к ним, несмотря на опасности, на постоянные лишения, просился с должности штабного телефониста. Из тепла, от сытости он рвался в постоянный бой.
- Хорошо, - просто ответил капитан. - Подумаем.
- Моя фамилия Хворостовин. Вы не забудете, товарищ капитан?
- Нет, не забуду. Я ж тебя раньше видел, - мягко ответил капитан и поторопил Сиренко. - Пошли, пошли наших встречать.
Глава шестая. БЕСЕДА ПОД ВОЛЧИЙ ВОЙ
В избе пахло свежевымытыми полами, знойной летней травкой, шипром и еще какими-то духами - немного душными и раздражающими.
Озабоченно стучали старенькие часы-ходики, изредка потрескивала перетопленная русская печь. За ней в щели хорошо промытой и протертой кирпичом бревенчатой стены пиликал сверчок. Его размеренный, слегка печальный скрип в каком-то тоне совпадал со стуком ходиков, и потому казалось, что в избе живет ласковый, чуть печальный и потому особенно чистый и светлый праздник.
На отскобленном дощатом столе, наполовину покрытом суровой скатертью со слежалыми, тяжелыми складками, стояли бутылки, консервные банки и фаянсовые тарелки с квашеной капустой, огурцами и студнем. Свет от притененной абажуром керосиновой лампы наискось разрезал избу. Углы, дверь и запечье были затушеваны мягкими сумерками.
Обер-лейтенант Гельмут Шварц рывком расстегнул верхнюю пуговицу мундира и раздвинул воротник - показалась сине-белая тельняшка. Он взял бутылку и молча наполнил два стакана. Сидевший против него белобрысый, худощавый офицер в форме войск СС недовольно поморщился. Его угловатое волевое лицо с великоватой нижней челюстью стало неприязненным и угрожающим.
В темноте у дверей послышалось легкое костяное постукивание. Два разжиревших и разомлевших от жары пса боксера поднялись с половика и сели. Их сильные мускулы бронзово поигрывали под рыжей шкурой. Гельмут небрежно чокнулся со стаканом эсэсовца и мягким приглушенным голосом предложил:
- Давай выпьем, Отто. За… экселенца.
- Кстати, он тоже не понимает тебя…
Гельмут, усмехаясь, озорно дернул подбородком, подмигнул и посмотрел на лампу сквозь стакан.
- Он все понимает. Он - мудр. - Шварц вздохнул. - Значит, ты все-таки видел его.
И вдруг резко поставил стакан, поднялся и прошелся по избе. Собаки напружинились, поводя черно-рыжими расплющенными мордами. Их темные навыкате глаза забегали - они смотрели то на эсэсовца, ожидая его команды, то на Шварца. Но команды не было, и собаки успокоились.
Пел сверчок, стучали ходики. Отто поерзал на лавке, взял стакан и буркнул:
- За экселенца выпить нужно. И ты прав: он мудр… А ведь ты был его любимым учеником.
Отто поднес стакан к губам. Гельмут молча вышагивал в дальний угол избы, за печь. Спиной он не мог видеть, что делает эсэсовец. И все-таки, не оборачиваясь, он коротко, словно приказ, бросил:
- Стой! Не пей. За экселенца мы должны выпить не так.
Отто поднял белесые брови, осмотрелся. Еще в те дни, когда они вместе ходили в учениках генерала Штаубера, выходки Гельмута озадачивали многих. Иногда казалось, что он видит спиной. Только слежка, пристальная, все учитывающая слежка могла дать разгадку его поступкам и словам. А потому, что Отто Вейсман в душе всегда завидовал гибкому, а позднее прямо-таки изощренному уму Гельмута, он первым научился слежке и в конце концов выработал тот характер, который привел его, армейского офицера, в контрразведку, в специальные отряды СС.
Все так же придерживая стакан возле рта и внутренне напрягаясь, чтобы не вдыхать мутящий запах спиртного, Отто следил за Гельмутом, за окружающим и анализировал. Он должен был понять, как Шварц увидел то, чего не мог видеть. Если не понять этого - опять попадешь под его власть, поддашься его мистификациям и потеряешь способность трезво оценивать его поступки. А это - совершенно необходимо. И для него лично и для Гельмута. Против Шварца выдвинуты серьезные обвинения, и Вейсман должен разобраться в них так, чтобы, не повредив себе, помочь товарищу.
Обер-лейтенант вынырнул из запечного сумрака и, упрямо наклонив голову, двинулся к центру избы. Тень его скользнула по выбеленному боку печи, и Отто заметил на нем темное, глубокое пятно.
"Зеркальце, - обрадовался Вейсман. - Он увидел в зеркальце мою тень на стене. Все просто. Очень просто как все у Гельмута. Этим он и берет".
Вейсман усмехнулся:
- За экселенца можно и нужно пить по-всякому.
Он сделал глоток и потянулся к консервным банкам, Гельмут догадался, что Отто раскусил его маленькую хитрость, понял, что его попытка взять инициативу в свои руки не удалась, и решил испробовать еще один ход.
- В чужой стране полезно узнавать ее обычаи. Закусывай по-русски. - Гельмут пододвинул огурцы и студень.
Вейсман упрямо взял сардину и насупился.
- Там, где стал германский солдат, - там его страна. Ты думаешь иначе?
Итак, дружеский контакт не удался. Вейсман нарушил его истертыми словами. Предстоит вполне официальный разговор. Шварц сел за стол и подтянул к себе офицерскую сумку.
- Как я полагаю, тебя интересуют три вопроса. Почему я нарушаю дисциплину, офицерскую этику и держусь с солдатами чересчур свободно? У русских это называется панибратством. Почему я обращаюсь с пленными и местными жителями без должной строгости? У русских это называется мягкотелостью. И третье. Почему провалилась последняя операция по уничтожению русских разведчиков? Я так понял?
- Да, - надменно улыбнулся Вейсман. - И четвертое: твои методы.