- Меня зовут Бедржих Ганза, я колесник, а при надобности кучер в имении эрцгерцога Фердинанда д'Эсте, которого застрелили в Сараеве, из-за чего будто бы возникла эта война. Наш командир прав, семейных забот у нас нет, зато есть другие. Порой никак не распутаемся с вопросами. Я тоже частенько чертовски, как бы сказать, плаваю… Вот как остановимся где-нибудь, позовем вас, товарищ Кнышев, в нашу теплушку и высыплем вам весь мешок вопросов. Из всех нас у Яна Шамы, пожалуй, самая светлая голова. А вот один вопрос есть у нас прямо сейчас. - Ганза проглотил слюну и виновато улыбнулся. - Отчего это, товарищ комиссар, у царских генералов до сих пор такое влияние на мужиков и казаков? За какие такие обещания люди отдают им душу? Я бы этих генералов позапирал еще в прошлом году осенью, после Октября. Как устроим что-нибудь подобное в Чехии, генералы у нас и не пикнут. И пойдут-то за ними только богачи да ренегаты.
Кнышев медленно отхлебывал чай, помаргивая. Бартак, опасаясь, что он не понял Аршина, перевел. Вагон громыхал по рельсам, качался из стороны в сторону. Кнышев пристально глядел на Беду.
- Это долгий разговор, товарищ, - сказал он наконец. - Об этом надо будет поскорее поговорить в спокойной обстановке. Когда вы были взяты в плен?
- В пятнадцатом, под Львовом.
Петник и Шама за спиной Ганзы начали тихо смеяться.
- Сейчас он и комиссару покажет, где его нагайкой поцеловали, - прошептал Шама Костке, который не понял, чего они хихикают.
- Понимаю, вы как пленные мало что могли видеть, - сказал Кнышев, - но не так уж много укрылось от вас. Не каждый украинец, русский понял, что даст ему победившая революция, и до сих пор многие не решаются положить на алтарь будущего страх перед кнутом. - Кнышев почесал широкий заросший подбородок и отвел с губ длинные светлые усы. - Хотите послушать немного о прошлом нашего народа?
- Зачем спрашивать, товарищ, - сказал Конядра, - Мы ведь потом тоже будем рассказывать.
Натан Федорович Кнышев весело усмехнулся:
- Вам нужен протокол вскрытия, так? Хорошо. Очень хорошо. - Кнышев допил чай, отдал чашку Шаме и начал.
Он рассказал о жизни в дворянских поместьях на Украине и в России, о том, как жили в городах, в каких условиях работали люди на заводах и фабриках. Рассказал о войске казачьем и о власти атаманов. Он говорил медленно, чтобы его понимали, и то и дело оговаривался, что скоро научится по-чешски.
- У нас нисколько не лучше, товарищ комиссар, - отозвался Ян Шама, - только здешний мужик знал лекарство против этого, знала его и казацкая беднота. А мы тоже так жили и знаем, к каким мыслям приходит человек, если его каждый день кормить кашей из прогорклой гречихи.
Кнышев с улыбкой ответил:
- Конечно, и мужик, и рабочий знали такое лекарство, а разве мало было на Украине и в России бунтов и восстаний? Только захлебывались они в собственной крови, и потому не удивляйтесь, что многие еще боятся господской злобы. - Он вытащил из кармана папиросу, закурил. Выдохнув дым, добавил: - Те, которые ели эту самую прогорклую кашу, начинают нам верить, а вот с прихлебателями помещиков и буржуазии хуже, предательская компания. Свою ненависть к нам проявляют свинцом. Мы им платим тоже свинцом. Что поделаешь, враг есть враг. Понятно, мы бьем их, только когда они мешают революции, колеблющихся мы не бьем, и не слушайте, если вам будут внушать это.
Поезд вдруг резко остановился. Буфера звякнули, тормоза заскрипели, над крышами вагонов пронесся свисток паровоза, как тревожный сигнал. Певец Костка высунул голову из двери теплушки:
- Стукнулись о бронепоезд.
Комиссар Кнышев выскочил из вагона, но, обернувшись, крикнул:
- А разговор мы еще продолжим, товарищи!
И пошел навстречу человеку с царицынского бронепоезда, который со встревоженным видом прыгал по шпалам, торопясь к штабному вагону.
- Что случилось?
- Взорвана колея, - крикнул этот человек, весь черный от паровозной копоти, и побежал дальше. Большая кобура с наганом колотилась о его бедро.
- Где мы? - прокричал ему вслед Кнышев.
- Возле Филонова!
Маруся отнеслась к аварии с ледяной невозмутимостью. Одновременно с Кнышевым к ней подбежал Сыхра, крича, что не допустит скопления эшелонов, не может он подставлять белым артиллеристам такую мишень. Сбегались добровольцы. Ближе всех было кавалеристам Бартака. Голубирек привел пятьдесят человек с кирками и лопатами. Нашлись среди чехов-красноармейцев бывшие железнодорожники, зазвенели кирки. Команда бронепоезда сбросила на насыпь рельсы и шпалы, наблюдая, как работают люди. Десятки молодых рук заменяли поврежденные рельсы, десятки других рук ловко подбивали новые шпалы. Маруся смотрела на чехов со своей платформы, и глаза у нее горели, будто на скучной магистрали в степи творилось нечто невиданное.
- Гляньте, ребята, как нас барышня рассматривает, - сказал Костка, с силой подбивая расшатавшуюся шпалу. - Я уже не спрашиваю, почему эти сумасшедшие ее слушают. Хотел бы я знать, черт возьми, пошла бы хоть одна наша девчонка на такую войну?
- Ты все думаешь о девчонках? - прикрикнул на Костку Карел Петник. Ганоусек, Пулпан и Даниел улыбались. Беда Ганза недовольно поморщился и лаконично сказал:
- Баба в армии - прощай дисциплина, помни об этом, украшение певцов!
Дорогу исправили менее чем за час, и бронепоезд снова тронулся. Через пятнадцать минут за ним двинулся эшелон Сыхры с начдивом. Паровоз фыркал и пыхтел, черт знает как управлялся с ним машинист, однако они благополучно миновали Филоново, покинутое два дня назад, и стали приближаться к Алексикову. В теплушке чешских кавалеристов никому не хотелось держать язык за зубами. Войтех Бартак проехал этот перегон с ними. Сперва они с Шамой и Петником поговорили о том, что рассказывал Кнышев. Потом Бартак вытащил из сумки дивизионную газету и объяснил обстановку в Царицыне. Йозеф Долина слушал краем уха. Он думал о дневальных в вагонах с лошадьми и о том, что, пожалуй, было бы лучше, если бы каждый кавалерист смотрел за своим конем сам.
- Царицын должен держаться зубами и ногтями, - сказал Аршин. - В стратегии я не разбираюсь, был всего ефрейтором, но оставить Царицын - значит, прости-прощай, мама родная.
- Это зависит и от нас, - сказал Шама. - Но вы гляньте, какая земля-то! Мы с вами словно в огромной ложбине. Вроде как поле, а за ним - степь и опять степь… А тучи-то! Брр! То ли дело наша маленькая страна - она вся как садик, даже когда над ней сверкают молнии. Сколько раз я спрашивал себя, судится ли еще сосед с моей мамой из-за межи? Ох и сволочь! Вбил себе в башку, что мы запахали десять сантиметров межи. А здешние поля… Нет, не нравятся они мне… Пустить бы тут паровой плуг - через год-другой пашня была бы как пряник.
- Не бойся, они и без тебя догадаются, - сказал Пулпан. Он хотел еще что-то добавить, но спереди, со стороны Алексикова, послышалась пулеметная стрельба. Бартак выглянул из теплушки. Шама прижался к нему плечом, показывая в степь. В полукилометре от железнодорожной насыпи, заросшей полынью и высокой травой, они заметили двух верховых. Бартак поднес к глазам бинокль.
- Это не наши. Удирают, - вскричал он вдруг. - Винтовку, быстро!
Бойцы сгрудились у двери теплушки. Можно было ужо разглядеть казаков невооруженным глазом. Машинист, видимо, поддал пару, вагоны подскакивали и раскачивались - вот-вот сойдут с рельсов. Бартак, расставив ноги для упора, три раза выстрелил. Начали стрелять и Шама с Петником.
- Нет, так мы их не достанем, - сплюнул Бартак.
- Надо иначе, - сказал Беда Ганза. Он долго прицеливался и нажал спусковой крючок, будто перышком прикоснулся. Получилась осечка. Ганза нажал еще раз и - опять зря. Позади кто-то насмешливо фыркнул. Стреляли и из других вагонов. Матей Конядра, не говоря ни слова, положил ствол карабина на плечо Шамы и выстрелил. Задний всадник вскинул руки над головой, будто хотел за что-то ухватиться, но тут же снова опустил их и поскакал дальше, туда, где над горизонтом торчали неподвижно крылья ветряной мельницы.
- А у тебя верный глаз, Матей! - вскричал Шама. Марусин бронепоезд остановился, ожидая, когда к нему приблизится эшелон чехословаков. Киквидзе пошел к Марусе, которая ждала его на платформе, бледная от гнева. По знаку Бартака из теплушки выскочили кавалеристы и вместе с ним поспешили за начдивом. Шея у Маруси была наспех обмотана бинтами, через повязку просачивалась кровь. На откосе насыпи, скорчившись в полыни, лежал молодой боец. На его виске зияла кровавая рана. Блестели на солнце яростно оскаленные зубы. Пулеметные ленты через грудь уже не внушали страха. Маруся сказала Киквидзе:
- Казаки подпиливали телеграфные столбы. Я хотела к ним приблизиться, а этот дурак выстрелил раньше, чем они нас увидели.
- Это они его убили? - спросил Бартак.
Маруся посмотрела на него, и губы ее дернулись в жестокой усмешке:
- Почему они? Он хотел подать им знак, а когда я его за это выругала, он дал в меня. - Маруся осторожно прижала руку к окровавленному бинту и нервно скривила губы.
К бронепоезду подошли командиры рот, Голубирек с Коничеком и комиссар Кнышев. Маруся спустилась с платформы. Киквидзе сверился с картой, потом быстро спрятал ее в кожаную сумку на боку, ища глазами кого-то среди собравшихся командиров.
- Товарищ Книжек здесь? - нетерпеливо спросил он. Книжек вышел вперед. - Товарищ, пошлите кавалеристов разведать, что там у той ветряной мельницы. Поведет их вот этот товарищ… - Киквидзе показал на Бартака. - Простите, я забыл вашу фамилию. - Войта назвался. - Ага, Бартак, - продолжал начдив. - Возьмите, товарищ Бартак, десять человек и будьте осторожны: у белых могут быть снайперские винтовки.