Вся кровь Марфы словно остановилась. Женщина окинула взглядом комнату. В печке потрескивали дрова. Кадет был еще у пленных, когда Марфа затопила, и вот уже греет… Печь обдавала жаром, и Марфа чувствовала, как он разливается по всему ее телу.
- Пустите! - взмолилась она. - Милый, дорогой, пустите меня! Я вам верю, верю всему и люблю вас, только сейчас позвольте мне уйти. А я приду к вам, клянусь, что приду!
Она попыталась высвободиться из его рук, но он держал ее крепко. Боже, если в нем пылает такой же жар, как в ней, и если он это видит в ее глазах так же, как видит она в его, - нельзя, нельзя надругаться над таким счастьем! Марфа прижалась губами к его глазам, чтобы заставить их замолчать, но он привлек ее к себе, жарко шепча что-то. И словно все окружащее исчезло. Марфа крепко обвила руками его шею…
Сегодня утром в церкви она думала только об этих счастливых часах, и ей хотелось петь и смеяться. Он такой милый, хотя ласки его смахивают на нежность молодого медведя. А у нее и в мыслях не было, что это произойдет именно в сочельник, все вышло словно само собой…
Войтех пришел с улицы, исхлестанный морозом. Марфа подставила ему губы, он подхватил ее, закружился с ней по кухне. Она отбивалась со смехом: "Пусти меня, пусти, застудишь!" Но когда он ушел в свою комнату, побежала за ним, помогла снять шинель и кавалерийские сапоги и уговорила его идти читать на кухню. Дала ему свежий номер "Правды" и велела читать вслух.
- Где ты это берешь? - спросил Бартак.
- Поп покупает, а дьячок мне дает, - засмеялась она. - Наш попик внимательно следит за тем, что творится в Петрограде. Хочет знать, что ему светит. Смотри не проговорись, а то поп выдаст дьячка гайдамакам.
Обедали долго: на Марфу напала разговорчивость. Она рассказала, как жила в Диканьке, об отце с матерью, учителях, о муже - лесном объездчике.
- Кочетов был немножко не такой, как ты, - сказала Марфа. - Взял он меня молоденькой, хотел воспитать меня в ином духе, чем родители, но я его все равно любила, и если бы он не погиб, то нашел бы меня такой, какой оставил…
На ресницах у нее дрожали слезы. Бартак хотел вытереть их - она не позволила, вытерла сама, шмыгнула носом и улыбнулась:
- Хочу, чтоб ты знал обо мне все, мой дорогой, мой самый любимый, я просто с ума схожу по тебе. И мне даже кажется, что это вовсе не против Кочетова… А тебя я одного на войну не пущу, хоть сумку твою буду за тобой носить… Не знаю, почему это так, только полюбила я тебя страшно… А ведь ты нисколько не похож на Кочетова. Может, именно потому…
Бартак принимал ее рассуждения такими, какими хотелось ей. Ни одного укола ревности - его бы скорее задело, если б она умолчала о своем прошлом.
- А у тебя разве не было милой? - Марфа испытующе заглянула в его румяное лицо.
- Не было, - удивленно ответил он. - Да и когда? И потом - я был очень разборчив. Даже побаивался девушек.
Она просияла и обвила его шею. Это было ему приятно, но он не шелохнулся.
- Не смейся, я действительно их боялся - казался себе теленком рядом с ними.
- А я это поняла! - торжествующе засмеялась Марфа и поцеловала Войту, в глазах ее билась радость. - Ну, не жалей, я тебя за все вознагражу!
Вечером, когда он пришел с митинга военнопленных, Марфа подала ему к ужину немного водки. Заставила рассказывать о себе, особенно о его матери и о том, как живут люди в Чехии. Он постепенно разговорился, чувствуя себя совсем как дома. Потом вдруг подумал о пленных, о Долине. Тот тоже избегает здесь женщин, видно побаивается их, так же как Войтех когда-то. Как знать, может, и сам Войтех не решился бы обнять Марфу, если бы жил в холодном сарае, где земляной пол запорошен инеем, где единственная подруга - одеяло, а единственная музыка для сердца - храп товарищей. Он высказал эту мысль. Марфа наморщила лоб, испытующе глянула на него.
- У каждого своя судьба. Ты теперь должен думать только обо мне.
Бартак ушел в свою комнату. Печь дышала жаром. Вскоре пришла Марфа, на лице ее не было и следа вчерашних колебаний.
- Сегодня будет звездная ночь, ради меня! - счастливо улыбнулась она.
* * *
За пленными, пожелавшими возвратиться на родину, прибыли трое из лагеря военнопленных, что в Дарнице. Это были русские солдаты, среди них - унтер, на вид мужик мужиком, но грамотный. Однако, составляя список пленных, он подолгу задумывался над тем, как пишется та или иная буква. Команда его ни на шаг от него не отходила, то и дело грозя пленным штыками. Видно, дорог им был надежный кусок хлеба - любой приказ унтера они исполняли немедленно. На следующий день, при помощи кадета Бартака, подвели итог, и оказалось, что из пятидесяти пленных человек сорок с небольшим решили вернуться под крылышко австрийского императора Карла, и среди них - больной Ян Шама. Марфа накормила солдат и велела кухарке Наталье выдать каждому пленному на дорогу паек. Войтех Бартак уговорил сельского старосту выделить двое саней под тощие пожитки военнопленных и для тех, кто не мог ходить.
Сержанты Йозеф Долина и Курт Вайнерт, драгун Ганза, Лагош, Барбора, Ганоусек и сам Бартак вышли за село проводить товарищей, с которыми прожили несколько суровых месяцев в Максиме. На улицу села высыпали мужики и бабы, они ободряюще кричали что-то пленным, которые шагали по глубокому, по колено, снегу. Ян Шама шел в последнем ряду, едва передвигая ноги. К сегодняшнему утру у него на бедрах вскочили еще два чирья и зудели и горели пуще остальных, но рыжий верзила об этом не думал, он только смущенно оглядывался на семерых остающихся, с особенной робостью останавливая взгляд на Бартаке. Он все повторял просительным тоном, чтобы ребята писали ему, и роздал всем свой адрес. Ему так хотелось бы найти дома весточку от них…
- Что мне с тобой, балдой, делать? - бередил ему душу драгун Беда Ганза. - Неужели же тут не вылечили бы твои болячки, думаешь, кроме мамочки, никто этого не сумеет?
Ян Шама клонил голову и мрачно возражал:
- Не понимаешь ты меня, Аршин, тянет меня домой, вот и все. А на фронт меня уже никто не затащит - голову даю на отсечение!
- Дождался бы и тут, дело долго не протянется, - не унимался Беда. - Мы тут тоже не останемся, пожалуй, еще пригодимся русским, не все же нам лес рубить для Артынюка! А ты протащишься полтораста километров к своим в Дарницу, а там еще - черт знает каким путем - через разоренную Галицию в Краков… Нет, все-таки дурень ты!
- Брось! - окликнул драгуна Йозеф Долина. - Ты ведь не знаешь, почему Шама так поступает.
За селом стали прощаться. Долина, Ганза, Лагош, Барбора, Вайнерт, Ганоусек и Бартак пожали всем руки, а с некоторыми и обнялись. Унтер уже собрался скомандовать "шагом марш", но Бартак остановил его.
- Братья, - воскликнул кадет, - желаем вам счастливого пути! Должен признаться, я думал, мы пойдем домой все вместе, но не хочу вас ни в чем упрекать. Передайте привет нашей родине да расскажите дома правду о том, что в России творится, за что русский народ - крестьяне и рабочие - воюют с господами. Мы с вами много об этом толковали, я читал вам газеты, когда не хватало своих слов. Пусть наши люди узнают от вас, что русский царь был нисколько не лучше, чем австрийский император, которому тоже место за решеткой. И что господские поля, и заводы, и шахты тоже принадлежат нашему народу - как и здесь, где народ берет их в свои руки. Расскажите там и о Диканьке!
Унтер-офицер тронул Бартака за руку:
- Время не ждет. Задерживаете нас, ваше благородие. Пленные тронулись. Один солдат с винтовкой впереди, другой - позади колонны, Ян Шама чуть ли не ощущал своим затылком его дыхание. Унтер вскочил в сани, закутал ноги облезлой овчинной шубой и закурил махорку. Усы его покрылись инеем.
Висело над ними свинцовое небо, ни проблеска солнца. Над заснеженными, помертвелыми полями порывами свистел резкий ветер. Над головами тяжело пролетали вороны, словно и у них обледенели крылья. Печальные голые деревья - акации, буки, вязы - подчеркивали тоскливость января. Пленные перешли Десну по льду и побрели дальше, молчаливые, хмурые, и единственной надеждой их было, что и эта дорога когда-нибудь кончится, приведя их в весеннюю, зеленеющую чешскую землю.
Войтеху Бартаку и его друзьям тоже было невесело, когда они возвратились в село Максим. Долина что-то говорил Бедржиху и Вайнерту. Курт вдруг повернулся к Бартаку:
- А вы заметили, товарищ, что три ефрейтора - Вайс, Бальк и Юнгвирт, не подали мне руки? Вчера вечером Бальк сказал, что он меня раскусил и пусть я не забуду, что меня родила немецкая мать.
- И это тебя смущает?
- Нет, я знаю, что делаю. А когда уберемся отсюда и мы?
- Как только приедет Артынюк. Пусть заплатит за работу, и мы с ним расстанемся. А пока еще повозим лес к Десне: нам каждая копейка дорога.
Лагош взял Беду под руку и почти весело проговорил:
- А я рад, Аршин, что прощание уже позади. Дышится - словно я на небе.
- Эх ты, Небо, - фыркнул драгун. - Я и теперь еще дивлюсь, что ты не потащился с ними к своей пани матушке в Старые Угры, в Угерскую Скалицу, или как там еще называется твой медвежий угол.
Словак хотел выпростать руку, но драгун не отпускал ее. Он улыбался, и взгляд его смягчился.
- Молчи, - сказал он, - это я просто тебя поддразниваю, брат словак, неужели не понимаешь?
Лагош наклонился к уху Беды и шепнул:
- Как могу я оставить Нюсю?