- Разве она больше не избачка?
- Избачка. Только у нее теперь еще другая работа, - вмешалась в разговор девушка в голубой кофточке. - Она у нас секретарь.
- Секретарь?
- Комсомольский, - пояснила Люба и тронула лошадь.
Федя постоял, пока телега скрылась за углом, и зашагал обратно.
* * *
Катя сидела в сельсовете одна за столиком, заваленным книгами и брошюрами.
- Извините, товарищ Волгина… - Федя переступил порог и остановился, изумленный. - Такая молодая?
Катя отвлеклась от книги и взглянула на него не то с досадой, не то с удивлением, потом засмеялась.
- И сам не больно старик.
- Как сказать. Еще столько, полстолько да четверть столько - и стариком буду.
Он подошел к столику и протянул ей руку:
- Корреспондент из Калинина, Федор Голубев.
- Катя. - Она сказала это так просто, что он смутился и тут же поправился:
- Федор Голубев - по паспорту, а в жизни меня тоже короче зовут: просто Федей.
- Садитесь, Федя. Уж очень вы, корреспонденты, много расспрашиваете. Можно подумать, сами в избачи собираетесь и выпытываете: подходяще это или нет? Комсомолец?
- С тридцать второго года.
- Это хорошо.
Феде нравилось, что она разговаривает с ним, будто со старым знакомым.
"Агротехника льна", - прочел он на обложке одной книги.
- В специалисты по льну готовитесь?
- Нет, это не я… Девчата наши в молодежное звено организовались и хотят такой лен вырастить, чтобы…
Федя вынул записную книжку.
- Ой-, обождите! - вскрикнула она, точно испугавшись, и тихо попросила: - Вы про лен не записывайте…
Стекла окна вдруг блеснули, и в, комнате стало светло и розово. Скользнув по подоконнику, лучи солнца легли на книги, на катину руку, на кончик ее уха, запутались в ее волосах.
- Солнце?! А у меня все огонь! - Быстро поднявшись, она потушила лампу и распахнула окно.
- Засиделась я. - Катя заложила руки за голову и сладко потянулась. - Вот времени, корреспондент, мало… Так мало! Не успеешь оглянуться, а дня уже нет…
Она взяла со стола черную записную книжечку и вслух прочла: "13 июня, утро. Побывать у девчат. Дождаться агронома. Сходить домой…"
- Знаете, я не была дома со вторника. Это сколько же?
- Пять дней.
- Неужели, пять -? - Катя покачала головой и как-то виновато засмеялась. - Не знаю как и отговариваться буду от мамки. Да все так получается: то дела, то девчата к себе затащат. - Она взглянула на тикающие ходики: было без десяти минут семь. - Вы, наверное, с вечера не ели. Хотите?
- Есть? - Как говорят врачи, особых показаний: нет, но и противопоказаний не имеется.
- А вы веселый, - одобрила Катя. - Значит, так сделаем: пойдем ко мне, а дорогой и за чаем; поговорим. Подходит?
- Со всех сторон. - Федя приподнял книгу, которую перед его приходом читала Катя. На желтом корешке ее было оттиснуто:
"Практический справочник по хлопководству. Узсельхозгиз. Ташкент. 1930".
Катя молча взяла у него книгу и сунула в ящик стола.
На улице Федя попытался расспросить ее про лен, но Катя перевела разговор на другое, а когда вышли за село, и совсем умолкла, о чем-то глубоко задумавшись.
На небе кое-где белели облачка, неподвижные и редкие, похожие на клочки ваты, приставшие к голубому сверкающему стеклу: день обещал быть жарким. От села Катя свернула влево, на дорогу, терявшуюся в зеленом; хлебном поле.
- Разве здесь в Ожерелки? - удивился Федя.
- В Ожерелки-то? - Катя остановилась, не отрывая взгляда от густой, глухо перешептывавшейся ржи, в которой, покачиваясь, красиво голубели мохнатые головки васильков. - Нет, там наш лен… Хотите зайдем? - предложила она нерешительно.
Они шли минут двадцать. Льняное поле девчат было у самого железнодорожного полотна. Со стороны дороги его скрывали густые кусты ивняка.
Раздвинув их, Федя даже зажмурился - такая вокруг голубизна была: цвел лен - буйно-голубой, кудрявый, широко раскинулось над ним голубое небо, и воздух тоже, казалось, был с голубизной.
- Вот это лен! - восхищенно вырвалось у Феди. - Море голубое!
- Море-то морем… - Катя вздохнула. - Не понимаешь ты ничего, корреспондент.
Вероятно, она и сама не заметила, как перешла на "ты", и Феде это было приятно.
Осторожно раздвигая стебли, Катя прошла в глубь поля. Нежные голубые цветочки мягко скользили по ее бокам. Она взяла в руки стебель, провела по нему пальцами.
- Все желтеет…
Федя подошел к ней - она не пошевельнулась. Он заглянул ей в лицо и растерялся: на глазах ее блестели слезы.
- Цветение в самом разгаре - и вдруг… желтизна. Не должно так быть!
Стебель, который она держала в руке, снизу был темно-зеленый, а от верхушки по нему, как сыпь, крупчато расползалась бледная желтизна.
- Хорош, говоришь?.. Я и сама так думала… Прибежишь, бывало, сюда - глаз не оторвать, душа дрожала от радости. Правда, стебли-то и раньше меня немного смущали: какие-то они, смотри, уж очень темно-зеленые. Никогда таких я прежде не видала. Да думала: это от крепости, вроде как у людей румянец, а на прошлой неделе гляжу - желтеть стебли стали, и цветенье в рыжину ударилось. Испугалась: не ржавчина ли? Проверила - нет. А все равно тревога. Притащила агронома. Он говорит: от засухи, а мне не верится: когда от засухи, то стебли к земле никнут, а эти прямо стоят. На всякий случай заставила девчат полить. Прибегаю на другой день утром, а Любаша Травкина - она звеньевая у нас - говорит: "Слышь, Катя, желтизны-то… больше стало". Утешаю их, а самой, понимаешь, плакать хочется. Искала в книгах - нет ничего подходящего. Вот в справочнике о хлопке нашла похожее. От избытка азота это получается. Мы по-разному удобряли: и навозом, и куриным пометом, и калиевыми солями… А больше всего аммиачной селитрой. Достали ее вволю и не жалели, а в ней самый азот и есть. Вот теперь и думаем: насытили землю азотом, а калия и фосфора мало дали…
- А исправить это дело нельзя? Если, скажем, подбавить калия и фосфора? - прервал Федя.
- Не знаю. Советовалась с агрономом. Он говорит: не знает случаев такой поздней подкормки. И потом еще он не уверен, что дело в азоте. А меня никак не оставляет мысль: азот!
Набежавший ветер закачал стебли, и цветы всколыхнулись, точно волны, мелкой рябью. Катя зябко поежилась.
- Вот и болит душа. А ты про море… - Светлые брови ее хмуро сдвинулись. - Заставь дурака богу молиться, он лоб расшибет - так и мы… Накормили…
Федя стоял, покусывая губы. Было очень досадно, что он ничего не понимал в агротехнике.
- Катя! Ведь ты сама-то в этом звене не состоишь?
- Ну и что же?
- А переживаешь, наверное, больше, чем все твои девчата, вместе взятые. Будто ты звеньевая!
- Эх, опять ты ничего не понимаешь, корреспондент, - проговорила она глухо и отвернулась. - Опозорятся если девчата, тогда… А главное-то не в нашем позоре. Провалимся - так на год, а то и больше, старинка на полях хозяйничать будет. Ты понимаешь, что это значит?
Вдали протяжно загудел паровоз. Катя вздрогнула, взглянула на Федю, и щеки ее вспыхнули.
- Не надоела я? Привела на поле и слезами угощаю.
- Нет, что ты. Я смотрю: лен-то больно хорош. Должен выправиться.
Пыхтя и обволакиваясь дымом, паровоз поравнялся с краем голубого поля. Из окон вагонов смотрели пассажиры. Катя-молча проводила поезд глазами.
По земле еще стлался дым, оставленный паровозом, но вокруг все опять стало тихо.
- Сделаем подкормку, - на ее лоб легла упрямая складка, - тогда посмотрим. Пойдем, корреспондент.
У кустов Катя еще раз оглянулась на поле.
- Должен выправиться.
Но голос ее прозвучал не совсем уверенно. Помедлив, она круто завернулась.
- Пойдем, Федя. В Ожерелках из сельсовета позвоню. Может, готов анализ.
Солнце поднялось уже высоко, и в воздухе парило, как перед грозой, когда они вышли на опушку ожерелковского леса. Не заглянув домой, Катя направилась прямо к сельсовету.
- Обожди, я скоро, - сказала она Феде и, легко избежав по ступенькам крыльца, скрылась за дверью.
Деревушка - от сельсовета она была видна с края до края - показалась Феде похожей на большую строительную площадку. Рядом с ветхими домами, выглядывавшими из-под соломенных шапок, стояли дома с обнаженными стропилами и наполовину крытые железом. На улице кучами валялись стружки, кора, лыко; лежали груды теса и необструганных кругляшей. В стенах некоторых домов, между почерневшими от времени бревнами, белели только что вставленные. По крышам ползали кровельщики; стучали топорами плотники, подпоясанные холщовыми фартуками с высокими нагрудниками. Едко пахло смолой и олифой.
Федя раскрыл книжку и хотел кое-что записать, но мысли путались. Он закурил и задумчиво смотрел на черные тени, отброшенные до середины дороги редкими тополями и плакучими березами, которые, покачивая своими опущенными ветвями, шелестели тихо-тихо, с тоненьким перезвоном, будто напевая о чем-то грустном и очень нежном.
На стороне, освещенной солнцем, бродили куры и гуси. Близко слышалось довольное, с всхрапом, сопение - это у ворот соседнего с сельсоветом двора развалилась породистая многопудовая свинья. Больше десятка кругленьких тупорылых поросят, похрюкивая, тыкались в ее отвислое брюхо.
Наконец дверь распахнулась, и на крыльцо выбежала Катя. Ветер растрепал ее волосы. Придерживая их рукой, она сбежала со ступенек.