Зимин легко поднял его и посадил к себе на плечо. Шурка не возражал.
- А у мамки нынче селедка магазинная. - Усевшись поудобнее, он хитро прищурил глаза. - Подходит?
- Что, что? - рассмеялся Зимин.
- Это он все катины слова перенимает, - пояснила Василиса Прокофьевна, отметив про себя с одобрением: "Просто держится, как и не секретарь все равно".
Катя протянула к Шурке руки:
- Ну, катин брат, сползай ко мне. А вы, товарищи, раздевайтесь да проходите в горницу. Мама не любит, когда стоят.
- Конечно, чай, не столбы, - подтвердила, не подумавши, Василиса Прокофьевна… и обмерла: "Секретаря в один ряд со столбом поставила!"
Но, очевидно, секретарь понял, что она это сказала без умысла, по простоте душевной: раздеваясь, он улыбался чему-то.
"Сошло, не обиделся", - с облегчением заключила Василиса Прокофьевна.
Горница у Волгиных была небольшая, но чистенькая. Вплотную к глухой стене стояла широкая деревянная кровать, покрытая цветастым стеганым одеялом. В изголовьях горою лежали четыре пышно взбитые подушки. Рядом с кроватью - сундук, а у стены, выходившей окнами на улицу, - стол. По одну его сторону желтела тумбочка с высокой стопкой тетрадей, газет и книг; над ней висели портреты Ленина и Сталина. По другую сторону, в углу, на полке в два ряда были расставлены иконы: в первом ряду - маленькие, медные, во втором - деревянные. Перед иконами, мигая синеватым огоньком, светила лампадка.
Из кухни доносился тихий говор и плеск воды: Катя умывалась.
Зимин подошел к тумбочке. На самом верху лежали "Вопросы ленинизма" Сталина и "Моя жизнь" Подъячева; под ними он заметил серенький томик избранных произведений своего любимого поэта. Зимин взял этот томик и полистал. Слова "И жизнь хороша, и жить хорошо!" были подчеркнуты карандашом, а против строчек:
А в нашей буче,
боевой, кипучей, -
и того лучше, -
стояла пометка: "И я так думаю".
"Да, мало у нас в районе, кипучего. А молодежь - вот она, рвется к деятельности… Дать ей простор и подлинных вожаков. Вот на чем следует заострить вопрос на пленуме. Не руководить "вообще", а вплотную заняться комсомольскими делами".
Катя вошла босиком, на ходу вытирая мохнатым полотенцем лицо и шею. Увидев в руках Зимина книжку стихов Маяковского, засмеялась и взмахнула полотенцем:
- "…Как зверь, мохнатое". Хорошо!
Она расправила на скатерти складки, напевая, достала из шкафа краюху хлеба, погладила поджаренную корочку, и в глазах ее мелькнула та особенная лукавость, которая появляется при мысли, что делаешь неожиданный и приятный сюрприз.
- Хлебом мы богаты!
Когда Василиса Прокофьевна принесла кипящий самовар, хлеб был уже нарезан ломтями. Посреди стола стояла большая жестяная миска с вареной картошкой. На тарелке отсвечивали куски селедки.
Шурка забрался к Кате на колени.
- Стула тебе нет? Большой уже парень! - укоризненно проговорила Василиса Прокофьевна. - Вот и всегда так, - обратилась она к Зимину. - Чуть Катя домой, отдохнуть бы, а он…
- Любит?
- Да как же не любить?.. Кушайте, родные, кушайте. Василиса Прокофьевна пододвинула гостям тарелки с картошкой и селедкой.
- Она ведь в няньках у него была. Потом, сам видишь, - веселая.
- "В нашей буче, боевой, кипучей", веселым - первое место. Так, Катя, а? - спросил Зимин, насаживая на вилку картофелину, серебрившуюся крупинками развара. Картофелина обжигала губы, рассыпалась на зубах. Оттого ли, что сильно проголодался, или действительно картошка была на редкость вкусна, Зимин проглотил ее с наслаждением, как пирожное, и подмигнул Шурке. Мальчуган, нахмурившийся было при первых словах матери, повеселел.
- Как зверь мохнатая! - засмеялся он, снимая с вилки пальцами кусок селедки. С одного бока к селедке он приложил картошку, с другого - хлеб и, разом засовывая все это Кате в рот, восторженно спросил: - Подходит?
Катя и гости засмеялись.
"Секретарь, а простой. Человек как человек", - окончательно успокоилась Василиса Прокофьеана. Глаза ее светились тепло и радушно.
- Кушайте, родные, кушайте. Есть - так уж по-настоящему: кто ленив в еде, тот лениво и работать будет.
Выпив стакан чаю, шофер поднялся.
- Спасибо, хозяюшка!
- Вот те и раз! - всполошилась. Василиса Прокофьевна. - А закусить?
- Нет, хозяюшка, и не проси. Очень даже благодарен, и за угощение и за приятное знакомство. Машину нужно посмотреть, хрипота какая-то в моторе появилась.
Проводив его огорченным взглядом до двери, Василиев Прокофьевна придвинула тарелку с селедкой ближе к Зимину:
- Тебе машину не надо чинить, а после солененького чай-то больше в охотку будет.
- Сыт, Прокофьевна, спасибо!
- Ну, что за сыт! - возразила она. - Что ж, еду обратно со стола тащить? Ты, дорогой, не стесняйся, меня не объешь. Теперь, с колхозами-то, жизнь выравнивается.
- А давно в колхозе?
- Два года. Спервоначалу остерегались… сдуру-то! С нуждой боялись проститься. А тут Катя…
Поймав настороженный взгляд дочери, она замолчала, подолом фартука обтерла губы.
- Что - Катя? - заинтересовался Зимин.
- Катя-то? Да вот как вошла она в комсомол, и давай меня долбить: ступай, мамка, в колхоз, да и только. Книжек про колхозы натащила. Усадит меня и читает. Ну и уговорила. Хоть и дочь она мне, и малолетка, а прямо скажу - поклон земной ей за это.
- Мамка!
- Что - мамка? - осердилась Василиса Прокофьевна. - Что ты, в самом деле, каждое слово мне обратно в рот толкаешь? Не про тебя говорю я, про свое… Теперь, сокол мой, душа отходить начинает, вроде солнышком ее пригревать стало.
- А до колхоза очень плохо жили, Василиса Прокофьевна? - спросил Зимин, внимательно: разглядывая ее лицо. Нелегко, видно, прожитые годы положили глубокую складку между светлыми ее бровями и резко очертили углы рта. В рыжеватых волосах проглядывала седина.
- Ой, и не говори, дорогой, - вздохнула она. - Хлопотали от зари до зари, а земля-то скупо благодарствовала, словно серчала на нас.
Глаза ее, как и у Кати, были голубые, только без искорок смеха, и даже сейчас, при улыбке, не покинула их какая-то грустная озабоченность. Казалось, они все время сомневались в чем-то, хотели расспросить и не решались.
- Так вот и перебивались… Правда, доченька? Василиса Прокофьевна посмотрела на Катю долгим ласковым взглядом и опять повернулась к Зимину:
- Маленькая-то она все грустила… Деревенские наши тронутой ее считали.
Зимин поставил на стол недопитый стакан чаю.
- Как то есть тронутой?
Катя вспыхнула, быстро поднялась и вышла.
- А дочка-то с характером!
- С характером, - смущенно подтвердила Василиса Прокофьевна, прислушиваясь, как дочь гремела чем-то на кухне.
Хлопнула входная дверь.
- Ушла. Язык-то у меня хоть на привязи держи. Не любит, когда о ней рассказываю. Ты уж, родной, про нее не выпытывай, не вводи меня в грех.
Но по лицу ее было заметно, что самой ей сильно хочется войти в этот "грех".
- Может, горяченького?
- Можно, - согласился Зимин и протянул стакан. - А куда же все-таки ушла она? - спросил он.
- Должно, к соседям. Теперь, глядишь, до утра.
- Гм… Это что же, всегда она так гостей принимает: за стол посадит и убежит?
- Проберу я ее за это. - Василиса Прокофьевна машинально сдернула с гвоздя полотенце и принялась мыть посуду.
- О чем это мы? Да! Замаялась я с ней, с Катей-то. Как в понятие она стала входить - и пошло: заиграют где песню, а она - в грусть. Песни-то, поди, приходилось слышать деревенские наши - не теперешние, старинные, про темноту больше, про горе да про судьбу-злодейку. Вот и давай она меня выпытывать: так ли все было, как в песнях? "Так, дочка, - говорю я ей. - И еще темней бывало: солнышко-то, оно, мол, светит, да не нам". А мы в ту пору, милый, к слову сказать, по рукам и ногам кулацкой жадностью были связаны… вся деревня!.. Сказала я ей так про солнышко, а у ней брови нахмурились, и убежала она от меня, не дослушала. "Что, - думаю, - с ней?" Вышла следом - на дворе нет, заглянула в хлев - сидит она там в углу и плачет. Испугалась я, расспрашиваю, а она слезы-то удержать не может, заикается: "Неправильные песни, не хочу их!"
Василиса Прокофьевна повесила полотенце на спинку стула.
Зимин сидел, облокотившись на стол и подперев ладонями подбородок. В тишине скрипуче тикали ходики.
- Говорю, глупенькая была. Да тебе, поди, неинтересно это?
- Продолжайте, продолжайте.
- Да чего же продолжать? С той поры словно хворь у нее какая внутри завелась. Сядет, бывало, у окна, грустит. Душа прямо переворачивалась, глядючи на нее. Чего только не делала: и святой водой спящую кропила, в другой раз бабку привела - есть тут у нас одна, Агафья, травами лечит и наговорами, - а толку никакого.
Зимин улыбнулся.
- И кто же ее от этой хвори вылечил?