Уже светало, когда Ганза, полумертвый, увидел вдали знакомые очертания куполов филоновских церквей. Даже не поверил своим глазам. Но это было Филоново. Все чувства в нем вдруг перекрыла сумасшедшая необузданная радость. Слезы хлынули ручьем. Теперь он старался убедить верблюда, что торопиться некуда, но тот не хотел этого понять и мчался прежним аллюром, едва касаясь земли. Наконец Беде удалось направить своего спасителя в сторону железнодорожной станции, к эшелонам второго полка. Вдруг как из-под земли вынырнул часовой.
- Стой! - закричал красноармеец, и верблюд остановился как вкопанный, Аршин чуть не перелетел через его голову.
А часовой был Михал Лагош! Он сразу узнал Ганзу и ржал так, что слезы у него текли. Беда с трудом сполз с верблюда, пошатнулся, но, даже не оглянувшись на Лагоша, зашагал к командирскому вагону, ведя верблюда в поводу. В эшелоне начиналось утреннее оживление. Красноармейцы удивлялись, зачем это конник Ганза ведет верблюда? Где он, черт такой, его подцепил?
Комиссар Натан Кнышев сидел на железнодорожной насыпи лицом к солнцу, поднимавшемуся над степью, и что-то записывал в потрепанную черную тетрадь. Ганза подтянул к нему верблюда и, переступая босыми ногами в росистой холодной траве, попытался выпрямиться.
- Товарищ комиссар полка, докладываю: вернулся из плена, - пробормотал Аршин хриплым, прерывистым голосом.
Комиссар поднял глаза от черной тетради, и шрам на левой щеке его переломился в широкой улыбке. Смех засел в его длинных усах.
- Это ты? Ну, здравствуй, молодец! Мы уже думали, ты отвоевался.
- До этого было недалеко, да вот верблюдик дал мне напрокат свои ноги и даже не спросил, приятно ли мне это. - Аршин попытался улыбнуться, но вместо улыбки у него получилась кривая, вымученная гримаса.
Кнышев встал. Увидев на лице Беды следы пережитых им страданий, он стал серьезным.
- Ну, ничего, главное, ты опять с нами. Пойди поешь, пусть тебе выдадут новые сапоги, и тогда приходи - расскажешь, что да как было.
Бедржих Ганза глотнул сухим горлом. Конечно, прежде всего поесть! Он с благодарностью посмотрел на Кнышева, склонив голову, словно хотел поклониться комиссару, и без дальнейших слов отправился к кухне. Верблюд важно выступал за ним, на каждом шагу кивая головой. Аршин, превозмогая боль в паху, старался держаться прямо, даже нос задрал. И вдруг остановился, похлопал верблюда по шее и подвел его к кадке, из которой красноармейцы брали воду для мытья. Отстранив их, Аршин крикнул:
- Дайте-ка глотнуть моему горбачу, невежи, он спас вашего товарища!
Верблюд фыркнул и жадно приник к воде. Так тянет пиво из двухлитровой кружки на пари только кум Вейделек, наш сосед в родной деревне! Аршин растроганно посмотрел, как пьет верблюд, улыбнулся и отправился на кухню. Сердце его плясало от радости, он посмеивался, щелкал пальцами и вовсе не думал о том, что ходит босой, что утреннее солнце припекает его голый бугристый череп.
- Я тут прокатился на верблюдике, - весело сказал он повару, - хотел попробовать, как ездит татарский хан к девочкам в аул. Дай-ка мне что-нибудь перекусить, толстяк, за тобой еще мой вчерашний ужин! Да смотри не трясись от скупости!
Шли дни, и казалось, что их зря тратят на учения и разведки. Появится где-нибудь казак, Долина пошлет двух-трех кавалеристов, постреляют, прольют немного крови, и все, но красноармейцы считали это скорее развлечением. Вечера проводили большей частью в теплушках, за картами и разговорами. Единственное, что было в этом положительного, - это то, что люди хорошо узнали друг друга. Река отделяла батальон Голубирека от батальона Сыхры, и поэтому даже батальонные командиры встречались не каждый день.
- Хорошо, что ты попал к нам, Михал, - говорил Ян Шама, - иначе бы мне только и оставалось, что чесаться целыми вечерами да думать о жратве.
- А ты это и так делаешь, - смеялся Михал Лагош, - но вместе все-таки лучше получается.
Власта Барбора получил из Алексикова письмо. Фрося писала, что молится за него, и просила поскорее навестить ее.
- Прочитал бы всем нам, - посмеивался Карел Петник. - А не пишет Фрося, что ты скоро станешь папочкой?
- А ты выдашь ему пособие на молоко? - отпарировал Шама.
Матей Конядра начал писать дневник. В маленькую книжечку он заносил все, что пережил, начиная с запломбированного вагона, с того, как его освободили и почему он вступил в Красную Армию. И теперь каждый вечер записывает, что было. "Вернусь домой - дам книжку сыну, пусть знает, что каждый день на гражданской войне помечен кровью и отвагой". Бедржих Ганза, сам не зная почему, особенно привязался к Конядре. Только теперь он осознал, что бывший прапорщик не поддается страху, когда пули свистят над головой или когда его окружают казацкие пики.
- Теперь мы сделаем дома великолепную революцию, было бы достаточно винтовок, пока перетянем на свою сторону солдат, - сказал Ганза Конядре. - Ты будешь учить их стрелять, а я - ездить верхом. Долину сделаем командиром пардубицких драгун, мои знакомые ребята там только рты разинут, какого сокола я им привел.
- Буду делать все, что нужно, Аршин, - смеялся Матей Конядра. - Только для начала нужны решительные молодцы, вот в чем дело.
Казалось, филоновцам решительно все равно, кто занимает город - большевики или казаки. Дивизия Киквидзе была хорошим потребителем: купцы и крестьяне не знали, куда девать деньги, связь с миром оставалась почти не нарушенной, и даже, когда где-то вблизи города раздавалась стрельба, филоновским обывателям это не портило пищеварения.
- Мира хотят, голубчики, - посмеивался Карел Петник, - только старого своего мира, чтобы рабочий и мужик на них спину гнули, а им бы, проклятым, денежки загребать. Только не дождутся они этого. Такой мир бесчеловечен.
- Эти торгаши - особенная разновидность мещанина, - сказал как-то Йозеф Долина. - С каждым готовы потолковать, дать совет, послушаться совета, а дело свое по-прежнему по-своему делают. Говорил мне тут один такой Иван Иванович на рынке, мол, жалко горожанам чехословаков. Живут, дескать, в вагонах, как арестанты, будто и не товарищи наши.
- А мне один предлагал, - засмеялся Петник, - построить для нас что-нибудь в саду городского головы. Тот готов продать правительству часть сада, только - деньги на бочку.
Нельзя было сказать, рады ли филоновцы красноармейцам, но жизнь города текла своим чередом. Только лица некоторых купцов да людей в форме царской армии без погон желтели и бледнели при виде красноармейцев. А городской голова, видно, всерьез собирался продать им землю. В один прекрасный день каждому красноармейцу было выдано по пол-литра красного вина из городских подвалов в знак великой дружбы и преданности Филонова советской власти. В теплушке кавалеристов сначала поудивлялись, но вино было доброе, и глупо было бы отказываться. Так выразился Ян Пулпан - он еще не совсем окреп после ранения, а вино, по его словам, хорошо для крови.
Каждый распорядился подарком по-своему. Одни выпили сразу, другие растягивали удовольствие - пример гурманства показал винодел Михал Лагош. Не обошлось без песен и шумного говора. Потом, опустив головы на свои пожитки, бойцы уснули, как невинные младенцы. Только фырканье лошадей нарушало ночную тишину. После полуночи вышла луна и светила до самого теплого рассвета. Вдруг поблизости от эшелона один за другим разорвались два снаряда. Эшелон продолжал спать: не стоило просыпаться из-за таких казачьих гостинцев.
Шама сел на нарах.
- Не дают покоя, сволочи, - проворчал он. Встал, не проснувшись как следует, перешагнул через товарищей, спавших на полу, отворил двери вагона. Снаряды разорвались близко, а выстрелы донеслись издалека. "Откуда нас черти приветствуют?" Шама сердито смотрел в сумерки рассвета.
"Разбужу-ка я ребят, - решил он, - а то еще шлепнут по теплушке, пусть хоть не во сне на тот свет пойдут…" Стрельба не прекращалась. Шама натянул штаны, обулся, застегнул гимнастерку и крикнул:
- Ребята, вставайте, не слышите, что ли? - Он толкнул Петника, тот только повернулся на другой бок. Шама затряс Лагоша. Михал приоткрыл один глаз.
- Что такое? Ничего не слышу…
Шама почесал в затылке. В самом деле, все стихло. Это они умеют - разбудят, а сами ложатся дрыхнуть. Шама выглянул из теплушки. Будет прекрасное утро. Улыбнулся: луна побледнела, словно испугалась чего-то. Шама обернулся, крикнул:
- Михал, пойдем погуляем, утро-то какое!
- Отвяжись, Ян, ты ведь не Нюся, - огрызнулся Лагош и опять закрыл глаза.
От последнего вагона сыхровского эшелона до реки Бузулук - сто метров. Густые кусты на противоположном берегу реки качаются на ветру, крутой склон за ними - много раз изъезженный чешскими кавалеристами - озарен лунным сиянием. Сельский житель, Ян Шама любовался прелестью пробуждающегося утра. Не мог он удержаться, чтоб снова не окликнуть друга:
- Михал, ленивый черт, да ты только посмотри! Такой красоты нет в вашей Угерской Скалице!
Вдруг на фоне светлеющего неба он заметил на вершине холма по ту сторону реки силуэты ползущих людей. В мутных сумерках рассвета их можно было принять за ворон. Они спускались к кустам у воды и под их прикрытием перебегали к мосту, на железных конструкциях которого сверкала утренняя роса. Шама похолодел. Белогвардейцы! Сейчас перебегут через мост, а что такое сто метров для атакующих солдат?!
- Михал, белые! - заорал он и пулей вылетел из вагона будить командира…
Книжек в одних кальсонах безмятежно спал на мягком диване своего купе.
- Товарищ комполка, плохо дело, вставайте, на том берегу белая сволочь, их там как саранчи!
Командир полка мгновенно вскочил, на ощупь натянул брюки.
- Быстро - пулемет, занять мост, чтобы не прорвались на эту сторону!