- Физкульт-привет! - сказала бабушка и с презрением оглядела тир. На пустых полках, где раньше красовались призы, спал кот. На задней стенке тира, обитой кровельным железом, висели обуглившиеся, тронутые ржавчиной чемберлены, белые генералы и прочие буржуи..
- Мое почтение! - отозвался глухо дядя Анастас и замахнулся на Кабана, который приладился понарошке целиться из "духовки". - Ну, что хватаешь! Чего хватаешь! Все захватали!
Он, как торговка, обмахнул свой товар тряпочкой и выжидательно посмотрел на бабушку.
- Кроме игрушек, у тебя ничего нет? - спросила бабушка, кивнув в сторону духовых ружей. Она высилась над барьером, дородная, широкая. Мальчишки с уважением смотрели на нее, прижавшись к стенкам тира.
- Кто будет стрелять? - спросил вяло грек. - Есть на свете доктора, - кивнул он в сторону репродуктора, откуда доносилось грустное мычание Тяни-Толкая, - зверей лечат. А мне не могут один зуб вылечить.
- Я буду стрелять, - сказала бабушка, не обращая внимания на стенания. Она взяла "духовку", вскинула на вытянутой руке, как пистолет, потрясла винтовку и бросила на прилавок. - Игрушка!
- А-а! - простонал грек. С кислым выражением лица полез под прилавок, где вытянулся ящик, сколоченный из досок, и вынул мелкокалиберку. Потер рукавом. Подумал, как бы решая, можно ли этой женщине дать в руки такую замечательную винтовку - ТОС-4, и, видимо решив, что стоит, протянул бабушке мелкокалиберку. Охая, опять нагнулся и достал из ящика маленькую мишень, отпечатанную на плотной бумаге. Пошел к задней стене, приколол мишень, вернулся, еще раз нырнул под прилавок, достал пачку патронов, вынул пять штук и молча положил их перед бабушкой.
- Це дило! - сказала одобрительно бабушка и зарядила винтовку.
Ребятишки и я замерли, затаили дыхание. Мы как завороженные смотрели на бабушку. Она вскинула одной рукой винтовочку, прицелилась - грянул выстрел. "Грянул", может быть, слишком громкое слово, но нам, пацанам, выстрел показался громовым. Выстрел услышали и на рынке. В тир заглядывали люди… Совсем недавно здесь толпились станичники, они ценили крепкую руку и меткий глаз. Традиции жили. Подвыпившие казаки, осетины, чечены просаживали по пять, десять рублей. Стреляли только из малопульки. И выигранный на спор какой-нибудь медвежонок вручался торжественно, под радостные крики. Приз увозился в станицу или аул, ставился на заглавное место, и еще долго стрелок хвастался перед домашними и соседями, как выиграл в честном соревновании у всего народа на виду эту плюшевую фиговину, которой цена-то в базарный день пять копеек, но дорога она хозяину не как вещь, а как память, как награда.
Бабушка выпустила все пять патронов… В спину ей дышали зрители. Усатые, бородатые…
- Подними! - мрачно сказал грек и показал бабушке на винтовку. Та поняла, в чем дело, подняла ствол вверх - винтовка раз в год сама стреляет.
Грек нырнул под прилавок, вынул вторую мишень, пошел, приладил рядом с бабушкиной, вернулся, зашел за барьер, встал рядом с бабушкой, взял винтовку. Он передвинул цветастый платок на щеке. Платок повернулся, как полусфера, и закрыл правый глаз. Дядя Анастас тоже стрелял навскидку, почти не целясь. Тоже пять патронов.
Народ шумел. Удивительный народ. В крови жителей Кавказа воинственность - любят они стрелять. У бабушки на два очка оказалось больше. У грека одна пуля вышла из девятки.
- Дай мне!
- Моя очередь!
Загалдели казаки.
- Патронов нет, - вяло ответил грек. - Стреляйте из них, - он показал на духовые ружья.
- Тьфу! - сказали люди и разошлись.
- Что хочешь в награду? - спросил мрачно грек у бабушки и обвел взглядом пустые полки, где продолжал мирно спать кот.
- Иди сюда! - вдруг позвала меня бабушка. - Заряди. Бери. Ну-ка, сбей мне эту вон белую сволочь!
Она указала на фигурку белого генерала Шкуро, Он висел в правом углу. Усатый, в папахе, с поднятой шашкой над головой. Я знал, что нужно стрелять не в Шкуро, а в белый кружочек сбоку. Винтовка показалась неимоверно тяжелой. Я приложился щекой к прикладу.
- Правый глаз закрой, - поучала бабушка. - Мушка должна сравняться с прорезью планки. Плавно нажимай, не рви спусковой крючок, как девчонку за косу. Нежно, нежно…
Выстрел последовал неожиданно, когда я меньше всего ожидал. Шкорябнуло под потолком…
- Эх, мазила! - закричали ребятишки. - Кому дали стрелять! Мазила!
- Научите моего внука стрелять. Пусть приходит каждый день, тренируется, - сказала бабушка и положила на прилавок красненькую тридцатку. - Не хватит, я еще заплачу.
Она повернулась, не говоря ни слова, и ушла. Я остался. Остался учиться стрелять. Рядом стоял Кабан и канючил:
- Одну пульку… Жадина-говядина. Дай хоть одну пульку.
Бабушка легла спать часа в два. Сквозь сон я слышал, как она разбирала постель, долго взбивала подушки. Я хотел проснуться… И не мог. Я находился в странном состоянии, когда понимаешь, что спишь. Чтобы избавиться от сна, я начал шевелить пальцами рук, чувствовал, как проснулись пальцы, потом согнул руку и сел. Затряс головой. Потер уши. Я проснулся.
Осторожно встал с сундука. Я лежал одетый. Маленький фибровый чемоданчик лежал под кухонным столом. Я взял его, накинул пальто. Заглянул в комнату бабушки.
От окна тянулась голубая полоса лунного света. На столе чернела миска с котлетами. Я завернул несколько котлет в листок бумаги. Положил на стол письмо.
Бабушка вздохнула во сне. Я понял, что плачу. Я должен был уйти и не мог. Я представил, как она проснется завтра и найдет письмо. Это будет для нее страшным ударом. Но она поймет. Она сама воспитала меня таким. Пела вместо колыбельных: "Мы смело в бой пойдем за власть Советов…" Мне двенадцать. Отец в четырнадцать имел своего коня, шашку и карабин. Был конником у Логинова. Дрался с беляками. Я должен был заставить себя уйти. По сей день не могу понять, как я решился на такое.
На улице подмораживало. Весенние ночи еще помнили зиму. В лунном свете белые дома казались меньше, ниже, лишь у Коваленко горел свет. Я прощался с улицей, каштанами и не понимал, что прощаюсь с детством.
- Прощайте, ребята, - шептал я, - прощай, Ара… Я никогда не забуду тебя! Ты был хорошим другом. Ты остался мне должен шесть альчиков, но я прощаю тебе этот долг.
Прощай, Борька! Ты все-таки жадный человек. Наша тимуровская команда распалась, но ты продолжал собирать медь. Я не говорю уже про фонд обороны, куда ты мог бы каждую неделю сдавать по два рубля, ты даже ни разу меня не сводил в кино. Хоть бы купил стакан жареных семечек.
Прощай, Ирка! Ты хоть и длинная, но девчонка вроде ничего. Правда, мать у тебя вредная! Я летом мячом выбил вам стекло. Ну и разоралась же она! С толкучки люди прибежали, думали, кто-то кого-то зарезал или шпиона поймали. А весь-то сыр-бор из-за оконного стекла!
Прощай, Женька! Ты вообще-то красивая, только воображала. Помню, летом, очумела - пришла, села как цаца и сказала: "Очень грубо, когда говорят - "ты". Обращайтесь ко мне на "вы"". И мы к тебе так обратились- что "ты" сразу успокоилась. А то… Завоображала. Правда, ты красивая, но…
Прощай, Марка! Прощай! Завтра ты сядешь делать уроки, откроешь портфель, а там шоколадка. Вот ты удивишься! Если говорить по правде, мне почему-то не хочется расставаться с бабушкой и с тобой. Мне почему-то хочется, чтобы никто не провожал тебя из школы, кроме меня. И мне не стыдно носить тебе портфель, честное слово! И я уже не сержусь на твою маму, тетю Соню. Она какая-то вообще чудная. Помнишь, когда узнала про кабель, что мы нашли на грузовом вокзале, шум подняла… Начала говорить, что это нечестно, что мы превращаемся в бандитов, что мы пропащие… Чего только не наговорила. Она очень щепетильная, и я уверен, что когда она была девчонкой, то ни разу в чужой сад не залезла, ни разу никому не нагрубила, ложилась спать ровно в девять, была примерной, училась только на пятерки. Примерной была девчонкой. Как в сказке. Послушной. И наверное, тетя Соня права, что мы пропащие.
Прощай, дядя Анастас! Ты научил меня стрелять из духового ружья. Три раза я стрелял из малопульки. И хорошо стрелял! На этом и кончилось мое обучение по боевой подготовке.
Прощай, Машук! Веселая гора. И на той горе остается мое имя, написанное масляной краской.
Прощай, теплый город Пятигорск! Не горюй! Я еще вернусь героем.
Да… Я простился со всем миром. С тем миром, в котором жил. Единственное, что я понял тогда, что начинается иная жизнь. И она казалась мне увлекательной, интересной. Я не подозревал, что начнется через несколько часов.
Утром в шесть часов с товарной станции Пятигорска на Мин-Воды отошел эшелон. В теплушках парни, одетые в морскую форму, пели старинную шахтерскую песню, переиначенную на новый лад:
Гудки тревожно загудели.
Братишки шли в последний бой,
А молодого краснофлотца
Несут с разбитой головой.
В одной из теплушек, в самом темном углу, сидел пацан. Он боялся, что его увидит командир роты и высадит из эшелона на первой же станции. Этим пацаном был я.